Одному стало страшно. Ни друга, ни стада. И все-таки оленёнок не пошёл искать своих, а остался у заросли колючего боярышника, считая, вероятно, что утро вечера мудрёней.
Архыз бежал по своему следу и скоро увидел наверху отблеск прогорающего костра.
Когда он лёг рядом с Сашей и отвёл глаза, ожидая вполне заслуженного упрёка, Саша не произнёс ни слова. Подвинул к нему плоский камень с горкой остывшей каши, взял поводок и накрепко привязал за кол, приготовленный и забитый заранее. А сам отгрёб ворох покрасневших углей в сторону, поворошил горячие камни под костром, набросал на это место пихтовых веток и лёг, укрывшись плащом.
Всё молча, с невысказанной обидой.
Архыз тоже молчком поел, вылизал камушек и, ощутив, что он на привязи, тяжело вздохнул.
Да, не лёгкая служба. Чуть вольности — и пожалуйста, уже недовольны. Собачья жизнь.
Молчанов решил провести на этом посту ещё одну утреннюю и вечернюю зори, а затем уже перебраться в соседние долины через крутой перевальчик.
Когда он проснулся, заря лишь занималась. Воздух над горами посерел, стал жиже. Как пастелью писанные, из серой его занавески проявились сперва белые вершины, а потом и чёрные пятна лесов.
Архыз не спал. Он не отрываясь смотрел перед собой.
Саша поднял бинокль и тут же опустил его.
Не далее как в тридцати метрах от него стоял оленёнок.
— Пришёл? — тихо, чтобы не спугнуть, спросил Саша, но не поднялся, не сделал резкого движения.
Зато рванулся Архыз. Поводок натянулся, ошейник сдавил горло. Не вышло. Сиди.
Саша достал краюшку хлеба, отломил кусок, густо посыпал его солью и бросил. Хлеб не долетел и до половины, но Хобик просто и естественно подбежал, как это делал там, у крыльца своего детства, обнюхал хлеб, лизнул и с удовольствием съел.
— Ещё дать?
Саша сел, достал банку сгущённого молока, пробил её и намазал новый кусок. Тихо поднявшись, сказал ласково:
— Не бойся, Хобик…
Оленёнок подобрал лакомство в трех метрах от Саши. Вкус молока живо напомнил ему молчановский двор; он отбросил всякую осторожность и новый кусок взял мягкими губами прямо из протянутой руки. Но когда Саша встал и хотел погладить, Хобик отпрыгнул.
Архыз сидел и мучился, чуть слышно повизгивая.
Саша пошёл на оленёнка, тот насторожился и ещё отступил. Тогда лесник сел и опять протянул хлеб. Хобик доверчиво подошёл, и Саше удалось тронуть его за шею.
— Ну и рожки у тебя, — сказал он, оглядывая пенёчки. — Как живёшь, кто твоя мамка, Хобик?
Совсем рассвело, ещё немного — и покажется солнце из-за хребта. Саша осмотрелся и поднял бинокль. Группа рогачей шла по ту сторону долины. Ещё пять — нет, шесть фигурок двигались левее.
Хобик забеспокоился и неожиданно большими скачками помчался вдоль склона. Саша не упускал его из виду. Вот он мелькнул в коричневатой заросли лещины, запрыгнув высоко на камни, осмотрелся и снова помчался наискосок через поляну, в лес. Там, на опушке, маячили тени оленух.
— К своим, — сказал Саша и впервые за утро посмотрел на Архыза.
Тот отвёл глаза.
— Ладно, забудем. Но сидеть на привязи, пока я вижу хоть одного оленя, понял? А за Хобика спасибо. Молодец.
Глаза Архыза заблестели. Порядок.
Глава пятая ДАЛЬНИЙ ПЕРЕХОД НА ЮГ, ВСЕ НА ЮГ
1Жизнь в заповеднике шла своим чередом.
С наступлением весны почти все сотрудники или выехали в горы, или собирались отбыть туда со дня на день.
Котенко задержался. Со всех кордонов к нему поступали сведения о пересчёте диких зверей. Он подсчитывал убытки, нанесённые тяжёлой зимой и вспышкой браконьерства.
Труднее всех пережили зиму зубры. Погибло несколько десятков старых животных и молодняка.
— Жалко, — сказал Саша, выслушав зоолога.
— Конечно, друг мой, жалко. Но я вижу в случившемся не только печальную сторону. Давай поразмышляем, нет ли здесь положительного, или, как теперь говорят, позитивного, фактора. Мы имеем уже порядочное стадо диких зубров. Подчёркиваю — диких. Но начинали-то мы с двух пар полуприрученных особей, которых привезли из Аскании-Нова. Хочешь или не хочешь, а родоначальники теперешних зубров несли в своём организме нечто весьма удалённое от природы — изнеженность, признание человека, на которого они полагались в трудную минуту. И этим они отличались от диких зверей. Да и здесь в первые годы мы держали их за изгородочкой, опекали в меру сил. Ну и признаки вырождения были, мне кажется, налицо. Потом их выпустили на волю, однако и ты, и я, и десяток наших зуброводов старались не сводить со стада глаз. Соли? Пожалуйста! Сена подкинуть? Сию минуту! Больного полечить? Это тоже можно… Маленького подержать в тепле? Милости просим! Звери никак не могли стать настоящими, похожими на тех знаменитых «домбаев», кавказских зубров, какие населяли горы сто и более лет назад. А нам нужно воссоздать именно таких. И вот тогда вмешивается природа, жестоко, но справедливо. Нынешняя суровая зима подвергла стадо экзамену на выносливость. Кто погиб, ты, конечно, ответишь?
— Слабейшие, — сказал Саша.
— Вот именно. А выжили, разумеется, сильнейшие. Естественный отбор. Хоть и ужасен он для гуманнейших устремлений нашего века, но по отношению к диким зверям действует, обязателен.
— Но мы же уничтожаем волков? — не удержался Саша.
— В меру, только в меру, чтобы не мешать воспроизводству стада копытных, в первую очередь оленей, серн и косуль. Но мы не допускаем и полного уничтожения хищников в заповеднике. Крымское охотничье хозяйство уже обожглось на этом. Там не осталось волков. И за какие-нибудь десять лет олени заметно измельчали, стали чаще болеть.
— Тогда зачем же мы боремся с браконьерами? — не очень уверенно спросил Саша. — Тоже прореживают…
— Не смеши, — серьёзно сказал зоолог. — Эти куда хуже и опасней волков. На мушку им попадают в первую очередь крупные, выдающиеся особи. Браконьеров интересуют мясо и рога. Они остаются злейшими врагами природы. И нашими.
Котенко зашуршал бумагами на своём столе. Саша сел рядом.
— Ну, выкладывай, что там с оленёнком.
— Встретил, — скупо ответил Саша. И рассказал, как все произошло.
— Вот что, — задумчиво произнёс Котенко, выслушав рассказ. — История с твоим воспитанником интересна сама по себе. Но она представляется мне значительной и с научной стороны. Мера и действенность воспитания… Борьба изначального дикого и благоприобретённого в животном для зоологии в какой-то степени ещё терра инкогнита. Ты, Саша, не теряй из виду своих воспитанников. Это довольно трудно, тем более без Архыза… Впрочем, я думаю, можно, в виде исключения, разрешить тебе обходы с Архызом у границ заповедника. Как-никак, а он непременный участник эксперимента, не меньший, чем руководитель.
— Какой руководитель? — не понял Саша.
— Александр Молчанов, конечно. Ты, Саша, пойми: это не игра и не причуда — все, что касается Лобика, Архыза и Хобика. Это эксперимент, и ты его доведёшь до конца.
К исходу дня, когда тесный дом главной конторы заповедника поутих, Ростислав Андреевич закрылся в фотолаборатории и, выглянув из тёмной комнаты лишь на минуту, окликнул Сашу.
— Вот тебе ключ, иди домой и готовь, брат ты мой, распрекрасный ужин. Я задержусь на часик.
Саша медленно побрёл по улицам областного центра.
В этот вечерний час город, окружённый с трех сторон лесами, был во власти весны. С гор, почти полностью одевшихся в молодую листву, сбегал ветер, пропитанный ароматом свежей зелени, горькой черёмухи и ожившей, полной сил земли. Распускалась липа, отцвёл и вовсю зазеленел светленький ясень. Вот-вот должны были раскрыться набухшие гроздья сирени.
В саду-дворике зоолога, куда пришёл Саша, распевала малиновка. Ей, должно быть, очень нравилась жизнь; она нисколько не боялась людей, рядом с которыми жила испокон веков. И Саша подумал: почему у человека нет таких же отношений со всеми животными и птицами? Ведь им между собой абсолютно нечего делить, даже пространство. Вон какая огромная польза получилась для обеих сторон от дружбы собаки с человеком, кошки с человеком, наконец, от приручения лошади, верблюда, ослика.
Проблема, как сказал бы Ростислав Андреевич.
Саша уже заканчивал несложные кухонные дела, когда пришёл Котенко. В руках у него был свёрток. Осторожно положив его на стол, Ростислав Андреевич крикнул Сашу.
— Ты только спокойно, — сказал он улыбчиво, принимаясь развёртывать газету. — Выслушай маленькое предисловие. Дело вот какое. Когда-то я обещал твоему отцу, Егору Ивановичу Молчанову, в память о подвигах Самура отпечатать одну фотографию. Я не успел этого сделать для Егора Ивановича. Фотографию ты видишь над столом. Судя по всему, она нравится тебе.
— Очень нравится, — сказал Саша и снова посмотрел на стену, где в рамке висела фотография Самура и Монашки, родителей Архыза.
— Очень нравится, — сказал Саша и снова посмотрел на стену, где в рамке висела фотография Самура и Монашки, родителей Архыза.
— Ну, а сегодня мне удалось отпечатать ещё одну копию. Хочу подарить её тебе, Саша. Держи.
На большом листе плотной бумаги размером тридцать на сорок, на бумаге, конечно, очень качественной, цветной, обрамлённой ореховой узенькой рамкой, стоял, изготовясь к прыжку, бело-чёрный Самур. Его коричневато-тёмные глаза с блестящими зрачками напряжённо всматривались куда-то левей фотографа, а рядом, наклонив мордочку и ощерившись, готовая ринуться вперёд, застыла чёрная Монашка. Небо сбоку горело оранжево-красным светом, а чёрные зубцы альпийской вершины казались совсем аспидными, потому что солнце только что зашло за них.
Картина, слегка подёрнутая голубоватой дымкой, казалась и живой, и фантастической одновременно. Это была удача фотографа, редкостная удача даже для мастера.
— Повесишь у себя дома, вот так же, над столом. Я думаю, Елена Кузьминична возражать не будет.
— Спасибо, Ростислав Андреевич.
2Май. Первая попытка подняться в альпийскую зону.
Май освежающий, когда лес дышит молодой, ещё прозрачно-зеленой листвой и пахнет цветущей липой, пряными травами, холодной, чистой водой.
Сашу в посёлке провожали удивлёнными взглядами: в тяжёлых кирзовых сапогах, штормовка поверх телогрейки, на голове зимняя шапка. Солнце греет так, что впору купаться; вся поляна перед посёлком рябит разноцветьем; по чистому небу пробегают редкие кучевые облака; тишина, зной, а он в зимнем снаряжении. И в довершение всего, кроме набитого рюкзака, карабина поперёк груди и топора за поясом, в руках держит лыжи.
Задание у лесника Молчанова простое: пройти туристской тропой, которая краем захватывает заповедник. Проверить, уцелела ли она, эта недолговечная пешая тропа, не обвалилась ли на карнизах, остались ли мостки и какой, в общем, ремонт потребует. А если удастся, то добраться до перевального приюта и осмотреть его. Ну, а по пути, конечно, наблюдать и наблюдать — это уж как принято: вести дневник похода. Животные, покинув нижние леса, перебрались на границу снежников; они теперь ждут, когда откроются альпийские луга, их главная кормовая база. Небезынтересна и фенология[1] растений.
Архыз шёл сбоку, изредка касаясь Сашиной ноги.
Вчера вечером Сашу вызвал по рации старший лесничий заповедника и сказал:
«Мы тут обсуждали возможность допуска твоей собаки в черту заповедника. Так вот, можешь брать с собой Архыза».
«Значит, эксперимент? — весело прокричал Саша в микрофон. — Эксперимент, говорю?»
«Есть и другая причина. Будь осторожен, Александр, смотри в оба, слышишь?»
«Лавины?» — хотел было уточнить Саша, но лесничий перебил его:
«Я про чужих людей говорю, слышишь? Про чужих в заповеднике. За ними смотри».
Ещё лесничий сказал, что Котенко пошёл восточней, а зубровод заповедника на лошади уехал к верховьям реки Шика, куда подалось основное стадо зубров. Словом, не только лесники, но и «наука» пошла в горы.
Май — время «матери и дитяти» в лесах, когда на свет белый повсюду появляются оленята, косули и серны, когда медвежата начинают ходить с мамкой, а птичьи гнёзда полны тёплых яичек. Пора буйного развития трав, цветения кустарников и деревьев.
Первый привал Саша сделал у развилки долины, где когда-то проходила узкоколейка. Знакомые места.
Он привлёк к себе Архыза и сказал:
— Здесь ты родился, во-он за тем поворотом. И здесь умерли твои родители, Самур и Монашка.
Архыз смотрел Саше в глаза. Он не понимал слов, но отлично почувствовал грусть в его голосе. Эта грусть передалась ему, он молча ткнулся тупым носом в плечо хозяина.
Саша гладил тёплую спину Архыза и дивился, как быстро он вырос. Год ему или чуть больше? Скорее всего, год. А выглядит совсем взрослым.
Густая пятнистая шерсть надёжно укрывала тело Архыза. Голова его, чёрная со лба, по бокам и к горлу светлела; на широкой груди разливалось белое, очень красивое пятно, оно шло по передним ногам, по животу, но спина Архыза и бока оставались чёрными, только на пушистом, слегка загнутом вверх хвосте снова возникала белизна. В тёмных глазах светилась взрослая понятливость. Небольшие, заломленные на концах уши стояли твёрдо, и ни один шорох не проходил мимо них. Архыз удивительно походил на Самура, своего отца. Трудно даже сказать, что досталось ему от матери-волчицы, разве что больше черноты по шерсти или эта поразительная молчаливость, гордая замкнутость в себе, так странно связанная с преданностью своему хозяину, которую он уже успел доказать, когда бросился за Сашей в холодную реку под Камышками.
— Ты у меня молодец, — сказал Саша свою излюбленную похвалу, ещё раз погладил собаку и поднялся.
Вот и остался позади последний крошечный, почти нежилой посёлок в узкой долине реки. Тропа свернула вправо, горы сдвинулись. Вероятно, за три часа ходу Молчанов поднялся не на одну сотню метров, потому что как-то незаметно он из мая перешагнул в апрель.
Дубы и грабы здесь только что открыли листовые почки; лес стоял ещё прозрачный, без слитной тени; под деревьями и на полянах густо цвели цикламены.
Саша сбавил шаг. Стало трудней дышать, потому что тропа, хорошо заметная на жёлтой глине, пошла круче. Начался подъем на щеку горы; тропа постепенно покидала дно распадка, это дно было завалено обломками камня, как всегда в верхних частях ущелья.
В буковом лесу ещё посвежело. Тут почки едва-едва показывали свою зеленую сердцевину.
На ночлег Саша остановился, когда перешагнул в март.
Тропа вывела его в седловину у вершины округлой горушки. Появился лохматокорый явор — высокогорный клён, пихтарник и редкие берёзы. Снег лежал вокруг большими пятнами.
Саша шёл краем одного из снежников. Корка льда хрустко сломалась; под ней проглянули нераскрывшиеся ещё купальницы и лютики, а в другом месте он увидел, как прямо из снега торчали довольно крупные бутоны знакомого ему кандыка. Это альпийское растение не ждёт, пока земля освободится от зимней одежды. Сильный бутон на цветоносе как пикой продырявливает неглубокий снежник и тянется к солнцу, а когда согреется, вдруг распустится нежнейшим белым цветком с красивенькой жёлтой сердцевиной. Диву даёшься, как такому созданию удаётся выжить в столь суровой среде! Впрочем, и на благодатном юге мы часто являемся свидетелями отчаянной силы прорастающих стеблей: вспомните, как запросто вспучивает и пробивает тонкий асфальт на городских панелях самый обыкновенный подорожник…
Саша вынул нож и расковырял снег около кандыка. Под снегом был ещё лёд, стебель пробуравил сперва его — плотную трехсантиметровую корку.
— Расти, богатырь, — сказал Саша и огляделся.
Близко он увидел большую пихту с ветками чуть не до земли. Значит, под ней сухая земля. Место для ночёвки.
Холодная ночь. Саша поверх мешка укрылся ещё плащом; раза три подбрасывал в костёр ветки и все равно чувствовал себя не очень уютно. Ещё до свету высунулся, посмотрел на часы: без десяти пять. Полежал, наблюдая за сереющим небом, за белым, лёгким инеем, покрывшим плащ, шерсть собаки, камни и ветки деревьев; не вставая, набросал на едва тлеющие угли сушняка и, когда огонь костра обсушил иней на плаще, выскользнул из спального мешка.
— Архыз, побудка! — крикнул он, сделал десяток-другой быстрых движений и остановился, поражённый чудесным видом гор.
Придвинутый совсем близко в прозрачном воздухе утра, белоснежно-голубой неровной линией рисовался перевал. На первом плане горбился Эштен, словно белый утюг, вознесённый к небу. Луч солнца как раз добрался до вершины горы, и там родился яркий отражённый свет.
Острые глаза лесника заметили сбоку горы и чуть дальше неё какое-то движение. Приладив бинокль, Саша определил: это подымалась струйка лёгкого дыма. Любопытно.
Они с Архызом позавтракали. Пользуясь удачным наблюдательным постом, Саша ещё не менее часа разглядывал в бинокль долины. Увидел четыре небольших стада оленей, резвящихся туров на противоположной высотке, одинокого медведя на опушке леса — он что-то усиленно выковыривал из трухлявого ствола. Архыз сидел, перебирал ногами и зевал. Торопил идти.
Что же все-таки за дымок у перевала?..
3Через час-другой хода снегу сделалось больше. Теперь только редкие проталины обнажали субальпийский луг. На рыжих пятнах, посечённых во всех направлениях мышиными ходами, земля парила. Вскоре пришлось встать на лыжи.
Миновали глубокую седловину, пересекли луг с кучками березняка. Солнце, поднявшись, пригревало хорошо, но снег с высотой становился все крепче. Саша и Архыз пошли быстрей, тем более что основной подъем миновали и путь выровнялся. Только на подступах к самому Эштену пришлось одолеть крутой бок, и вот здесь Саша увидел, что туристской тропы нет. Видно, за зиму с ужасающей высоты через тропу прокатилась не одна, а две или три лавины — они сгладили все карнизы. Саше пришлось снять лыжи и с предельной осторожностью двигаться поперёк очень крутого, градусов на шестьдесят, склона, выискивая сапогами зацепины, чтобы не скатиться вниз.