В сундуке, по словам завхоза, лежали монеты, золотые кресты, перстни и ожерелья.
Племянник в задумчивости выпятил нижнюю губу, замершим взором глядя на наполненные водкой стопки и ломти грубо нарезанного домашнего сала. Неуверенным голосом предложил завхозу присоединиться к трапезе.
Опрокинув рюмку, тот заговорщически зачастил, переводя преданный взор с участкового на его дядю, чья принадлежность ко всемогущей госбезопасности вызывала у сельского жителя благоговейное почтение, привитое еще в достопамятную сталинскую эпоху.
- Я каптерку запер - и сразу же к вам! - подобострастно и торопливо докладывал дедок. - Я закон разумею! Я чтобы чего взял - это ни-ни!
- Никому не сболтнул? - грозно вопросил Сенчук.
- Дак чтоб я... - Старик истово перекрестился и тут же, стесненно кашлянув, спрятал руку, произведшую идеологически неверную жестикуляцию, под стол. - Дак... мы же с пониманием...
- Прошлый год тоже золотишко в монастыре нашли, - сказал Сенчуку племянник. - Целый горшок с монетами в старой кладке. Хоронили монахи добро, когда набеги были...
- Известное дело! - поддакнул завхоз. - С шестнадцатого века обитель стоит, чего тут только не случалось - и битвы, и...
- Ну ладно. - Сенчук поднялся из-за стола, выглянул в окно, за которым лиловели холодные апрельские сумерки. - Я думаю, в целях общего развития недурно и взглянуть на всю эту археологию, но, чтобы не возбуждать население общим составом нашей компании, двинем-ка мы потихоньку, без габаритных, как говорится, огней, через овраг... Лопата у тебя в каптерке есть? Нет? Надо прихватить, покопать возле сундука, вдруг чего предки наши обронили, а вдруг и умышленно в землицу уместили, а сундук с ломом для отвода глаз на показ выставили, у них ведь тоже головы не на гончарном круге делались...
- Толково! - простодушно восхитился завхоз. - Это ж надо так это... заподозрить, а?! Вот так ум, а?!
- Мне и платят, чтобы я подозревал тогда, когда подозревать нечего, процедил Сенчук, натягивая телогрейку. - А о том, что я большой красавец, я знаю самостоятельно. Ты, дед, вот что... Иди к хозяйке своей, скажи, что на рыбалку с нами собрался, сети проверить. Народ будоражить не надо, а то, не ровен час, весь монастырь на кирпичи разнесут. Ты, - кивнул племяннику, вместе с ним сходи, уговори старуху его, коли ерепениться будет.
Племянник кивнул, с жалостью глядя на недопитую бутылку. Три дня назад он отвез в городскую больницу жену, страдавшую женскими недомоганиями, и теперь активно предавался пьянству, наверстывая упущенные дни вынужденной трезвости, к коей принуждала его сварливая и властная домоправительница.
Глядя на его угрюмую спину в проеме двери, Сенчук подумал, что лучшее, на что может рассчитывать этот недоумок, - на долгую жизнь в качестве участкового милиционера, а после выслуги лет - на непродолжительную жизнь участкового милиционера в отставке.
Порой его даже коробило от надменного хамства племянничка и его склонства к неоправданному рукоприкладству по отношению к безответным селянам, продиктованному, видимо, какой-то саднящей озлобленностью к своему бытию, которое в общем-то отличалось сытостью и безмятежностью.
Этот парень мог бы быть счастлив, но счастлив не был. Хотя кто видел хоть раз счастливого милиционера?
К монастырю они прошли оврагом, затем взобрались на холм с бастионом угловой сторожевой вышки и, отперев чугунную низенькую дверцу, очутились у здания бывшей монашеской трапезной, где располагалась каптерка.
- И это же надо! - восторженным шепотом восклицал завхоз, нащупывая на стене выключатель. - Двадцать лет над этим сундуком сидел и даже не думал, что такое счастье под моей, извините, люди добрые, задницей!
- Какое еще счастье? - хмуро вопросил участковый.
- Как?! - Старик испуганно оглянулся на него, затем перевел ищущий взгляд на степенного Сенчука. - Ведь закон... Если клад, то полагается... Двадцать пять процентов... Ведь правда, товарищ полковник?
- В любом случае, братец, - подтвердил тот. - Даже если кладом является твоя супруга.
Старик захихикал, мелко тряся высохшей головой и оголяя фиолетовые десны, усаженные кривыми и редкими, как незадавшийся сельдерей на грядке, зубами. На Сенчука повеяло ядреным чесночным перегаром, и он дернул щекой досадливо.
Вошли в каптерку, чьи окна занавешивали грязные темно-синие портьеры из траченного молью бархата.
Старик наклонился над зевом подвала, из которого несло ледяной сыростью.
Включив "переноску", спустились в тесное подземелье, достали из него тяжелый сундук, окованный пушистым от рыжей ржавчины железом.
Откинув крышку, Сенчук невольно закусил губу, с первого же взгляда уяснив неподдающуюся исчислению ценность старинных ювелирных украшений.
- Ну? - дрогнувшим голосом вопросил завхоз. - Как это... а? Племянник, достав из сундука золотое распятие, украшенное изумрудами и рубинами, ошеломленно прокомментировал:
- Ну, бля, дела, бля...
Данный неопределенный артикль являлся существенной частью его общего словарного запаса.
- Как официальное лицо, - торжественно произнес Сенчук, обращаясь к завхозу, - выношу вам государственную благодарность за обнаружение самого полезного из встречающихся в природе ископаемых, то бишь - клада, и, думаю, Родина употребит его по конкретному, как и нас, назначению...
- И... вот как... это... с процентами-то?
- В обязательном порядке! - заверил Сенчук. - А сейчас слушайте боевой приказ: обследуем подвал, далее переложим ценности в мешок и идем составлять акт.
- С описью? - встрял завхоз.
- Ты мне нравишься, дед, - хлопнул его по плечу Сенчук. - Просто читаешь мысли! Если б не твои почтенные годы, рекомендовал бы я тебя к нам, дороже любого клада был бы такой человек в личном составе, но, впрочем, пора приступать к делу, бери лопату, герой... А бутылочку-то прихватил? - обернулся к племяннику. - Правильно! Ну-ка, плесни сто грамм счастливчику, ворону здешних мест! Пускай прочистит клюв перед работой!
Завхоз хлебнул водки и полез шуровать в подземелье.
Племянник стылым вопросительным взглядом уставился на Сенчука, но тот лишь отмахнулся - вальяжно и многозначительно.
Единственное, что обнаружилось в затхлой почве подвала, - огрызок лезвия древнего меча и пара глиняных черепков.
Ценности из сундука перегрузили в холщовый мешок и, подняв его, племянник крякнул уважительно:
- Пятьдесят килограмм, как есть, бля...
- Бо-ольше! - озабоченно протянул завхоз.
- Взвесим! - подытожил Сенчук.
Обратно возвращались берегом реки, поочередно меняя друг друга в переноске драгоценного груза.
У заводи, помогая завхозу взгрузить мешок на плечо, Сенчук нанес старику выверенный удар ребром ладони в основание черепа.
Покосившись на упавшее в старую прошлогоднюю траву тело, перевел бесстрастный взор на топтавшегося на месте племянничка, пугливо озиравшегося по сторонам. Сказал ровным голосом, поддергивая под пах отвороты болотных сапог:
- Чем дальше в лес, тем третий лишний. Ну-ка, подсоби...
Они подволокли тело к берегу, заполоненному подмытыми остатками треснувших льдин, и, опустив голову жертвы в воду,
Сенчук деловито скомандовал:
- Быстро! Лодку!
- Ключи от замка на причале... дома лежат... - стуча зубами, выдавил из себя бледный до зелени участковый.
- У меня в кармане твои ключи, куриная ты голова! - успокоил его Сенчук. - И хватит трястись как запойному, труса праздновать, главное дело сделано, а со мной не пропадешь, все учтено, как грехи наши у дьявола в бухгалтерии. Я сейчас в монастырь, все там приберу честь по чести, заколочу доски, а ты покойничка притопи и здесь меня карауль, как девка кавалера своего ненаглядного у плетня лучшей подруги...
Через час они плыли на веслах, бороздя грузилом глубину. Нащупав сеть, комом выдернули ее из воды, даже не пытаясь достать из ячей десяток застрявших в ней подлещиков, затем краем сети опутали тело убитого и спустили в воду.
Племянник, глядя на поднимающиеся из глубины черные пузыри, вдруг встрепенулся, словно обожженный какой-то горячечной мыслью, но тут же, хрипя, сраженный тем же свинцовым ударом, кулем повалился в ледяную купель.
Сенчук, выждав несколько минут, выдернул весла, бросив их в воду, затем скинул с себя сапоги и телогрейку. Стиснув зубы, перелез через борт в обваривший его холод.
Лодку ему удалось перевернуть на диво легко.
Затем, лавируя между плавающими льдинами, он поплыл к чернеющим на берегу узловатым ветлам.
Не чувствуя одеревеневшего тела, дошел до мешка, подволок его к заводи, опустив на полутораметровую глубину в стынь стоялой воды.
Вновь выйдя на берег, замер, обхватив мускулистыми руками свое крепко сбитое тело. Прислушался.
Со скрежетом ломались, сталкиваясь на стремнине, остатки льдин, с шорохом осыпались подмытые паводком берега, клокотали вешние воды в промоинах оврага.
"Как девка кавалера... - вспомнилось ему собственное напутствие, данное племянничку. - А кавалер - жених без гарантии, в чем и беда..."
Он впервые убил. Но вдруг почувствовал, что сделал это легко и привычно, словно пробудилась в нем скрытая память какого-то загадочного существа, таившегося в нем, пришедшего в этот мир из другой жизни, другой эпохи и часто, как он теперь не без мистического содрогания уяснил, диктовавшего ему свою волю. А потому уже давно и незаметно ставшего сутью нынешнего Георгия Сенчука.
Далее все развивалось по накатанной, не осложненной никакими шероховатостями схеме: бабьи причитания, следователь прокуратуры, объяснения о случайном перевороте лодки и о его, Сенчука, необыкновенной удаче, объяснимой разве навыками опытного моряка и пловца; поиски тел, затем - похороны, два порванных на поминках баяна...
А через неделю он уже выволакивал из багажника автомобиля сырой, облепленный речными водорослями мешок, умещая его в погреб своего гаража, снабженного капитальными запорами, способными поддаться лишь сварочному аппарату.
Неприятности на работе утихомирились, "Скрябин" готовился к очередному плаванию, и вскоре Сенчук перетащил в свою каюту весь монастырский клад.
Интересной особенностью обладала каюта особиста, грешившего контрабандой!
Уже несколько лет назад Сенчук сконструировал хитроумную съемную перегородку, крепившуюся на мертвых, казалось бы, заклепках, однако заклепки представляли собой винты, отворачивающиеся по направлению часовой стрелки специальным ключом. За первой перегородкой была другая, также прочно крепившаяся к корпусу, а вот за ней-то находилась потайная пустота, где при желании мог уместиться и человек.
И если бы спросили с особиста за этакую перепланировку служебного помещения, то знал Сенчук, что ответить: мол, в случае вражеских провокаций и документы сюда спрятать можно, а если Родина лазутчика таким образом перевезти пожелает, то и шпион сюда влезет, причем с гидрокостюмом и кислородным аппаратом, дающим возможность, не пуская пузырей, добраться до вражеского берега.
Итак, разбогатевший подполковник Сенчук готовился к побегу на Запад, считая дни до отплытия "Скрябина" и мучительно раздумывая не о разлуке с постаревшей женой, давно уже отчужденной от него, а о расставании с заветными сотенными купюрами в тайниках.
С одной стороны, следовало поменять денежки с лысым профилем творца социалистической революции на солидные банкноты американского министерства финансов, но сумма, должная быть вырученной после такового обмена, представлялась Сенчуку мизерной в сравнении с тем состоянием, которое уместилось за двойными секретными перегородками. Да и стоило ли засвечивать себя в контактах с валютчиками, провалив все свое будущее из-за жалкого барыша?
И хотя стонала душа Сенчука от упускаемоей выгоды, однако решился он оставить тайники неприкосновенными. В конце концов, достанутся деньги жене, хрен с ней, пусть помнит щедрость его и любовь, так сказать...
И верное, как оказалось, принял Сенчук решение, ибо за день до отплытия "Скрябина" был он вызван к начальству и ознакомлен с приказом о своем увольнении из органов.
Привезенный им "изменник", оказывается, лежа в госпитале, копил злобу на Сенчука, как зимняя змея яд, и, выписавшись со справкой об инвалидности, ударился в неутомимые блуждания по инстанциям, добиваясь воздаяния своему изуверу-мучителю. И - добился.
- Ничего не могу поделать, - разводил руками начальник Сенчука, также искренне огорченный выводами руководства, ибо без подарка из зарубежных весей подполковник к нему никогда не являлся. - Вопрос решен твердо... И, считай, ты еще легко отделался, Жора, капитан на тебя та-акой компромат отправил, что едва до уголовного дела не дошло...
Мир качался и плыл в глазах Сенчука, когда брел он домой, сознавая крах всех своих надежд и свершений, омытых кровью и стоивших невероятного риска.
- Ладно, - бормотал себе под нос, - хорошо не жили, не хрена и начинать!
Единственное, что утешало, - заветные тайнички, верные подспорья в грозовых потемках наступившей полосы Большого Черного Дня.
Но и тут обольщался Сенчук, ибо грянувшая перестройка обратила кровно заработанное и тяжко сэкономленное в прах и тлен, и к середине девяностых годов отставной подполковник работал гардеробщиком коммерческого ресторана, вернувшись к началу начал бедного человека - умению свести концы с концами и постигая тот факт, что философия стоиков преподается в университете жизни бесплатно и в полном объеме.
Время смело многих людей - кого из жизни, кого с высоких постов, не оставляя Сенчуку надежд на протекцию и сытную должностенку; давно поменялся экипаж "Скрябина", по-прежнему неутомимо бороздившего океаны, но один человек стойко держался на своем посту, чем категорически препятствовал проникновению пожилого гардеробщика на столь дорогое его сердцу судно, и был этот человек капитаном корабля, главным врагом опального чекиста, привыкшего все свои планы неизменно воплощать в жизнь. А если вернее - в смерть или же в звонкую монетку.
ИЗ ЖИЗНИ ВЛАДИМИРА КРОХИНА
В давней социалистической реальности он служил в столичной молодежной газете, ныне ставшей модным желтым изданием, писал стихи и киносценарии, халтурил на радио и телевидении, ратовал на кухнях знакомых творческих интеллигентов за свободу слова и отмену цензуры, ругал власть, одновременно сочиняя по долгу службы в ее честь зарифмованные здравицы, пил и активно изменял жене с поклонницами своего поэтического таланта. Поклонниц было много, и Крохин не без юмора признавался друзьям, что у него, как у бразильского утконоса, единственный брачный сезон в году, длящийся всего-навсего двенадцать месяцев.
На шестой год брака жена, прознав о любовницах мужа и заявив, что пять дам в одних руках - явный перебор, ушла от него - личности импульсивной и ненадежной - к основательному, в возрасте, чиновнику от медицины.
Таким образом в его семье произошел демографический взрыв, в результате чего сообщество ближайших родственников распалось на две части: в одной оказался он, в другой - бывшая спутница жизни с сыном.
Новому супругу жены в ту пору было сорок пять лет, он казался Крохину стариком, жизнь которого осталась позади, и Владимир откровенно недоумевал над столь ущербным выбором отколовшейся от него половины - особы весьма привлекательной, однако пролетели-пробежали неутомимые годы, и сам он приблизился к данному возрасту, причем, увы, не отмеченному никакими значительными достижениями.
Намертво врезался в память тот день, когда, оставшись наедине с собой в коммуналке, куда въехал после размена квартиры, сел на продавленный диван среди чужих стен, оклеенных грязными и рваными обоями, и ощутил внезапно и остро необходимость перемены всей своей жизни, ощутил, как опротивела ему редакция с обязаловкой каждодневного ее посещения за жалкую зарплату, суета с публикациями стихотворных опусов, хождения по начальственным кабинетам киностудий с согбенной спиной и преданно-предупредительным взором; ощутил всю ничтожность явно впустую растраченных лет.
Он понуро сидел, погрузившись в тишину своего одиночества. Редкие случайные звуки - тиканье часов, шорохи города и шум стучавшей в его висках крови - тонули в этой тишине, становясь ее частью.
Глодала обида. Он чувствовал себя подло и незаслуженно преданным.
И вдруг позвонила жена. Спросила тихо и боязливо:
- Ну, как ты, Володя?
Он так и не понял, чем был вызван этот внезапный звонок, но мелькнувшую мысль о возможном примирении тут же затушила пена неукротимой слезливой злобы и отчаяния.
- Грязная... сука! Ты еще смеешь мне звонить! - выкрикнул он из самых недр своего одиночества, и ненависти к одиночеству, и страха перед одиночеством и ненавистью.
И бросил трубку.
Больше они не встречались.
Он не знал, как выбираться из заколдованного круга устоявшегося бытия, но истово желал перемен, и это желание, возможно, предопределило тот самый непрогнозируемый случай, что вывел его на новую стезю.
Получив очередной гонорар, он ненароком заглянул в комиссионный магазин на Шаболовке, где приобрел новенький видеомагнитофон "Акай" - вещь по расценкам середины восьмидесятых годов неслыханно престижную и дорогую.
С появлением этого чуда японской электроники довольно быстро образовался и круг нового общения, состоящий из владельцев подобной же техники и, соответственно, кассет - предмета постоянного обмена. В круг входили люди состоятельные, однако, как правило, являвшиеся представителями социального, с точки зрения Крохина, дна - типы из торговли, автосервиса-в общем, бездуховное отребье, хапуги и негодяи, живые герои фельетонов социалистической прессы. А кроме того, и откровенные спекулянты, активно суетящиеся на ниве перепродажи импортной техники и модных кассет. Общение с подобным контингентом было тягостным, но простаивающий без новинок западного кинематографа видеомагнитофон принуждал к компромиссу.