Севастьянов вздрогнул.
– Нет, – ответил он.
Ну конечно же, нет… он ждал в роще неподалеку, с коляской наготове. Прелестница сбегает по ступеням, бежит через сад в рощу, садится в коляску… она запыхалась, она смеется… бросает рядом с собой заветную сумочку, или мешочек, или сверток с самыми дорогими вещами, которые она предусмотрительно захватила с собой из дома…
– Мне бы хотелось знать, какие именно вещи она с собой взяла, – проговорила Амалия. – Я имею в виду, когда бежала с тем гусаром.
Степан Александрович удивленно посмотрел на нее.
– Натали ничего с собой не взяла.
Хм, что-то новенькое… Но Амалия и виду не подала, как много значит на самом деле этот пустячок.
– Я имею в виду кольца, брошки и тому подобные вещи, – настаивала она. – То, что легко взять с собой и можно продать. Так что она забрала из дома?
– Ничего, я же говорю вам, – упрямо повторил Севастьянов. – Она бежала в том же, в чем и была, и ни копейки не взяла.
Под комодом послышалось царапанье и приглушенный писк. Через несколько секунд серая кошка выбралась наружу, неся в зубах убиенную мышь, и гордо положила свою добычу к ногам Степана Александровича.
Итак, Натали, содержанка, чьи прихоти довели до Сибири почтенного человека, оказалась настолько бескорыстной, что ничего не взяла из дома своего мужа. Сказать, что данное обстоятельство не понравилось Амалии, значит ничего не сказать.
– Простите, – проговорила она сухо, едва скрывая раздражение, – но так не бывает. Она просто обязана была что-то взять с собой… хотя бы подарки, которые ей дарил ее сибирский друг.
На скулах Севастьянова проступили алые пятна. По правде сказать, в то мгновение он вообще жалел, что поделился своими проблемами с баронессой Корф.
– Уверяю вас, я проверял все после ее исчезновения, – уже сердито сказал он. – В том-то и дело, что Натали ушла безо всего. И потом, нельзя же всех мерить на один аршин… Вот у доктора Никандрова тоже жена бежала и тоже ничего с собой не взяла.
Был ли это оптический обман или глаза Амалии в отблесках каминного огня ярко вспыхнули?
– Вот как? Значит, у доктора та же беда?
– Да, – подтвердил Севастьянов. – Мы разговаривали с ним на почте, как раз незадолго до того, как вы появились… и он все мне рассказал.
Серая кошка на полу сердито шевельнула кончиком хвоста. Ну почему, почему хозяин ее не погладит за то, как она постаралась? Почему он разговаривает с женщиной вместо того, чтобы сказать ей, Мышке, какая она молодец?
– Хм, интересно… – задумчиво обронила Амалия, но что именно интересно, уточнять не стала. – Очень интересно, хотя и… – Она поглядела на листок, на котором записала данные о Домбровском. – Вы не скажете мне девичью фамилию вашей жены? Если она и живет где-то, то, скорее всего, как раз под прежней фамилией.
– Ее фамилия Лапина, Наталья Георгиевна Лапина, – ответил Севастьянов. – Однако я не думаю, что в архивах военного министерства ваш муж сможет отыскать о ней сведения, – добавил он.
Амалия не стала объяснять собеседнику, что ее так называемому мужу доступны не только архивы военного, но и архивы полицейского министерства, в котором, собственно, он и служит. Раз любовник сей дамы проходил по делу о растрате, то ее имя наверняка должно упоминаться в архивах. Причем, может статься, не только в его деле.
– Ну что ж… Итак, когда я все разузнаю, сразу дам вам знать. А касательно писем… – Амалия поморщилась. – Надеюсь, мне не стоит вам объяснять, что не надо никуда посылать никаких денег. – Севастьянов кивнул. – Второе письмо я, с вашего позволения, пока оставлю у себя, потому что оно мне нравится еще менее, чем первое. Кстати, вы уже рассказывали кому-нибудь о письмах?
Севастьянов сглотнул.
– Нет. Тетушка бы стала беспокоиться, а… А больше у меня никого нет, – как-то беспомощно закончил он.
– Вот и хорошо, что вы никому о них не говорили, – одобрила Амалия и тут только заметила, что серая кошка аж вся извелась от того, что на нее не обращают внимания. – Степан Александрович, ну надо же, ваша кошка поймала мышь! Скажите, вы будете еще чаю? Да? Лиза! Неси сюда еще один чайник!
2
«Его высокородию Александру Богдановичу Зимородкову
В Санкт-Петербург
Невский проспект, дом Бергдорф
В собственные руки.
Дорогой Александр Богданович,
недавно я оказалась в положении Евгения Онегина, унаследовав от дальнего родственника приличное имение. Места самые идиллические, и соловьи поют… нет, это надо услышать, как я слышу сейчас. Однако к делу, Александр Богданович, к делу.
Если г-н Онегин сам себе придумывал приключения, то непонятно для чего ухлестывая за Ольгой, то стреляясь с Ленским, меня приключения находят сами. Сейчас такое приключение явилось в облике самого заурядного акцизного чиновника в отставке, от которого убежала жена. Положение осложняется тем, что ушла она не вчера, а почти пять лет назад. Однако у меня есть свои причины, и весьма веские, заинтересоваться той старой историей.
Поэтому я убедительнейше прошу вас навести справки о следующих лицах:
во-первых, собственно об убежавшей, Наталье Георгиевне Лапиной (по мужу – Севастьяновой), долгое время жившей в Москве. Там еще была какая-то история с растратой, непосредственно с ней связанная, причем лицо, уличенное в растрате, было сослано в Сибирь;
во-вторых, о том самом лице, находящемся в Сибири;
в-третьих, о некоем Домбровском, гусаре, который в начале сентября 188… года находился в Д. и с которым, собственно, бежала жена моего чиновника. О гусаре не известно ничего, кроме его фамилии, рода войск и приблизительного возраста – около 30 лет, возможно, чуть больше или чуть меньше.
Вот все, что я хотела бы знать на нынешний момент. Живя в моем новом имении, я отыскала записки прежнего хозяина, в которых он рассказывает между прочим об этой истории, и теперь она не дает мне покоя.
Я уже сделала кое-какие выводы, но пока они практически ни на чем не основаны, а для того, чтобы действительно разобраться в случившемся, мне нужны факты. Воздушные и песчаные замки, как вы знаете, хороши лишь для господ романистов, в нашем же деле поспешность может только навредить.
Напишите мне, как вы поживаете и как обстоят ваши дела. В жизни, к сожалению, нам нечасто приходится встречаться: то вы уезжаете из Петербурга по служебной надобности, то я скучаю в очередном санатории. Пока эпоха санаториев закончена, но уже осенью мне придется туда вернуться, и до осени я хочу завершить все свои дела здесь. Я пообещала чиновнику, что разберусь в его деле, и намерена сдержать свое слово.
Искренне к вам расположенная
Амалия Тамарина (в замужестве Корф)».
3
– Дмитрий! Будь так добр, отвези письмо на почту и пошли его заказным. – Амалия говорила и протягивала конверт слуге, который почтительно вытянулся перед ней в струнку. – Кстати, я давно хотела спросить. Ближайшая почта только в Д. или есть еще какая-то?
Дмитрий немного подумал и ответил, что, если барыня желает, он может отправиться в главный губернский город и отправить письмо оттуда. Пока Федот Федотыч будет здесь возиться, время пройдет, а из главного города дойдет быстрее. Правда, и ехать туда дольше – полдня уйдет, если быть точным.
– Да, голубчик, сделай одолжение, – сказала Амалия. – Вот тебе деньги на путь туда и обратно. Как привезешь квитанцию, зайди ко мне.
После чего Амалия отправилась к Лизавете и стала спрашивать у нее, кто из местных врачей лучше всего разбирается в легочных болезнях.
Лизавета сказала, что старый доктор Станицын пользуется у дам Д. большим успехом – хотя бы потому, что большинству из них помог появиться на свет. Однако земский врач Голованов ничуть ему не уступает, и, когда у нее, у Лизаветы, болели зубы, только Голованов ей и помог, а Станицын лишь три рубля взял за визит.
Амалия выслушала ее и велела седлать Мушкетера. Делать это пришлось Дмитрию, потому что, кроме него, в усадьбе больше мужчин не было.
«Да, тремя слугами я тут не обойдусь, – размышляла Амалия, отъезжая от крыльца. Солнце светило вовсю, и настроение у всадницы было отличное. – Нужны еще слуги, и управляющий, и садовник, чтобы розы судьи не погибли. Наверное, он хотел бы, чтобы я позаботилась о его цветах».
В дальней аллее на мгновение мелькнул олененок, поглядел на Амалию своими большими, полными любопытства глазами и исчез. Молодая женщина пустила лошадь крупной рысью.
Через некоторое время она уже входила в квартиру доктора Станицына. Больных на прием записывала бесцветная молодая особа с круглыми щеками и крошечным подбородком, которая невнятно отрекомендовалась дальней родственницей доктора.
– Я не хочу, чтобы меня видели другие больные, – капризно сказала Амалия. – Я пока посижу в библиотеке, хорошо?
Когда родственница явилась, чтобы звать баронессу к доктору, госпожа Корф сидела в глубоком кресле и с рассеянным видом просматривала «Календарь для врачей всех ведомств на 188… год», в котором значились фамилии тех, кто имел право заниматься в России врачебной практикой. Если бы родственница догадалась полюбопытствовать, что именно читала Амалия, то она бы заметила, что книга открыта в разделе московских докторов и по странному совпадению как раз на той странице, на которой красуется фамилия Владислава Ивановича Никандрова.
– Доктор готов принять вас, – сказала родственница.
Амалия зевнула, прикрыв рукой рот, небрежно захлопнула книгу, которая, по-видимому, ничуть ее не интересовала, и пошла вслед за молодой женщиной.
– А! – вскричал Станицын, едва завидев Амалию. – Госпожа баронесса! Как я рад вас видеть!
Прикрывая дверь, безымянная родственница видела, как «старый хрыч» (так она обыкновенно его про себя называла) даже встал с места и обогнул стол, чтобы приветствовать новую пациентку, в то время как прежде право на столь немыслимую честь имели лишь трое дам из Д. Не подозревая о том, в какое избранное общество она попала, Амалия лишь мило улыбнулась и протянула старому доктору руку для поцелуя.
Доктору Станицыну было около семидесяти лет. Внешностью он отчасти напоминал моржа или какое-то другое крупное, солидное животное. Он был грузный, величественный, с совершенно седой головой и хитро поблескивающими глазками. Не давая Амалии опомниться, местный эскулап сразу же затараторил о том, как в Д. негодуют по поводу возвращения Любови Осиповны и как восхищаются госпожой баронессой за то, что она не пошла у воскресшей вдовы на поводу и ясно указала ей, кто в Синей долине теперь хозяин.
– Про Тизенгаузена вы уже слышали? Обещал, обещал наш знаменитый адвокат приехать из Петербурга, как только закончит там очередной процесс. Вначале Любовь Осиповна хотела обойтись услугами Петра Ивановича, да он в последний момент что-то на попятную пошел. Хороший человек Петр Иванович, никак не хочет с вами ссориться, – гудел доктор, одобрительно поглядывая на Амалию.
Она слушала его, мило улыбаясь, а про себя думала, что ловкий Петр Иванович уже успел навести о ней справки, узнал кое-что о прежней ее деятельности и решил, что идти против столь влиятельной особы, как госпожа баронесса, себе дороже станет. Весь вопрос в том, захочет ли Тизенгаузен последовать его примеру. Амалия была наслышана о столичном адвокате, знала, что в случае процесса он не преминет вытащить наружу ее прошлое, и это ее совершенно не устраивало. Впрочем, она не сомневалась, что в случае чего ее служба сумела бы ее прикрыть – любая огласка была нужна им еще менее, чем ей.
– Так какие у вас жалобы, госпожа баронесса? – спросил доктор, с надеждой глядя на нее.
В ответ Амалия завела общий разговор о легочных болезнях, и в частности о чахотке. Доктор Станицын оживился. Конечно, другие врачи рекомендуют ослиное молоко, тресковый жир, прижигания и морфий, но если в случае с молоком он полностью согласен, то по поводу трескового жира…
Пожилой врач разглагольствовал четверть часа, а Амалия слушала, кивала головой, время от времени вставляла свои реплики и под конец поднялась с места, положив на стол три рубля. В сущности, то, что она вычитала в «Календаре для врачей», из-за которого и явилась к доктору, стоило означенной суммы.
– Вы не хотите, чтобы я вас осмотрел? – с явным разочарованием спросил Станицын.
– Как-нибудь в другой раз, – ответила Амалия с загадочной улыбкой.
Улыбка была настолько загадочной, что после ухода баронессы старый доктор задумался, уж не влюбилась ли в него новая хозяйка Синей долины. И, несмотря на явную фантастичность подобной мысли, он пришел в такое хорошее расположение духа, что под конец дня согласился даже бесплатно осмотреть маленького золотушного оборвыша, которого к нему принесла плачущая крестьянка из Рябиновки (крестьянка прождала пять часов в надежде, что он согласится ее принять, но это не значило ничего по сравнению с тем, что доктор сразу же определил причину болезни ее ребенка и прописал нужные лекарства).
От доктора Амалия направилась на почтамт, где дождалась, пока посетители разойдутся, и подозвала к себе почтмейстера.
– Скажите, Федот Федотыч, сколько писем приходило к Севастьянову раньше, до вчерашнего дня?
Почтмейстер явно изумился столь странному вопросу и даже начал бурчать что-то о тайне частной переписки, но тут Амалия вытащила из кармана бумажку, до странности похожую на ту, которую она вручила доктору, и положила ее на прилавок, прижав ладонью. Федот Федотыч скосил глаза на бумажку, торжественно кашлянул и как бы невзначай положил свою ладонь на прилавок возле ладони баронессы.
– Да уж несколько штук, почитай, было, – объявил он важно.
– Несколько?
– Четыре, – сдался почтмейстер. – Да, четыре. Одно – в марте, два – в апреле, еще одно – в мае. Это не считая тех двух, которые вы изволили упомянуть.
Амалия достала из кармана письмо с угрозой, которое сохранила у себя, и показала конверт Федоту Федотычу.
– Почерк на конвертах был тот же самый? – спросила она, а про себя подумала: если почерк был тот же самый, значит, Степан Александрович солгал и это не первая угроза, которую он получил.
Но Федот Федотыч только головой покачал.
– Нет, те письма другие были. Из Ялты.
Амалия убрала конверт обратно в карман. «Любопытно, – смутно помыслила она. – Очень любопытно. Отчего же Севастьянов не получил тех писем?»
Федот Федотыч кашлянул. Трехрублевая ассигнация, лежавшая на прилавке, словно по волшебству куда-то исчезла.
– Дайте мне газеты, – внезапно попросила Амалия.
– Слушаю-с, – почтительно молвил Федот Федотыч. – Какие именно вам угодны?
– Все подряд, какие есть, – распорядилась Амалия. – Мне сервиз надо перевозить, а там сорок восемь предметов. Если у вас остались старые газеты, их я тоже возьму.
Федот Федотыч оживился, засуетился, извлек из-под прилавка целую кипу газет и, слюня пальцы, посчитал их. Молодая женщина заплатила, не торгуясь, что почтмейстеру чрезвычайно понравилось. Он приосанился и разгладил усы.
– Должен вам заметить, госпожа баронесса, – неожиданно сказал Федот Федотыч, косясь на Амалию, – вы не первая, кто спрашивает у меня сегодня о письмах господину Севастьянову. До вас уже кое-кто насчет них справлялся.
Амалия и так знала, кто был тот таинственный «кое-кто». Однако ей хотелось, чтобы Федот Федотыч сам назвал имя. И почтмейстер, выдержав паузу, действительно назвал его.
4
– Как вы смели! Как вы… вы…
Степан Александрович задыхался. Перед глазами у него все плыло от ярости, лицо налилось кровью.
– Как вы могли? Да какое вы право имели?..
Настасья Сильвестровна испуганно вжалась в кресло, а он навис над ней, багровый, страшный, и потрясал огромным кулаком перед ее лицом. Перед лицом родной тетки, между прочим!
– Степан Александрович, – лепетала она, – побойся бога, что ты, право! Злые люди напраслину возвели!
– Напраслину? – взревел Севастьянов. – Когда Федот Федотыч совершенно определенно утверждает, что письма поступили к нему на почту и он отправил их, как и следует, обычным порядком на мой домашний адрес? Кто же тогда мог их украсть, тетушка? Может, лакей Андрюшка?
– Степан Александрович, миленький! – стонала Настасья Сильвестровна. – Богом клянусь…
– Оставьте бога в покое! – оборвал ее безжалостный Севастьянов. – Бог не потворствует лжи! Именно вы украли письма, вы! Потому что хотели, чтобы я никогда больше не увидел Натали!
– А что было делать? – взвизгнула тетушка. – Ты из-за этой дряни совсем голову потерял! А тут такая хорошая девушка, Вера Дмитриевна… Просто загляденье!
В каком месте пожелал видеть Веру Дмитриевну разъяренный акцизный в отставке, наверное, не стоит повторять вслед за ним. Но, если бы она и в самом деле там оказалась, ей бы точно не поздоровилось.
– Степан Александрович! – в ужасе взвыла тетушка, осеняя себя крестным знамением. – Что за слова ты говоришь!
Мышка, притаившись в углу, с тоской вслушивалась в рев хозяина. Бедный хозяин, как ему не шло быть таким красным и таким злым…
– Вы жили под моей крышей! – кричал Севастьянов. – Я считал вас порядочной, да, порядочной женщиной! А вы… вы… Вон из моего дома! – неожиданно рявкнул он. – Вон!
– Что? – опешила тетушка.
– Вон! И сейчас же! Если вы не уйдете, я вас вышвырну силой! – И еще раз повторил: – Вон!
Настасья Сильвестровна съежилась и поглядела в лицо племянника. Как она могла так ошибиться? Ведь она считала его малодушным тюфяком, рохлей, которого легко обвести вокруг пальца, как бывало легко обводить вокруг пальца ее собственного покойного мужа-майора. Майор тоже с виду был здоровый и сильный, а дома она выдрессировала его так, что он вел себя тише воды, ниже травы и даже умер столь же тихо, как и жил, не потревожив жену. Но в случае с Севастьяновым дрессура, похоже, дала сбой. Хотя не это волновало Настасью Сильвестровну теперь, а то, что надо покидать насиженное место, куда-то перебираться, суетиться… Вот уж чего ей страсть как не хотелось!
– Но ты же не станешь настаивать, чтобы я ушла прямо сейчас? – заискивающе пролепетала она.
– Стану! – огрызнулся тюфяк. – И чтоб духу вашего здесь больше не было!
Настасья Сильвестровна посмотрела племяннику в глаза, поняла, что он не шутит и теперь уже ни за что, никогда не простит ее, и с достоинством поднялась с места. Она разгладила складку на юбке и поискала, что бы такое сказать колкое, но эффектное, чтобы ужалить дорогого племянничка в самое сердце – так, чтобы и на смертном одре он не забыл ее слов. Подходящая фраза уже вертелась на кончике ее языка, но тут в сопровождении донельзя смущенного Андрюшки в комнату вошла ослепительная баронесса Корф в лиловой амазонке.