Добившись благополучного запуска проекта создания республики, Фервурд наконец смог заняться созданием собственной преторианской гвардии для защиты и продвижения этого проекта. Эразмус, прежний министр юстиции, который в период чрезвычайного положения действовал без нужной жесткости и решительности, был отправлен послом в новую Римскую республику, и Фервурд представил правительству двух новых членов.
Министром обороны стал Бота [93], депутат от избирательного округа Джорджа в Кейпе, в то время как на посту министра юстиции Эразмуса сменил Балтазар Йоханнес Форстер [94]. Шаса Кортни хорошо знал Форстера и, слушая его первое выступление в качестве министра правительства, думал о том, как он похож на Манфреда Деларея.
Они были примерно одних лет, и, как и Манфред, Форстер во время войны был членом крайне правого крыла антисемитской пронацистской организации «Ossewa Brandwag». Официально считалось, что все годы войны Манфред провел в Германии, хотя он всегда молчал об этом периоде своей жизни, а Джон Форстер провел войну в концентрационном лагере Сматса Коффифонтейн.
И Форстер, и Деларей учились в Стелленбосском университете, цитадели африкандеров, и их политическая карьера развивалась параллельно. Манфред впервые попал в парламент во время исторических выборов 1948 года; Форстер прославился тем, что на тех же выборах оказался единственным в истории Южной Африки кандидатом, проигравшим с разницей в два голоса. Позже, в 1953 году, он отомстил за себя, получив в том же самом избирательном округе Бракпан большинство в семьсот голосов.
Теперь, когда они сидели за длинным столом в зале заседаний правительства, их сходство казалось разительным. Оба крупные, с бульдожьими чертами, оба упрямые, решительные и жесткие – образец истинного бура.
Форстер подтвердил это впечатление Шасы, когда заговорил, агрессивно подавшись вперед, уверенный и красноречивый:
– Я считаю, что мы ведем смертельную борьбу с силами коммунизма и не можем искоренить подрывную деятельность или предотвратить революцию, соблюдая правила Квинсберри [95]. Мы должны отбросить старинный принцип habeas corpus [96]и вооружиться новым законодательством, которое позволит нам опережать врага, арестовывать его предводителей и помещать их под стражу, лишая возможности причинять вред. Это совсем не новая концепция, джентльмены.
Форстер улыбнулся, и Шасу изумило, как эта озорная улыбка осветила мрачные черты его лица.
– Все вы знаете, что я без всякого суда провел годы войны в заключении. Позвольте сказать прямо – это сработало. Это уберегло меня от неприятностей, и именно так я собираюсь поступить с теми, кто хочет уничтожить эту землю, – оберегать их от неприятностей. Мне необходимо право без всякого суда задерживать на срок до девяноста дней любого человека, известного мне как врага государства.
Это было великолепное выступление, и Шаса испытывал даже некоторое искушение согласиться с Форстером, тем более что его взгляды на будущее вовсе не были оптимистичными.
– В данный момент у меня две главные заботы, – серьезно говорил он коллегам. – Первая – эмбарго на продажу нам оружия, наложенное американцами. Я считаю, что другие страны вскоре подчинятся давлению американцев и присоединятся к эмбарго. И однажды мы окажемся в нелепой ситуации, когда Великобритания откажется предоставлять оружие, необходимое нам для самозащиты. – Сидящие за столом заерзали и недоверчиво посмотрели на него. Шаса заверил: – Нельзя недооценивать истерию американцев по поводу того, что они называют гражданскими правами. Не забывайте: они послали войска, чтобы водворить черных учеников в школы для белых. – Это воспоминание привело всех в ужас, и больше проявлений недоверия к словам Шасы не было. – Страна, которая способна на это, способна на все. Моя цель – в течение пяти лет сделать нашу страну полностью независимой от поставок обычного оружия.
– Это возможно? – резко спросил Фервурд.
– Я так считаю, – кивнул Шаса. – К счастью, мы предвидели такую возможность. Назначая меня, вы сами предупреждали о возможности эмбарго на ввоз оружия, господин премьер-министр.
Фервурд кивнул, и Шаса повторил:
– Такова моя цель – через пять лет полная независимость в смысле поставок обычного вооружения… – Шаса театрально примолк. – И ядерного оружия – через десять лет.
Поверить в это было уже гораздо труднее, раздались возгласы и резкие вопросы. Шаса поднял руки и заговорил решительно:
– Я совершенно серьезен, господа. Мы можем это сделать! При определенных обстоятельствах.
– Деньги, – сказал Хендрик Фервурд, и Шаса кивнул.
– Да, господин премьер-министр, деньги. Что заставляет вспомнить о второй моей главной заботе. – Шаса набрал полную грудь воздуха и приготовился сказать неприятную правду. – После расстрела в Шарпвилле капитал стремительно покидает нашу страну. Сесиль Родс часто говорил, что евреи – вестники благополучия. Если появились евреи, хозяйство страны обязательно будет процветать, но когда они уходят, следует ждать худшего. Так вот, господа, правда в том, что наши евреи уезжают. Мы должны уговорить их остаться и попытаться вернуть тех, кто уже уехал.
За столом снова началось тревожное оживление. Националистическую партию обвиняли в разжигании антисемитизма между двумя мировыми волнами, и хотя эта волна антисемитизма с тех пор спала, он все еще существовал.
– Таковы факты, джентльмены, – продолжал Шаса, не обращая внимания на неудовольствие слушателей. – После Шарпвилля стоимость недвижимости упала вдвое по сравнению с той, что была до расстрела, а положение на рынке ценных бумаг – самое тяжелое за все время после Дюнкерка. Бизнесмены и инвесторы всего мира убеждены, что наше правительство балансирует на краю пропасти и готово капитулировать перед силами коммунизма и тьмы. Они считают, что наша страна поглощена унынием и анархией, что толпы черных поджигают и грабят, а белая цивилизация охвачена пожаром.
Члены правительства насмешливо рассмеялись, а Джон Форстер резко вмешался:
– Я только что объяснил, какие шаги мы предпримем.
– Да, – сразу оборвал его Шаса. – Мы знаем, что взгляд из-за рубежа превратен. Мы знаем, что по-прежнему располагаем сильным и надежным правительством, что наша страна процветает и производит достаточно продукции, что большинство нашего населения, и черного и белого, законопослушно и довольно жизнью. Мы знаем, что нас оберегает наш ангел-хранитель – золото. Но мы должны убедить в этом мир.
– Вы думаете, это возможно? – быстро спросил Манфред.
– Да, путем полномасштабной и энергичной кампании, которая откроет миру правду и убедит деловых людей всех стран, – ответил Шаса. – Я попросил большинство наших ведущих представителей бизнеса и коммерции о помощи. Будем рассказывать правду и оплачивать ее распространение. Мы будем приглашать журналистов, бизнесменов, друзей, чтобы те сами убедились, насколько спокойно в стране, насколько все под контролем и как велики наши возможности.
Шаса говорил еще полчаса, а когда закончил, собственный пыл и искренность утомили его; но он должен был показать коллегам свою убежденность и знал, что игра стоила свеч. Он был убежден, что сможет уйти от ужасов Шарпвилля и дать стране толчок для подъема на новые высоты процветания и могущества.
Шаса всегда был вынослив, он легко восстанавливал силы. Даже во время службы в военно-воздушных силах, когда он приводил эскадрилью из рейда к итальянским окопам и остальные сидели в столовой, ошеломленные и измотанные этими переживаниями, он первым приходил в себя и начинал острить и подшучивать. Зал заседаний правительства Шаса покинул выжатым и обессиленным, но к тому времени как он на своем классическом «Ягуаре SS» обогнул Столовую гору и через Анрейтовы ворота въехал в Вельтевреден, он сидел прямо и снова чувствовал себя уверенным и оживленным.
Урожай был давно убран, работники на винограднике подрезали лозы. Шаса остановил «ягуар» и пошел между рядами голых кустов, чтобы поговорить с работниками и подбодрить их. Многие из этих мужчин и женщин жили в Вельтевредене со времен детства Шасы, а молодежь здесь родилась. Шаса считал их продолжением своей семьи, а они, в свою очередь, относились к нему, как к патриарху. Он провел с ними полчаса, слушая рассказы об их проблемах и тревогах и разрешая большинство трудностей несколькими уверенными словами, но потом умолк и неожиданно забыл о них, увидев всадницу, скачущую галопом к дальней стене виноградника.
С угла каменной стены Шаса смотрел, как Изабелла готовит лошадь к прыжку, и застыл, поняв, что она собирается сделать. Кобыла еще плохо объезжена, а ее норову Шаса никогда не доверял! Стена из желтого песчаника со Столовой горы – пять футов высотой…
С угла каменной стены Шаса смотрел, как Изабелла готовит лошадь к прыжку, и застыл, поняв, что она собирается сделать. Кобыла еще плохо объезжена, а ее норову Шаса никогда не доверял! Стена из желтого песчаника со Столовой горы – пять футов высотой…
– Нет, Белла! – прошептал он. – Нет, малышка!
Но дочь развернула кобылу и погнала ее к стене; лошадь охотно слушалась. Она согнула ноги, мощные мышцы под гладкой кожей взбугрились. Изабелла подняла ее, и они взвились в воздух.
Шаса затаил дыхание, но даже сквозь охвативший его ужас смог оценить, какое великолепное зрелище они представляют – лошадь и всадница, обе породистые; кобыла подогнула передние ноги под грудь, наставила уши вперед и взвилась над землей, а Изабелла откинулась в седле, изогнув спину – тело юное и прекрасное, ноги длинные, груди торчат, алые губы смеются, волосы свободно развеваются, рубиново сверкая в лучах вечернего солнца.
Но вот они перелетели через стену, и Шаса резко выдохнул. Изабелла повернула кобылу туда, где на углу стоял он.
– Ты обещал поехать со мной, папа, – укорила она.
Шаса хотел побранить ее за прыжок, но сдержался. Он знал, что в ответ дочь скорее всего развернет кобылу и перемахнет через стену обратно. Он подивился, когда же потерял над ней власть, улыбнулся и сам себе ответил: «Минут через десять после того, как она родилась».
Кобыла приплясывала по кругу, а Изабелла откинула голову, встряхнув волосами.
– Я тебя целый час ждала, – сказала она.
– Государственные дела… – начал Шаса.
– Это не объяснение, папа. Обещание есть обещание.
– Ну, еще не поздно, – заметил он, и дочь рассмеялась, бросая ему вызов.
– Я перегоню твой старый рындван. Давай – отсюда до конюшни.
И пустила кобылу галопом.
– Это нечестно! – крикнул он вслед. – У тебя слишком большая фора.
Но дочь обернулась в седле и показала ему язык. Он побежал к «ягуару», но Белла поскакала по полю наискосок, и к тому времени как Шаса подъехал к конюшне, уже спешилась.
Изабелла бросила повод конюху и побежала к отцу, чтобы обнять. У Изабеллы было много разновидностей поцелуев, но этот, долгий и любовный, с легким прикосновением носом за ухом, она использовала, только когда ей что-нибудь было очень нужно от него, что-то такое, в чем он попробует отказать.
Пока он обувал сапоги для верховой езды, она сидела рядом с ним на скамье и рассказывала о своем университетском преподавателе социологии.
– Огромный волосатый сенбернар забрел в аудиторию, и профессор Якобус не полез за словом в карман. «Лучше пусть собаки идут к учителям, чем учителя к собакам», – сказал он.
Она была прирожденной актрисой. Когда они выходили из помещения, она взяла его за руку.
– Ох, папочка, если бы я могла найти такого мальчика, как ты, но они все такие скучные…
«Пусть подольше такими остаются», – пожелал он про себя.
Шаса сложил ладони, чтобы подсадить ее в седло, но она рассмеялась и легко подпрыгнула на длинных красивых ногах.
– Давай, копуша. Скоро стемнеет.
Шаса наслаждался ее обществом. Дочь зачаровывала его легкой сменой настроения и тем разговора. У Изабеллы был быстрый ум и своеобразное чувство юмора наряду с исключительной красотой лица и тела, но она пугала его неспособностью надолго сосредоточиться на чем-нибудь серьезном. Шон был такой же, его нужно было постоянно подзадоривать, чтобы он сохранял интерес; он легко уставал от того, что не могло поддерживать его стремительный темп. Шасу удивило, что Изабелла целый год продержалась в университете, но он уже смирился с тем, что она его никогда не закончит. Всякий раз как они говорили об этом, она все более пренебрежительно отзывалась об учебе. Притворство, называла она ее. Детская забава. А когда он ответил на это:
– Что ж, Белла, ты ведь еще ребенок!
Она ощетинилась:
– Папа, ты не понимаешь!
– Чего я не понимаю? Думаешь, я никогда не был в твоем возрасте?
– Наверно был, но ради Бога, ведь это было в библейские времена.
– Леди не поминают Господа всуе, – машинально произнес он.
Она привлекала толпы поклонников, какое-то время обращалась с ними с черствым равнодушием, а потом бросала с почти кошачьей жестокостью, и с каждым разом ее нетерпение становилось все очевиднее.
«Мне следовало с самого начала быть с ней строже, – мрачно подумал Шаса, но потом улыбнулся. – Какого дьявола, она моя единственная слабость и очень скоро меня покинет».
– Знаешь, что когда ты так улыбаешься, ты самый сексуальный мужчина в мире? – прервала она его мысли.
– Что вы знаете о сексуальности, барышня? – резко спросил он, чтобы скрыть свое удовлетворение, и она качнула головой:
– Рассказать?
– Нет, спасибо, – торопливо пошел он на попятную. – Иначе меня, наверное, на месте хватит удар.
– Бедный старый папочка!
Она подъехала ближе, так что их с отцом колени соприкоснулись, и наклонилась, чтобы обнять его.
– Ну ладно, Белла, – улыбнулся он. – Говори, чего хочешь. Твоя тяжелая артиллерия уже полностью разрушила мои оборонительные сооружения.
– Ох, папа, тебя послушать, я такая хитрая и коварная! Давай вперегонки до поля для поло.
Он позволил ей скакать впереди, держа храп своего жеребца на всем пути с холма вровень с ее стременем. Тем не менее она раскраснелась от торжества, когда остановила кобылу и обернулась.
– Я получила письмо от мамы, – сказала она.
В первое мгновение Шаса не понял, что она сказала, потом его улыбка исчезла, и он взглянул на свой «ролекс».
– Нам пора возвращаться.
– Я хочу поговорить о маме. Мы не говорили о ней с самого развода.
– Говорить не о чем. Она ушла из нашей жизни.
– Нет. – Изабелла покачала головой. – Она хочет меня видеть – меня и Майки. Хочет, чтобы мы приехали в Лондон, навестили ее.
– Нет, – резко сказал он.
– Она моя мама.
– Она подписала отказ от всех притязаний на это.
– Я хочу видеть ее, а она хочет видеть меня.
– Поговорим об этом в другой раз.
– Я хочу поговорить сейчас. Почему ты не пускаешь меня?
– Твоя мать своими поступками поставила себя вне рамок. Я не позволю ей распространять на тебя свое тлетворное влияние.
– Никто не влияет на меня, если я сама этого не хочу, – сказала она. – А что именно сделала мама? Никто мне этого не объяснил.
– Она совершила рассчитанное предательство. Предала нас всех: мужа, отца, семью, детей и свою страну.
– Не верю, – покачала головой Изабелла. – Мама всегда так обо всех заботилась!
– Я не могу и не стану сообщать тебе все подробности, Белла. Просто поверь: если бы я не вывез ее из страны, ее судили бы по обвинению в убийстве собственного отца и в государственной измене.
Они молча доехали до конюшни, но когда въехали во двор и спешились, Изабелла тихо сказала:
– Она должна получить возможность сама все мне объяснить.
– Я могу запретить тебе ехать, Белла, ты еще несовершеннолетняя. Но ты знаешь, что я не стану этого делать. Я просто прошу тебя не ездить в Лондон и не встречаться с этой женщиной.
– Прости, папа, Майки едет, и я с ним. – Она увидела выражение его лица и быстро продолжила: – Пожалуйста, постарайся понять. Я люблю тебя, но и ее я люблю. Я должна ехать.
Они молча доехали до дома в «ягуаре», но, остановив машину и выключив двигатель, Шаса спросил:
– Когда?
– Мы еще не решили.
– Вот что я тебе скажу. Когда-нибудь мы поедем вместе и, может быть, с неделю покатаемся на лыжах в Швейцарии или посмотрим соборы в Италии. Можем даже заехать в Париж за новым платьем. Бог свидетель, тебе вечно не хватает платьев.
– Мой дорогой папочка, ты хитрый старый пес, верно?
Все еще смеясь, они рука об руку поднялись по ступеням Вельтевредена. Из дверей кабинета через прихожую к ним вышла Сантэн. Увидев их, она сорвала с носа очки в золотой оправе – она терпеть не могла, когда даже члены семьи видели ее в очках, – и спросила:
– Из-за чего веселимся? У Беллы торжествующая физиономия. Что она выпросила на этот раз?
Сантэн не стала ждать ответа и показала на что-то большое, в форме банана, завернутое в мешковину и лежащее на мраморных плитах посреди прихожей.
– Шаса, это пришло сегодня утром и весь день валяется на полу. Убери это, что бы это ни было.
После смерти Блэйна Сантэн почти год прожила в Родс-Хилл одна, прежде чем Шаса уговорил ее закрыть дом и вернуться в Вельтевреден. Теперь, оправдывая общие ожидания, она строго управляла хозяйством.
– Что же это такое? – Шаса попробовал приподнять один конец длинного пакета и хмыкнул. – Что бы это ни было, сделано оно из свинца.
– Подожди, папа, – крикнул Гарри с верха лестницы. – Сломаешь. – Он спускался, перепрыгивая по три ступеньки за раз. – Давай я – куда ты хочешь его девать?