Ответ всегда был одним и тем же. Даже когда я точно знала, что это никоим образом не может быть правдой, я все равно повторяла: никто.
По мере того как я шла, местность медленно менялась, превращаясь из пустынной в лесистую. Деревья становились выше и пышнее, в мелких руслах ручьев с большей вероятностью можно было добыть глоток воды, лужайки пестрели цветами. В пустыне тоже были цветы, но они казались не такими пышными, более экзотичными, с прекрасными величественными венчиками. Дикие цветы, которые попадались здесь, были чуть более обыденными, они покрывали землю яркими коврами или обрамляли затененные края тропы. Многие были мне знакомы; это были те же виды, которые буйно расцветали летом в Миннесоте, или их близкие родственники. Проходя мимо них, я ощущала присутствие мамы настолько остро, что казалось, будто она рядом. Один раз пришлось даже остановиться и поискать ее взглядом, прежде чем я смогла двинуться дальше.
Никто не круче меня, говорила я себе, сама в это не веря. Я превратила эту фразу в мантру тех дней.
В тот день, когда я встретила Грэга, я увидела и своего первого медведя на этой тропе. Впрочем, сначала его услышала — отчетливое и какое-то «мускулистое» фырканье — и застыла как вкопанная. Подняв глаза, я увидела метрах в шести перед собой на тропе животное, огромное, как холодильник, стоящее на всех четырех лапах. В тот момент, когда наши взгляды встретились, вид у нас сделался одинаково оторопелый.
— МЕДВЕДЬ! — завопила я и потянулась за своим свистком в ту же секунду, как он развернулся и помчался прочь, и мышцы на его толстом заду ходили волнами, переливаясь под солнцем, пока мой свисток издавал убийственно громкий свист.
Мне потребовалось несколько минут, чтобы набраться храбрости и двинуться дальше. Вдобавок к тому, что теперь мне приходилось идти в том самом направлении, в котором сбежало животное, мой разум лихорадочно обдумывал тот факт, что это, похоже, был не черный медведь. Прежде я не раз видела черных медведей — в лесах Северной Миннесоты их было полным-полно. Много раз я застигала их врасплох точно таким же образом, когда гуляла или бегала по проселочной дороге в тех краях, где выросла. Но те черные медведи отличались от этого, которого я только что видела. Они были черными. Черными, как смола. Черными, как чернозем, который покупают в больших мешках в садоводческом магазине. Этот медведь был на них ничуть не похож. Его шкура была цвета корицы, местами — почти светлая.
Я осторожно шла дальше, пытаясь заставить себя поверить, что этот медведь наверняка не был ни гризли, ни бурым — более хищными медвежьими родственниками черного. Конечно, это не так. Я знала, что такого просто быть не может. Эти медведи больше не живут в Калифорнии; всех их истребили много лет назад. И все же почему медведь, которого я видела, был совершенно определенно… не черным?
Я увидела на тропе животное, огромное, как холодильник, стоящее на всех четырех лапах. В тот момент, когда наши взгляды встретились, вид у нас сделался одинаково оторопелый.
Я сжимала в кулаке свисток еще около часа, готовая дунуть в него в любую минуту, и заодно распевая во все горло песенки, чтобы не застать врасплох медведя какого угодно вида величиною с холодильник, если мне случится наткнуться на него снова. Я вытаскивала из памяти старые рекламные мелодии — те самые, которые напевала, когда неделю назад была уверена, что за мной крадется горный лев, напевая их натужно бодрым голосом. А потом переключилась на микстейп-радио, игравшее в моей голове, перескакивая с фрагмента одной мелодии на другую.
И из-за этого самого пения я едва не наступила на гремучую змею, не сумев уразуметь, что неумолчное грохотание погремушки, громкость которого все усиливалась, исходило действительно от самой настоящей погремушки. Причем не какой-нибудь обычной старой погремушки, а находившейся на хвосте змеи, толстой, как мое предплечье.
— Ай! — вскрикнула я, когда взгляд мой упал на змею, свернувшуюся кольцами всего в паре метров от меня. Если б я могла подпрыгнуть, я бы это сделала. То есть подпрыгнуть-то я подпрыгнула, вот только ноги мои не оторвались от тропы. Вместо этого я едва ли не на карачках поползла прочь от змеиной маленькой тупой головки, завывая от ужаса. Прошло добрых десять минут, прежде чем я достаточно собралась с силами, чтобы обойти ее по широкой дуге, дрожа всем телом.
Остаток дня я шла медленно, постоянно обшаривая глазами землю и горизонт, пугаясь каждого звука и одновременно повторяя себе: я не боюсь. Несмотря на все свое потрясение, я не могла не чувствовать благодарность за то, что мне удалось увидеть животных, которые делили со мной эту землю, которую я уже начинала самую капельку ощущать своей. Я осознала, что, несмотря на все тяготы, с приближением к концу первого этапа моего путешествия во мне начинала расти привязанность к МТХ. Рюкзак, каким бы он ни был тяжелым, стал моим почти одушевленным спутником. Он перестал быть тем абсурдным «Фольксвагеном-жуком», который я с трудом взваливала на себя в номере мотеля в Мохаве всего каких-нибудь пару недель назад. Теперь у моего рюкзака было собственное имя: Монстр.
Подпрыгнуть-то я подпрыгнула, вот только ноги мои не оторвались от тропы. Вместо этого я едва ли не на карачках поползла прочь от змеиной маленькой тупой головки, завывая от ужаса.
И это было самое что ни на есть любовное прозвище. Меня изумлял тот факт, что все необходимое мне для выживания можно нести на спине. И удивительнее всего то, что я могу это нести. Что я могу вынести то, что кажется невыносимым. Это осознание не могло мне помочь физически, зато очень подкрепляло эмоционально. То, что нашу сложную жизнь можно превратить в такую простую, ошеломляло. Я подумала даже, что, может быть, нет ничего страшного в том, что я проводила дни на маршруте не в размышлениях о своей скорби. Что благодаря сосредоточенности на физическом страдании, по крайней мере, часть эмоциональных исчезнет. К концу второй недели до меня дошло, что с момента начала похода я не проронила ни одной слезинки. Я прошла оставшиеся километры до узкой ровной площадки, где разбила лагерь перед тем, как достичь Кеннеди-Медоуз, с привычными мучениями, которые стали моими постоянными спутниками. И испытала облегчение, увидев, что выбранное место для лагеря с одной стороны отгорожено толстым поваленным деревом. Оно погибло много лет назад, его ствол стал серым и гладким, давным-давно лишившись коры. Из него получилась отличная скамейка, на которую я уселась и с легкостью сняла рюкзак. Сбросив его с плеч, я разлеглась прямо на дереве, как на диване — приятное разнообразие после сидения на земле. Ширины как раз хватало, чтобы лежать неподвижно и отдыхать, не скатываясь вбок. Ощущение потрясающее. Я была мокрая от пота, истомленная голодом и жаждой, усталая, но все это ничто по сравнению с обжигающей болью, которую излучали мышечные узлы в верхней части спины. Я прикрыла глаза, вздохнув от облегчения.
Теперь у моего рюкзака было собственное имя: Монстр. И это было самое что ни на есть любовное прозвище.
Спустя несколько минут я почувствовала какое-то шевеление на ноге. Посмотрела на нее и увидела, что вся покрыта черными муравьями. Их была целая армия, они хороводом выползали из дупла в дереве и рассыпались по всему моему телу. Я пулей вскочила, вопя громче, чем когда встретила медведя и гремучую змею, изо всех сил колотя по безобидным муравьям, задыхаясь от иррационального страха. Страха не только перед муравьями, но перед всем. Страха перед тем фактом, что я не принадлежу этому миру, несмотря на все мое упрямство.
Я приготовила себе ужин и залезла в палатку, стараясь действовать как можно быстрее, задолго до темноты, просто для того, чтобы оказаться внутри — пусть даже это «внутри» означало всего лишь тонкий слой нейлона. Прежде чем отправиться на МТХ, я воображала, что буду спать в палатке только тогда, когда будет угроза дождя, что бо́льшую часть ночей я буду лежать в спальном мешке поверх брезента, под звездами. Но в этом, как и во многом другом, я оказалась не права. Каждый вечер я жаждала оказаться под кровом своей палатки, жаждала ощущения, что нечто ограждает меня от всего остального мира, хранит меня не от опасности, но от самой его огромности. Я полюбила полутемную, тесную темноту палатки, уютную привычность своих действий, с какой я каждый вечер располагала вокруг себя все свои пожитки.
Я вытащила из рюкзака книгу «Когда я умирала», нацепила налобный фонарь и пристроила мешок с едой себе под голени. А после проговорила про себя коротенькую молитву о том, чтобы медведь, которого я встретила — черный медведь, подчеркнула я, — не вломился в палатку, чтобы украсть из-под меня этот мешок.
Меня изумлял тот факт, что все необходимое мне для выживания можно нести на спине. И удивительнее всего то, что я могу это нести.
Меня изумлял тот факт, что все необходимое мне для выживания можно нести на спине. И удивительнее всего то, что я могу это нести.
Когда в одиннадцать часов вечера я проснулась под завывание койотов, лампочка в фонаре потускнела. Фолкнеровский роман по-прежнему лежал, раскрытый, у меня на груди.
Утром я едва смогла встать. И так было не только утром четырнадцатого дня. Так происходило всю последнюю неделю: все увеличивавшийся набор проблем и болей, которые практически не давали мне стоять или ходить так, как это свойственно нормальным людям, когда я по утрам вылезала из своей палатки. Было такое ощущение, что я внезапно превратилась в древнюю старуху, начинающую свой день с хромоты и ковыляния. Я сумела пронести Монстра более 160 километров по труднопроходимой и порой круто восходящей в гору местности. Но с началом каждого нового дня даже мой собственный вес казался мне непереносимым. Ступни — чувствительные и распухшие после нагрузки предыдущих дней. Колени — слишком негнущиеся, чтобы делать то, что требовала от них обычная ходьба.
Я закончила ковылять босиком по лагерю, полностью сложила свои вещи и была уже готова идти, когда с южного конца тропы появились двое мужчин. Как и Грэг, они поприветствовали меня по имени прежде, чем я успела хоть слово сказать. Их звали Альберт и Мэтт, отец и сын из Джорджии, которые задумали пройти весь маршрут целиком. Альберту было 52 года, Мэтту — 24. Оба они были «скаутами-орлами»[20], и это было видно невооруженным глазом. Их обоих отличала пронзительная искренность и военная точность, которая заставляла забыть о спутанных бородах, покрытых пылью ляжках и о трехметровом (в диаметре) облаке запаха пота, которое сопровождало каждое их движение.
— Ничего себе! — протянул Альберт, когда увидел моего Монстра. — Что это у тебя там, девочка? Похоже, ты туда уложила все, кроме кухонной раковины.
— Обычное снаряжение, — проговорила я, краснея от стыда. Каждый из их рюкзаков был размером вполовину меньше моего.
Было такое ощущение, что я внезапно превратилась в древнюю старуху, начинающую свой день с хромоты и ковыляния.
— Да я просто поддразниваю тебя, — ласково проговорил Альберт. Мы немного поболтали об обжигающе жарком маршруте, оставшемся позади нас, и о замороженном пути, ждущем впереди. Пока мы разговаривали, я чувствовала себя точно так же, как при общении с Грэгом. Встреча с ними воодушевляла меня, хотя и лишний раз подчеркивала, насколько недостаточно я подготовилась к походу. Я чувствовала на себе взгляды мужчин, с легкостью читая их, пока они перескакивали с одной мысли на другую, отмечая мой абсурдно тяжелый рюкзак и сомнительные знания о том деле, в которое я ввязалась, и одновременно признавая, какое упорство потребовалось мне, чтобы проделать такой путь в одиночку. Мэтт был здоровенным парнем, сложенным, как игрок американского футбола. Рыжевато-каштановые волосы слегка курчавились у него над ушами, а густая выгоревшая поросль на ногах взблескивала золотистыми искрами. Он был всего на пару лет младше меня, но настолько стеснителен, что казался совсем мальчишкой. Он скромно стоял в сторонке, предоставив в основном вести беседу отцу.
— Прости меня за вопрос, — проговорил Альберт, — но сколько раз в день ты ходишь по-маленькому по такой жаре?
— Э-э… да я и не считала. А что, надо было? — спросила я, снова чувствуя себя разоблаченной мошенницей. Я надеялась, что прошлым вечером они стояли лагерем недостаточно близко ко мне, чтобы услышать, как я вопила, стряхивая с себя муравьев.
— В идеале должно быть семь раз, — сказал Альберт сухо. — Это старое бойскаутское правило, хотя при такой жаре и отсутствии воды на маршруте, да еще при крайнем уровне физического напряжения, хорошо если удается мочиться трижды в день.
— Ага. Со мной то же самое, — проговорила я, хотя на самом деле были одни сутки — самые жаркие за этот переход, — когда я не помочилась вообще ни разу. — Я видела медведя к югу отсюда, — проговорила я, чтобы сменить тему. — Бурого медведя… то есть, конечно, черного. Но на вид он был бурым. По цвету, я имею в виду.
— Просто в этих местах шерсть у них имеет цвет корицы, — объяснил Альберт. — Наверное, выгорает на калифорнийском солнце. — Он коснулся рукой полей своей шляпы. — Увидимся в Кеннеди-Медоуз, мисс. Рад был познакомиться.
— Там впереди идет еще один мужчина, по имени Грэг, — сказала я. — Я встретила его пару дней назад, и он сказал, что задержится ненадолго в Кеннеди-Медоуз.
Внутри у меня что-то дрогнуло, когда я произнесла имя Грэга, по той простой причине, что он был единственным человеком, которого я лично знала на этом маршруте.
— Мы довольно долго шли по его следам, так что будет приятно наконец познакомиться, — проговорил Альберт. — А вслед за нами идет еще пара парней. Они могут появиться в любой момент, — добавил он и обернулся, бросая взгляд в том направлении, откуда мы пришли. — Двое ребят, Дуг и Том, примерно того же возраста, что и вы все. Они начали маршрут незадолго до тебя, только чуть южнее.
Я попрощалась с Альбертом и Мэттом взмахом руки и несколько минут сидела, размышляя о существовании на свете Дуга и Тома. Потом поднялась и провела следующие несколько часов в более упорной ходьбе, чем прежде, с той единственной целью, чтобы они не нагнали меня раньше, чем я достигну Кеннеди-Медоуз. Конечно же, мне до смерти хотелось с ними познакомиться — но при этом я хотела встретить их как женщина, за которой они тащились вслед, а не которую они перегнали. Грэг, Альберт и Мэтт начали свой поход у мексиканской границы и к сегодняшнему дню были закаленными, опытными дальноходами, с легкостью делавшими по 30 с лишним километров каждый день. Но Дуг и Том — это дело иное. Как и я, они ступили на МТХ совсем недавно — незадолго до тебя, так сказал Альберт — и только самую малость южнее. Его слова вновь и вновь повторялись в моих мыслях, словно повторение могло придать им больший смысл и конкретность. Словно по ним я могла понять, насколько быстро или медленно я иду по сравнению с Дугом и Томом. Словно ответ на этот вопрос содержал ключ к моему успеху или неудаче во всем этом предприятии — самом трудном из всех, за которые я когда-либо бралась.
Я чувствовала на себе взгляды мужчин, с легкостью читая их, пока они перескакивали с одной мысли на другую.
Я остановилась как вкопанная, когда в голове моей мелькнула эта мысль — что прохождение МТХ было самой трудной задачей из всех, за которые я бралась в своей жизни. И сразу же внесла в эту мысль поправку. Самым трудным из всего, что я делала, было смотреть, как умирает моя мать, и учиться жить без нее. Бросить Пола и разрушить наш брак и жизнь, какой я ее знала, по той простой и необъяснимой причине, что я чувствовала, что должна так сделать, тоже было трудно. Но идти по МТХ было трудно совершенно по-иному. Трудно в том особом смысле, по сравнению с которым другие трудные вещи становились самую чуточку легче. Странно, но так оно и было. И, возможно, я в каком-то отношении понимала это с самого начала. Возможно, побуждение купить путеводитель по МТХ несколько месяцев назад было первобытным инстинктом, заставившим меня ухватиться за лекарство, за ту нить моей жизни, которая была разорвана пополам.
Я буквально чувствовала, как раскручивается эта старая, утраченная мною нить. А вместо нее я наматываю новую — идя по маршруту к виднеющимся далеко впереди заснеженным пикам Высокой Сьерры.
Я не думала об этих снежных пиках. А думала о том, что́ сделаю немедленно по прибытии в Кеннеди-Медоуз. Воображала в самых фантастических подробностях, какую еду и питье себе куплю.
Впрочем, я не думала об этих снежных пиках. А думала о том, что́ сделаю немедленно по прибытии в Кеннеди-Медоуз. Воображала в самых фантастических подробностях, какую еду и питье себе куплю — холодный лимонад, и шоколадные батончики, и фастфуд, которыми я редко увлекалась в обычной жизни. Я представляла момент, когда возьму в руки свою первую посылку с дополнительными припасами, которая казалась мне монументальной путевой вехой, осязаемым доказательством того, что я — по крайней мере, пока — осуществляю задуманное. Здравствуйте, бормотала я себе под нос, предвкушая то, что скажу, как только приду на почту. Я иду по МТХ, хочу забрать свою посылку. Меня зовут Шерил Стрэйд.
Шерил Стрэйд, Шерил Стрэйд, Шерил Стрэйд — эти два слова подряд все еще скатывались с моего языка с некоторой запинкой. «Шерил» было моим именем всегда, но «Стрэйд» прибавилось к нему совсем недавно — эта фамилия официально стала моей только с апреля, когда мы с Полом подали на развод. Поженившись, мы прибавили к своим прежним фамилиям фамилии друг друга, и они стали одной длинной четырехсложной фамилией, разделенной дефисом. Мне она никогда не нравилась. Она была слишком сложной и громоздкой. Редко кто ухитрялся произнести ее правильно, и даже я сама частенько на ней спотыкалась. «Шерил Дефис-Дефис» — так называл меня один старый ворчун, на которого я временно работала; его приводила в замешательство моя настоящая фамилия, и я не могла не отметить, что он в чем-то прав.