Козинский выполз из-за куста, поставил у камня ружьё, лениво потянулся и зевнул. Неудача не очень смутила его. Целей патрон. Под скалой рядом со спальным мешком лежал битком набитый рюкзак. Есть чего пожевать. А олени от него не уйдут.
Браконьер спустился вниз.
3Со дня суда прошло немало времени.
Когда огласили приговор, Козинский сразу же решил, что уйдёт. Толпа у выхода, раскрытые, словно для приглашения, ворота, растерявшийся участковый, шёпотом сказанные жене слова, прорыв через испуганно-расступившуюся толпу, прыжок в овраг, шелест листьев, затухающий шум на станичной улице — и все. Свобода.
В километре от станицы он пошёл уже спокойно. Лес — его стихия. Козинский знал, куда двинется погоня: они, конечно, решат, что преступник ударился на юг, в безлюдный заповедник. А он не пойдёт на юг. Вообще никуда не пойдёт, перележит день-другой здесь, на крутом склоне Скалистого хребта, покрытого щетиной джунглей. Отличное место! С подымающейся над головой каменной стены можно видеть дорогу и контролировать её. Через час, вот только отдохнёт, в руках у него будет винтовка, пояс с патронами, бинокль и даже пара банок консервов: оленина в собственном соку. И как это он догадался оставить стеклянные баночки вместе с ружьём в своём тайнике!
В назначенное время около старого дуба сын не показался. Ничего, подождём. Видно, за их домом наблюдают.
На третий день, убеждённый, что засады больше не существует, браконьер вылез из своей норы и благополучно добрался до условного места. Он постоял минут сорок за кустами и вдруг улыбнулся: его сынок, Петька, вставал, позевывая, в каких-нибудь двадцати метрах от него. Спал, чертяка, дожидаючись!
— А я с четырех утра туточки лежу, — сказал Петька, вытирая губы после отцовских поцелуев. — Вчера милиция уехала искать тебя в заповеднике, ну мы с матерью и решили, что теперь можно.
— Как мать?
— А ничего. Завтра сама обещала сюда.
— Вот добре. Дам указание, как жить.
— А ты?
— Когда у нас большой праздник-то? Ну, юбилей этот? Через два года? Вот тогда и приду. К амнистии. А пока подышу лесным воздухом. За меня не бойся. Летом проживу у перевалов, на зиму спущусь сюда.
Он умолк и прислушался. Винтовки из рук не выпускал. Теперь это был страшный человек, готовый на все. Но у Петьки он не вызывал страха. Парень считал отца храбрым и смелым, вот и все. Подумаешь, оленя убил!
— Ты рюкзак приготовь и заранее снеси в кусты, — сказал отец. — Вот список, что надо положить. Спальный мешок, тот, что полегче. И бритву не забудь, слышишь?
Беглец прожил неделю вблизи станицы; жена приходила к нему дважды, и только когда добрые соседи шепнули, что за ней наблюдают, отсоветовала мужу сидеть тут. Мало ли кто может наткнуться.
Козинский, уже с полной выкладкой, ушёл на запад, понемногу склоняясь к перевалам.
Стрелять воздерживался. Вот только этим утром, когда захотел свежанины… И то неудачно.
Скалу, выдвинутую поперёк долины, он облюбовал из-за хорошего обзора. Внизу, где густо стоял шиповник, Козинский устроил логово, положил спальный мешок, рюкзак, раз в день жёг костёр из мелкой щепки, чтобы дыму поменьше. Родничок нашёлся рядом. День проводил в лесу, часами лежал на верхней площадке. Скучновато, но не скучнее, чем в Сибири.
Когда олени скрылись и охота сорвалась, Козинский ещё раз осмотрел долину в бинокль. Тихо. Час обеденный. Сейчас костерок и… что на сегодня? Рюкзак пока полон. Вяленое мясо, крупа, даже лук. Фляга со спиртом до сих пор не расчата.
Моросил дождь. Брезентовый плащ с капюшоном потемнел. День не для прогулок. Поесть — и спать.
Ещё раз осмотревшись, Козинский раздвинул мокрые колючие кусты, прошёл сквозь них, подняв ружьё, чтобы не замочить, и когда, пригнувшись, достиг своего логова, то мгновенно вскинул винтовку на руку. Сжавшись, повёл стволом вокруг, ежесекундно ожидая откуда-нибудь страшного: «Руки вверх!» Минута. Другая. Утерев вспотевший лоб, Козинский ещё раз обвёл взглядом своё убежище. Спальный мешок на месте. Белая бритва, мыло и полотенце лежат на выступе камня. Все, как оставил.
Но рюкзака нет.
Козинский нагнулся, потом опустился на колени, изучая землю. Неясные следы на мелкобитой щебёнке. Свежий пролом через кусты: вот здесь вор вышел, рюкзак он тянул волоком. И наконец, чёткий след на глине, след, очень похожий на босую ногу человека.
Медвежий след!
Обозлённый как сто чертей, браконьер пошёл по этому следу через лес и шёл бы, наверное, до самого вечера, но вор ушёл в такие джунгли, куда только ползком лезть.
Козинский обошёл переплетённые лианой джунгли, кружил по лесу добрых два часа; след потерял окончательно и тогда, с сердцем выругавшись, пошёл назад, решая по пути, что делать: идти ли теперь к Саховке за пополнением или оставаться на подножном корму.
Странный медведь! Как он не испугался человека? Ещё не было случая в горах, чтобы медведь обокрал охотника. Ладно там туриста или лесоруба. Это случалось. Но человека с ружьём!
Браконьер ещё раз вспомнил об оленях.
Вот когда пригодилось бы мясо!
4Лобику в этот день не везло, он бродил по лесу голодный, а тут ещё дождь. Пока раздумывал, куда податься, дождь усилился, небо стало греметь. Медвежонок нашёл сухую яму, свернулся в ней и уснул.
Ночью встал было, но лес показался слишком неуютным, холодным, и Лобик, тяжело вздохнув, опять завалился спать, а на заре, когда пустой желудок требовательно напомнил о себе, вскочил, встряхнулся, сбивая налипшую глину, и начал с того, что деловито обследовал на берегу реки все валежины, выбирая из-под них личинки и червей. Маловато, но что поделаешь. Попался на глаза дикий лук. Он поел и его.
Целый день Лобик грустно бродил с горы на гору, раскапывая корешки и старые чинарики. Самый трудный месяц года. Вот начнётся лето, тогда хоть черешня поспеет, а там малина, дикие груши. Пока же вроде великого поста.
Козинского он почуял издали, хотел уйти от греха, но сквозь запах чужого человека с ружьём прорвался вкусный дым костра. Не просто костра, а огня, на котором готовят очень лакомые вещи. Как уйдёшь от такого соблазна?
Лобик лежал под кустами и вдыхал ароматы, от которых сводило живот. Костёр погас, запахи сделались слабыми, но медведь не уходил. Под скалой послышался шорох, сквозь шиповник продрался человек и начал карабкаться на скалу. Но вкусным пахло не от него, а снизу и ближе.
На скале затихло. Козинский лежал и рассматривал в бинокль долину.
Лобик сперва несмело, потом живей, где трусцой, где на животе подвинулся ближе к логову, ползком пролез под кустами и очутился прямо перед входом в каменное гнездо. Тут все успело пропахнуть человеком, дымом и ружьём. Сквозь эти запахи настойчиво давал себя знать и тот, который, собственно, и манил медведя.
Запах шёл от зеленого, туго набитого и застёгнутого мешка. Уходя, Козинский все оставлял в таком виде, чтобы можно было собраться за минуту. Только бритва, мыло и полотенце оставались на камнях, да зачехлённый отдельно спальный мешок.
В рюкзаке лежал кусок вяленого мяса, хлеб и другие приятные вещи. Лобик тронул мешок лапой, перевалил с места на место, а затем, уцепив передними лапами брезент, поднялся и понёс добычу перед собой. Напрямик проломился сквозь шиповник, очень удачно зацепил когтистой лапой за брезентовые лямки и поволок мешок по земле.
По лесу снова шёл на задних лапах, падал, волочил мешок, но все это проделывал прытко, подгоняемый возможностью погони и голодом.
Он прошёл под густой зарослью ежевики, вылез на камни, пересёк щебенистую осыпь и, поднявшись на высотку, нетерпеливо скребнул лапой по рюкзаку.
Тугой материал не разорвался. Серчая, Лобик хватнул за ремни зубами, и мешок расползся по швам; на камни вывалилось содержимое, что-то звякнуло, покатилось, но голодному Лобику до этого не было дела; он впился в хлеб и, захлёбываясь вкусной мякотью, в одну минуту проглотил его. Потом настал черёд мяса.
Одолев его, он ощутил приятную усталость и сонливость — верные признаки насыщения. Нехотя стал разбирать остальное. Обнюхал, развернул и легко вытряс аккуратно отглаженное бельё. Материя почему-то раздражала Лобика; он не без удовольствия превратил бельё в лоскуточки. Раскатились по траве крепко закатанные стеклянные банки. Медведь повертел одну, покатал, но оставил в покое.
Внимание его привлекла металлическая фляга с навинченной пробкой. Он поднял её, уронил, попробовал на зуб и отбросил. Внутри забулькало, и Лобик снова потянулся к игрушке. Но тут низовой ветер принёс запах человека, и Лобик почёл за лучшее удалиться.
Козинский прошёл в каких-нибудь двухстах метрах от остатков своего добра, но взял правее, в то время как Лобик, покачиваясь от сытости, уже осиливал вторую высоту, где и залёг между камнями.
Спал он крепко и долго, проснулся под утро от невероятной жажды и ещё по темноте помчался вниз, но не к воде, а к месту пиршества.
Внимание его привлекла металлическая фляга с навинченной пробкой. Он поднял её, уронил, попробовал на зуб и отбросил. Внутри забулькало, и Лобик снова потянулся к игрушке. Но тут низовой ветер принёс запах человека, и Лобик почёл за лучшее удалиться.
Козинский прошёл в каких-нибудь двухстах метрах от остатков своего добра, но взял правее, в то время как Лобик, покачиваясь от сытости, уже осиливал вторую высоту, где и залёг между камнями.
Спал он крепко и долго, проснулся под утро от невероятной жажды и ещё по темноте помчался вниз, но не к воде, а к месту пиршества.
На высотке безмолвно и тихо кружились друг возле друга лисица и шакал. Они прибежали сюда одновременно и теперь дрались, хотя ещё не знали из-за чего.
Заметив Лобика, шакал поджал хвост и убежал. Только заплакал на прощание из кустов. Лисица же, настроенная по-боевому, нашла в себе мужество оскалить зубы, но медведь не удостоил её даже взглядом.
Он обнюхал банки, тронул лапой флягу. Внутри опять забулькало. Звук воды! А ему так хотелось пить!
Долго вертел он флягу в лапах, бросал, пробовал на зуб, снова бросал, топал по ней. Фляга измялась, потеряла форму, но по-прежнему призывно булькала. И тут медведю повезло. Зубами он ухватил пробку, она отскочила, из горлышка потекло. И пока он разобрал, как горька эта вода, большой глоток покатился в желудок.
Испугавшись, Лобик отбросил фляжку. А во рту у него все горело, огненная жидкость разлилась внутри. Медведь не мог закрыть пасть, ошалело вертел головой, рычал и в великой горести своей так поддал лапой почти пустую флягу, что она отлетела шагов за десять.
Огонь внутри стал тише, пламень в пасти утихал. Но теперь Лобик почувствовал какое-то неистовство. Он поднялся на дыбы и пошёл по камням, спотыкаясь и пошатываясь. Лобик ломал кусты, хватал пастью стволы деревьев, хрипло ревел, лесные жители терялись в догадках, чей это голос раздаётся ранним утром в берёзовом мелколесье.
Скатившись почти кубарем с высотки, оглушённый спиртом, медведь набрёл на ручей и жадно стал пить холодную воду. Сделалось легче, голова на несколько минут просветлела. Оторвавшись от воды, Лобик более осмысленно посмотрел вокруг. Но приятное состояние держалось всего несколько минут.
Спирт, так коварно отравивший его, разбавился и с новой силой опьянил зверя. Лобик едва сумел кое-как вылезти из ручья. Качаясь, прошёл он мокрым вереском от силы два десятка метров, в голове у него помутилось; медведь упал и, неловко завалясь на бок, уснул тяжёлым, мрачным сном невоздержанного пропойцы.
Мимо прошла лиса. Посмотрела издали — уж не дохлый ли? Подошла ближе, ещё ближе и вдруг одним прыжком очутилась метрах в семи от медведя: совершенно невероятный запах исходил от него.
Лобик спал долго. Постепенно сознание его приходило в норму, он задышал ровней, повернулся удобнее и, наконец, открыл глаза. Чувствовал себя больным. Но мир вокруг него выглядел устойчиво и реально, не как вчера. Мутным взором окинул он лес, камни, поднялся и зашагал к спасительному ручью. Воды выпил на этот раз страшно много. Залез в ручей по брюхо, холод взбодрил его, и от ручья Лобик пошёл уже спокойней.
На ходу перехватил какой-то травки, пожевал листьев спиреи — не потому, что проголодался, а скорее по внутренней потребности — и через час-другой почувствовал, что болезненная расслабленность проходит, силы возвращаются и все становится на своё место.
К банкам, валяющимся среди камней, его не тянуло.
Глава восьмая ВСТРЕЧИ В ПЕЩЕРЕ И ВОКРУГ НЕЁ
1Люди почём зря ругали затянувшуюся дождливую погоду, хмурились, вглядываясь в тусклое небо. Бывает же такое: то не допросишься дождя, а то деваться от него некуда.
А между тем этот дождь скорее, чем солнце, размесил, а потом и превратил в воду почти весь снег на субальпийских лугах. Бурые и рыжие холмы оголились во всей своей зимней неприглядности: старая, войлоком сбившаяся трава, прошитая во всех направлениях мышиными ходами, убитые морозом ещё осенью толстые стебли лопухов, борщевиков и цицербита. В ложбинах, где снег вытаял в последнюю очередь, чёрными пятнами лежали усталые кусты рододендрона.
Луга были пустынны. Только истинные верхолазы, кавказские туры, не покидали своих родных скал и, пока не потеплело, довольствовались малым: сухой прошлогодней травой и однолетними веточками берёзовых кустов.
Снег расстаял и около высокогорного приюта, где хозяйничал Александр Сергеевич. Старому человеку удалось поставить на ноги искорёженные, смятые снегом полукруглые домики. Они поднялись уже не такими красивыми, но все-таки могли дать приют усталому племени туристов.
Закончив ремонтные дела, Александр Сергеевич решил сходить на свой старый приют «Прохладный». Поскольку снег на субальпике сошёл, он посчитал возможным сделать ходку напрямик, минуя известные тропы, по одному из тех маршрутов, которые знал он да ещё пяток лесников. Ночёвку предполагал устроить где-нибудь около Джемарука. Там недавно поставили балаган.
Сергеич окинул взглядом свой «филиал», укрепил за плечами рюкзак, за поясом — топор и спозаранку пошёл точно на восток, стараясь не очень отходить от размоченных лугов, чтобы не попасть в какое-нибудь непроходимое ущелье. Туман мешал ориентироваться. Когда между приютом и путником пролегло километра два, опять пошёл сильный дождь.
Сергеич оглядел свой промокший плащ, плюнул в сердцах и повернул назад.
Следов раскисшие луга не оставляли. Александр Сергеевич шёл больше по наитию, чем по приметам, потому какие же приметы, если перед тобой стоит серая шумящая стена дождя. Прошёл час, другой, а вокруг не оказалось ничего похожего на только что оставленный приют.
Заблудился, в общем.
Начал забирать левей, куда полого спускался луг. Даже шаг ускорил, считая, что вот сейчас в пихтарник войдёт и отдохнёт у огня. Но вдруг оказался на краю пропасти, глубину которой определить не мог. Буркнув что-то сердитое в адрес «дурня», которому, само собой, в такую погоду «только на печи лежать», Сергеич тронулся вдоль обрыва и скоро опять очутился перед ущельем. Пошёл было вправо, по краю ущелья, попал в непролазные кустарники; они повели его вниз, вниз, и тут перед ним выросла высоченная стена из мрачного мокрого камня.
Под стеной торчали небольшие искривлённые буковые деревца, темнел кустарник. Измученный человек принял решение идти вдоль обрыва, высматривая пещеру или хоть углубление, куда не заливает дождь. По пути Сергеич срубил и взвалил на плечо сухостойное деревцо: а то ведь будет ли оно там, где удобно ладить огонь, ещё неизвестно. К счастью, вскоре на высоте не более трех метров обнаружилась выступающая плита, а над ней чёрный зев углубления.
Увидел даже не вход, а просто щель между двумя разошедшимися, стоящими вертикально плитами. Откинул прилепившийся к камню самшит и смело полез в эту щель.
Два метра узкого прохода, а дальше широко и никакого движения воздуха, тепло. Значит, не проходная пещера.
Александр Сергеевич сбросил рюкзак, плащ, порубил свою жердь, и вскоре приятный дымок потянулся из расщелины, свидетельствуя о том, что пещера не маленькая и тяга в ней все-таки есть.
Первый час ему было недосуг наблюдать за окружающей тьмой. Он сушился. Потом с удовольствием натянул на себя тёплую, дымом пахнущую одежду, повесил вниз голенищами сапоги и сел на камешек в одних жарких, жениной вязки, шерстяных носках, наклонившись над экономным костром. Отлично устроился.
День клонился к вечеру; дождик то лил как из ведра, то едва моросил, конца ему не было, и Александр Сергеевич понял, что придётся заночевать в этом, судьбой уготованном месте.
Уже в сумерках выглянул: нет дождя. Небо поднялось, вдали развиднелось, показалась белая шапка горы.
— Ну-ка, поглядим, куда это мы попали… — с такими словами он вышел на каменный порожек и приложил бинокль к глазам.
Зубчатый хребет возник на фоне темнеющего неба, и он тотчас угадал в нем знакомый отрог, видный также и от балаганов, но под другим углом зрения. И ещё одинокая горушка, похожая на островерхий шатёр, попалась на глаза. Если рядом такие знакомые горы, то где-то близко и приют. Теперь бы подняться повыше.
Александр Сергеевич вскинул голову и придержал шапку. Стена над пещерой при ближайшем рассмотрении выглядела менее крутой.
— А, была не была! — И, поплевав на ладони, полез наверх, не оглядываясь, чтобы не пугаться высоты.
Вылез наконец; метров тридцать всего и было над пещерой. А вылезши, широко заулыбался. Ну конечно!..
Меньше чем в километре чернел старый балаган. Путь к нему слегка подымался. Ещё дальше стоял грузный, как старинный комод, голобокий Эштен. Двадцать минут — и он дома. Только вот вещи захватит в пещере.
Но, глянув вниз, Александр Сергеевич понял: спускаться к пещере куда труднее и опаснее, чем подыматься, хотя расстояние тут измерялось только десятками метров. Когда подымался, назад не глядел. А сейчас, как глянул, так не по себе сделалось. Экая пропастина!