Лесники стояли тесной группой, все с карабинами, лица у них были насторожёнными и строгими.
— Обыщите помещение, — сказал Котенко.
— По какому такому праву… — начал было дедок, но замолчал.
— Подымись, — сказали трактористу на первой кровати. — Твоя постель?
— Тут все обчее. — Парень сидел, покачиваясь на пружинах. Не торопился вставать. Его взяли под руки, оттеснили в угол, сдёрнули матрац.
На сетке под матрацем лежал карабин.
— Твой?
— Тут все обчее, — оскалился он снова.
— Патроны где?
Хлопец только плечами пожал: какие ещё патроны?
Второй тракторист отошёл заранее и сел у запотевшего окна. Всем видом своим он говорил, что до этой хаты ему нет никакого дела. Но под тем матрацем, где он лежал до этого, тоже нашёлся обрез.
— Твой? — спросил Котенко.
— Понятия не имею. — Он деланно отвернулся. — Мы тут чужие…
Дедок заохал и проворно юркнул к дверям. Его успели схватить за штаны.
— Посиди в хате, — сказал Котенко. — Ещё рано оповещать других. Мы как-нибудь сами.
В фанерном закутке топилась плита. На плите варилось мясо.
— Оленина, — сказал опытный лесник. — А ну покажь, откуда рубил? Где туша?
— В магазине туша, — весело огрызнулся дед, стараясь обратить все в шутку. — Рупь семьдесят за кило.
Два лесника вышли. Отыскать разрубленную тушу под снегом у задней стены не составляло труда. Браконьеры не очень хоронились.
Документы у трактористов брали силой. Дедок сидел на положении постороннего. Котенко спросил у него:
— Где остальные?
По мятым постелям нетрудно было догадаться, что постояльцев тут шестеро. Значит, четверо на охоте: под их матрацами оружия не оказалось.
Составили протокол, трактористов усадили в «газик» и увезли в ближайшее отделение милиции. Пятеро остались ждать «охотников» из леса.
Перевалило за полдень. Дедок, растеряв наигранное оживление, замкнулся, чесал бородку, охал, засматривал в окно. На улицу его не выпускали: найдёт способ предупредить. Но никто пока не шёл из лесу.
— Так дело не пойдёт, — сказал наконец Котенко. — Надо их встретить. А ну, старый, говори: сколько их, кто такие?
Дедок вздохнул.
— Я как на духу. — Он слабо махнул рукой, решив купить себе снисхождение. — Четверо пийшлы, все с ружьями. А хто такие, вот как перед богом, не можу сказать. Прийшлы, ночевали и подались в лес. «Диду, подай. Диду, свари…»
— Куда пошли? — быстро спросил Котенко.
— Ось бачьте направо горку? Аж до неё.
Зоолог поднялся, назвал троих, они вскинули карабины и вышли. Двое остались с дедом. Кто знает, не появятся ли новые «охотнички». Видно, тут у них база.
Дедок тоже вышел. Он топтался на снегу рядом с лесниками, скорбно почёсывал бородку и нет-нет да и поглядывал остреньким взглядом влево, на пологую горушку с вырубленным лесом. Котенко перехватил его взгляд раз, другой и понятливо сощурился. Внезапно спросил:
— Так куда же они все-таки пошли?
— А бог их знает! — с притворным смирением отозвался дедок. — Чи вправо, чи влево — не углядел.
Зоолог и трое остальных разобрали лыжи, но поначалу пошли пешком. Снег в лесу, истоптанный гусеницами тракторов, слежался, пожелтел и засорился. Всюду валялись сучки, стояли свежие пни бука и граба. По мере подъёма дорожки редели, близ вершины перевальчика исчезли почти все. Только старая и новая лыжня уходили вниз, где за ручьём начинался заповедник. Кажется, Котенко не ошибся в выборе направления, деду не удалось сбить его со следа.
— Вчетвером топали, — сказал один из лесников, внимательно осмотрев лыжню. — Ещё морозом не прихватило.
Ручей переходили на лыжах. Вокруг стоял голый лес, ветер тихо и печально посвистывал в ветках ольховника, обивал шишечки. Стало холодней, все надели рукавицы.
Когда поднялись на противоположный склон, покрытый разномастным пихтарником, сверху вдруг накинуло дымком далёкого кострища.
— Тихо… — предупредил Котенко и передвинул карабин на грудь.
Лыжня перед ними разошлась веером. Они шли теперь на дымок, застрявший между белых и чёрных стволов редколесья. Подъем снова сделался круче, но вдруг сломался, и началась плоская ступенька горы, густо заросшая пихтой. Лес широким полукольцом охватил нижнюю часть высокого массива.
Из этого леса прямо на них выкатилась человеческая фигура. Бойко и весело отталкиваясь палками, «охотник» шёл по старой лыжне. Он сгибался под тяжестью большого рюкзака за спиной. Короткий обрез болтался на груди браконьера. Уверенный в безопасности, разгорячённый удачной охотой и хорошей дорогой, браконьер не смотрел ни вперёд, ни по сторонам. И когда четыре карабина почти упёрлись ему в грудь, он ещё несколько секунд улыбался, не сумев сразу постигнуть происшедшее. А в следующее мгновение, сообразив, упал вдруг назад, на мокрый и грязный от крови рюкзак с мясом, перехватил обрез, и не успели лесники навалиться на него, как прогремел выстрел, нацеленный не в людей — в небо. В ту же секунду браконьер заработал такой удар прикладом, что только замычал от боли.
— Лебедев, отведёшь этого мерзавца до зимовки, — приказал Котенко, а сам уже стал на лыжи. Он спешил. Ведь те, что остались в лесу, слышали выстрел и, конечно, ударились в глубь долины.
— Кого стрелил? — строго спросил Лебедев у пленника.
— Я не зна-аю, я только отношу… — плаксиво ответил пленник, сразу растерявший всю свою воинственность. Хоть и с опозданием, но до него дошёл наконец весь трагизм «весёленькой охоты», и он живо представил себе не очень завидное будущее.
— Сколько вас там, у костра?
— Не зна-аю… — скучнее прежнего завёл он.
Лебедев, пожилой и суровый с виду лесник, вдруг сделал свирепые глаза и широко замахнулся прикладом.
— Ну?..
Парень упал и, заслоняясь руками, признался:
— Трое там…
— Трое! — крикнул Лебедев вслед своим, уже вошедшим в лес.
До костра оказалось метров шестьсот. Там уже никого не было. Только следы преступления. Безрогая голова оленухи, шкура, перевёрнутый впопыхах котелок с мясом, даже расчатая пачка сигарет в красной коробке. Быстро они…
А куда, спрашивается, убежишь, если снег кругом? Он все равно выдаст беглецов с головой.
— Смотри-ка, а мясо забрали с собой, не захотели оставить, — сказал Котенко. — И винтовки не бросили. Ладно, пусть вытряхнут силёнку, от нас они не уйдут.
Он открыл планшетку и сверил направление по карте. Точно, побежали в сторону Камышков, как они с Сашей и предполагали. Их там встретят.
У костра закурили, а передохнув, пошли по свежей лыжне, изредка отступая с неё, чтобы спрямить нервно петляющий путь беглецов.
День стал клониться к вечеру, сильней морозило; лыжня браконьеров стекленела, идти по ней было легко, и лесники, не особенно напрягаясь, сближались с беглецами.
— Видать, здоровые, подлецы, если ни ружей, ни поклажи не скинули, — сказал лесник, идущий сзади.
— Надеются уйти, — отозвался Котенко. — Тут до кладки шесть километров. Часа не пройдём, все-таки под горку движемся.
Только один раз, когда переваливали небольшую высоту, удалось увидеть браконьеров в бинокль. Впереди у них шёл высокий, за ним едва поспешали ещё двое; передний все оглядывался и, должно быть, понукал отстающих. У всех были рюкзаки и винтовки.
Не больше половины километра разделяло их, когда путь браконьерам преградила река. Она катила тёмную воду меж белых берегов, глухо ворчала; над рекой вился парок, и вид у зимней воды был до дрожи неприятный.
Беглецы вышли точно на кладку. Соскочили с лыж, бросили их в кусты, и высокий первым ступил на обсохшие бревна. Сзади раздался пронзительный свист: Котенко оповещал засаду.
— Перейдём и скинем бревна, — обернувшись, хрипло сказал высокий. Он с надеждой смотрел на посёлок. Там дорога. Уйдут.
Когда между берегом и браконьерами осталось метров пятнадцать, из кустов вышли трое. Саша держал на поводке Архыза. Собака вытянулась, напряжённый взгляд её спрашивал хозяина, что делать.
Высокий остановился на мостке так резко, что идущий за ним ткнулся в его рюкзак и недоуменно глянул через плечо ведущего. Попались! Сгоряча повернули было назад. Но и там уже стояла лесная стража. Догнали. И тогда передний взмахнул рукой — в реку полетела винтовка. Следом бухнулся рюкзак.
— Живо! — Высокий командовал на виду у лесников. Он знал, как поступать. Вещественные доказательства…
Ещё одно ружьё бухнуло в воду, потом полетел второй тяжёлый рюкзак. С берегов что-то кричали, но в эту минуту третий браконьер, не удержав равновесия, полетел вниз, только руки раскинул. Холодная вода, словно боясь упустить его, тотчас накрыла с головой. А потом, не мешкая, понесла вниз, переворачивая, как желанную игрушку.
Все замерли. Погиб…
Бросив поводок и на ходу стаскивая с себя карабин, полушубок и шапку, Саша Молчанов рванулся по берегу; проворно прыгая через кусты, он отстёгивал пуговицы, ремень, сбрасывал все лишнее, но не спускал глаз с утопающего. Браконьер барахтался, временами всплывал, белое лицо его с вытаращенными, полными ужаса глазами то мелькало над водой, то снова погружалось. Поток вертел его. Даже если он умел плавать, все равно плохо: тяжёлая одежда утянет вниз, бешеная вода ударит разок-другой о камни, и тогда придётся искать его останки далеко за грозными порогами близкого ущелья.
Все замерли. Погиб…
Бросив поводок и на ходу стаскивая с себя карабин, полушубок и шапку, Саша Молчанов рванулся по берегу; проворно прыгая через кусты, он отстёгивал пуговицы, ремень, сбрасывал все лишнее, но не спускал глаз с утопающего. Браконьер барахтался, временами всплывал, белое лицо его с вытаращенными, полными ужаса глазами то мелькало над водой, то снова погружалось. Поток вертел его. Даже если он умел плавать, все равно плохо: тяжёлая одежда утянет вниз, бешеная вода ударит разок-другой о камни, и тогда придётся искать его останки далеко за грозными порогами близкого ущелья.
Обречён…
Следом за Сашей, волоча поводок, мчался Архыз.
Опередив погибающего, Саша у самой воды скинул сапоги и, не раздумывая, бросился наперерез. Несколько метров он прошёл по камням, но, когда стало выше колен, вода сбила его, и он поплыл наискосок по течению. Белая рубаха холодно облепила плечи, спину, светлые волосы ополоснуло водой; он мотнул головой, и в это мгновение ему под ноги как раз подтащило уже погрузившееся тело. Саша схватил утопающего за воротник полушубка и, сильно отгребаясь одной рукой, поплыл к тому, более близкому берегу.
Архыз бросился в воду пятью секундами позже. Ужас и отчаяние выражали его вытаращенные глаза, когда ледяная вода лизнула под шерстью горячее тело. Казалось, что Архыз сейчас повернёт назад, но преданность переборола в нем страх.
Собака догнала Сашу; он почувствовал, как что-то царапнуло его по спине, коротко оглянулся; тут как раз утопающий навалился на него, и Саша, опасаясь судорожной хватки, скользнул над бьющимся телом и оказался чуть сзади. Архыз ляскнул зубами совсем рядом. Саша успел заметить в пасти его рукав полушубка. Собака помогала тянуть человека к берегу.
— Так, Архыз, так… — едва разжав зубы, произнёс Саша и, к радости своей, ощутил под ногами скользкий камень.
Сильно оттолкнувшись, он оказался на мелководье, упал, ещё раз окунулся с головой в яме, но воротника спасённого не выпустил и опять наткнулся на Архыза. Оставив чужой рукав, собака кинулась к хозяину.
Вот она, отмель, покрытая валунами. Оскользаясь на омытых камнях, падая, дрожа от леденящего холода, Саша потянул браконьера на мелководье, в два приёма вытряхнул его из одежды. Голова утопленника безвольно моталась: он все-таки успел захлебнуться. С берега на отмель прыгали лесники. Котенко стащил с себя полушубок, оборвал на Саше мокрую рубаху, накинул сухое и, пока стаскивал сапоги, все кричал:
— Бегай, бегай, мы сами управимся!
Трещали кусты — это бежали с того берега. У кладки, охраняя высокого и его сообщника, остался один лесник.
Запылал костёр. Саша в Котенковом полушубке, сапогах и шапке бегал вокруг костра, махал руками. Все в нем дрожало, он просто задыхался от холода. Архыз ежесекундно отряхивался, и на него набрасывали другой полушубок, но он выскальзывал и, сумасшедше подпрыгивая, делал круги около Саши.
Браконьера откачали; он лежал у огня и хныкал, кого-то клял, бормотал непонятные слова и, кажется, ещё не очень понимал, что такое стряслось за эти семь или десять минут.
— Хлебни. — Котенко протянул Саше флягу.
Тот хлебнул, закашлялся, а когда огонь разгорелся, их обоих усадили с подветренной стороны и, невзирая на дым, искры и жгучее тепло, основательно принялись растирать водкой.
Высокий и второй браконьер с конвоем подошли и безучастно стали в сторонке. Стемнело. На лицах людей заиграл красный отсвет огня. Высокий иронически улыбался. Похоже, осуждал глупца, так неловко упавшего в реку. А может, и того, молодого, который бросился за ним. Котенко глянул на него и весь передёрнулся от гнева.
Он только сейчас узнал высокого. Это был… лесник охраны.
— Снимай одежду! — приказал он, и голос его, дрожащий от бешенства, заставил высокого поспешно сбросить с себя полушубок.
Шапку с него попросту сорвали.
— Сапоги — живо! Брюки!
— Ну, уж это слишком, — пробормотал вожак, однако подчинился. Чувствовал лютую ненависть людей, готовых растерзать предателя. Такого ещё не было: лесник — и браконьер!
— Пройдёшься в подштанниках, пусть люди полюбуются, — зло сказал Котенко.
— Ты за это ответишь, — не менее злобно произнёс высокий.
Теперь этот тип стоял на морозе в синих кальсонах и шерстяных носках и почёсывал нога об ногу. В его одежду вырядили потерпевшего.
Архыз вывернулся из-за поворота, когда входили в посёлок. Через две минуты увидели бегущих навстречу людей. Впереди всех торопилась Елена Кузьминична. Увидев Сашу, она перевела дух и закрыла глаза.
— Ты что, ма? — Саша взял её за руку.
Она не ответила. Только провела ладонью по плечу сына. Потом уж сказала:
— Прибежал Архыз, мокрый, с обрывком на шее, я подумала бог знает что…
— Глупый он, какой спрос со щенка… Искупался где-то и тебя напугал. А мы тут, за рекой, военную игру проводили.
Елена Кузьминична коротко глянула на голубые ноги длинного, на двух понуро съёжившихся «охотников» и все поняла.
— Давайте прямо в Совет, — скомандовал Котенко. — Вызовем милицию из города.
Глава вторая ДРУЗЬЯ ДЕТСТВА
1Архыз степенно вошёл во двор к Молчановым. Здесь все вызывало смутные воспоминания.
Вот щелистая оградка с мёртвой паутиной пожелтевшей ожины и таинственной темнотой под снегом на кустах; сюда притащил единственного своего щенка заботливый овчар по прозвищу Самур.
Вот крылечко и лаз под него. Сюда, под это крыльцо, он убегал от опасных проказ своего друга — медвежонка Лобика и, свернувшись колечком, спал и видел неясные, но почему-то всегда страшные сны, от которых подрагивала кожа и рвался из горла тихий, жалобный крик.
И двор этот, где резвились оленёнок Хобик и медвежонок Лобик — питомцы лесника, Архыз отчётливо помнил.
Как весело и хорошо жилось им втроём! Утром хозяйка приносила молоко и кашу. Общее корытце до сих пор стоит в углу около конуры. Они набрасывались на еду и, кося глазом на соседа и толкаясь боками, старались друг перед другом, а Лобик даже сердито фыркал, безуспешно пытаясь напугать маленького Архыза и длинноногого Хобика.
Отвалившись от корытца, вялые, отяжелевшие малыши укладывались в тени шелковицы, стараясь не терять приятной близости, и с добрый час дремали. Первым всегда вставал и потягивался оленёнок. Он принимался тормошить Архыза, толкал его лбом, и щенок, озлившись наконец, кидался на обидчика. Начиналась возня, а ленивый медвежонок благоразумно отползал за ствол дерева и сонно поглядывал оттуда. Но когда Архыз, пробегая мима, цапал его за волосатую ляжку, Лобик тоже не выдерживал и включался в мальчишескую потасовку.
Если во двор спускался молодой Молчанов и с криком принимался бегать и ловить их, ну тогда пыль столбом! Начиналась карусель, всем доставалось, а Саше больше всех.
Весёлое детство, так быстро минувшее ещё до того, как пришла пахнущая сырым листом поздняя осень!
К тому времени малыши подросли; забор уже не держал Лобика, его проказы становились день ото дня серьёзнее. Вскоре Саша увёл его в лес и оставил там. В доме Молчановых тогда случилось что-то непонятное для малышей. Перестал появляться хозяин с чёрными усами, к которому они все трое испытывали какое-то особое уважение пополам со страхом. Хозяйка тоже много дней не выходила во двор; кормил их молчаливый Саша, а когда спустя некоторое время вышла Елена Кузьминична, то ей почему-то тоже было не до игр… Да и молодой Молчанов изменился: вечерами он подолгу сидел на крыльце, смотрел куда-то вдаль и словно никого из них не видел. А однажды даже плакал, и эти незнакомые звуки вызвали у Архыза дикое желание усесться рядом, поднять затосковавшую мордочку и выть, выть, опустошая своё сердце.
Когда же увели Лобика, щенок остался один и переселился из-под крыльца в будку, где ранее жил Самур, а потом медвежонок.
И вот он снова в этой конуре.
Она стояла на старом месте, заваленная снегом, необжитая, с устойчивым запахом запустения, сквозь который слабо-слабо пробивался дух прежнего владельца её — Лобика, а с ним и воспоминания о минувшем.
Архыз ходил по двору, исследуя каждую пядь земли. Он натыкался на запахи, в его голове смутно проявлялись, как на очень недодержанной плёнке, контуры картинок минувшего; было почему-то тоскливо, до боли хотелось ясности, друзей, возврата прежнего, он не мог понять и осмыслить, что это невозможно, что время необратимо, все вокруг него стало чуть-чуть другим, да и сам он уже далеко не прежний Архыз.
Если что и осталось, как прежде, то это неимоверная привязанность к рукам хозяйки, из которых он получал пищу. К Елене Кузьминичне вчера он кинулся, как прежний щенок, лизал ей руки, повизгивал, выделывал такие кульбиты, что она не могла не улыбнуться.
А вот Сашу Архыз воспринял иначе — пожалуй, строже, и в этой строгости проглядывала не слепая привязанность, а какое-то устойчивое желание быть полезным и нужным ему. Молодой хозяин ничем не выказывал своего права, но интуитивно Архыз чувствовал его власть и силу; собаке хотелось быть его тенью, его охранителем, продолжением его рук, воли, желаний. Он и в холодную реку бросился сегодня потому, что, увидев опасность, мгновенно решил поддержать хозяина. Он скорее бы утонул, чем покинул Сашу. Шло ли это могучее чувство от предков по собачьей линии, было ли оно в крови волков, являющихся прародителями самых древних друзей человека, сказать невозможно.