Однажды вечером, как обычно, вернувшись с работы, он позвал обеих дочерей и спокойно сказал им:
– Послезавтра я умру. Прошу только одного: не принимать участия в моих похоронах. Без вас похоронят. И дайте мне клятву. Ты, – он указал на Ефросинью, – клянись на Евангелии, а ты, – тут Угрюмов усмехнулся, – на «Капитале». Для марксистов, как я понимаю, это святая книга.
Амалия фыркнула, но перечить не посмела. Странная клятва была произнесена.
– И упаси вас нездешняя сила нарушить клятву, – сказал напоследок отец.
Через день он действительно умер. Большой черный гроб стоял посреди просторной комнаты. Народу почти не было. Пришло проститься лишь несколько человек с его работы. Скоро они ушли. Ефросинья осталась одна. Она со страхом смотрела на почерневшее лицо отца. Казалось, он чему-то усмехается. Амалия в тот час отсутствовала.
Ефросинья пыталась перекреститься, но рука почему-то отказывалась повиноваться. Она было хотела положить в гроб иконку, но вспомнила о клятве и не решилась.
Ближе к ночи в дом кто-то тихо постучал. Ефросинья бросилась открывать, и ей стало еще страшней. На пороге стояли две старухи и высокий седобородый старик. Не здороваясь, они прошли к гробу и встали возле него. Старик стоял молча, а старухи что-то тихо шептали. Фрося снова захотела было перекреститься, но седобородый так глянул на нее, что она в страхе упала на стул.
В этот момент в доме появилась Амалия.
– Что тут происходит?! – закричала она и бросилась к гробу.
– Ты забыла? – спросил старик.
– Что я должна была забыть?! Убирайтесь отсюда!
И тут произошло невероятное. Рука отца внезапно поднялась из гроба, и он погрозил Амалии пальцем. Та в ужасе грохнулась на пол.
Старик молча кивнул в ее сторону. Старухи подскочили к ней и почти без усилий подняли и положили на кровать.
Фрося от всего этого ужаса тоже едва не потеряла сознание. Она сидела на стуле, бессмысленно разинув рот.
Тем временем старухи вернулись к гробу и по команде седобородого перевернули покойника лицом вниз. Потом они взяли гроб и, не заколачивая его, вынесли во двор, где поставили на телегу.
– Мы сами его похороним, – сказал старик. И телега медленно двинулась прочь.
Только утром забылась Ефросинья в полном кошмаров сне. Проснулась от того, что ее кто-то тряс за плечо.
– Кто? Кто? – в ужасе закричала она.
– Не ори, дура богомольная! – сердито сказала Амалия. – Где отец?
– Увезли его эти, сказали, что сами похоронят.
Амалия махнула рукой:
– Ну и черт с ними!
– Не говори так, сестра! – Ефросинья с испугом посмотрела на нее.
– А как мне прикажешь говорить?
– Ты помнишь, как отец погрозил тебе пальцем?
– Ничего я не помню! – отрезала Амалия. – Это тебе, дура, приснилось.
Ефросинья замолкла.
Никому она не рассказывала о том, что произошло у них в доме, и только раз не выдержала и проговорилась одной из своих знакомых старушек. Та, естественно, не смогла удержать в секрете такую потрясающую историю. Но было ли это на самом деле или привиделось богомолке, оставалось загадкой. Тем более что ее вообще считали придурковатой.
К слову сказать, на другой день после похорон Амалия пошла на кладбище и попросила сторожа показать место, где похоронен отец.
Тот вытаращил на нее глаза: как это дочь не знает, где схоронен родной батюшка.
– В командировке была, – сухо объяснила Амалия.
– Ах вот что! Ясно. Пойдемте! – Он подвел ее к свежему холмику. Все было честь по чести. Но лежал ли под ним ее отец, Амалия не знала, да и не хотела знать. Приличия были соблюдены.
Через неделю, когда Ефросинья была в церкви, Амалия собрала все ее иконы и куда-то унесла. Пришедшая из церкви Ефросинья, увидев пропажу, долго выла и причитала и с того дня перестала разговаривать с сестрой.
После смерти отца ей пришлось устраиваться на работу. Определилась она сторожихой на товарный склад железной дороги.
Через год сестру посадили.
Когда Амалия вернулась, сестры даже не поздоровались. Амалия стала жить в отцовском доме как ни в чем не бывало. Правда, после тюрьмы она стала уже не та. Не бегала на общественные мероприятия, не слышен был ее голос на диспутах. Присмирела горбунья. Да и диспуты пошли на убыль. Пристроилась она в краеведческий музей экскурсоводом.
Прошло много лет. Но старухи так и не помирились. Они жили вместе, но питались порознь. У каждой был отдельный холодильник. Изредка они перебрасывались словами, но до нормальной беседы не опускались. Ефросинья давно была на пенсии и еще усерднее, чем раньше, молилась. Она натащила в дом новых икон и, как-то заметив, что сестра поглядывает на них со зловещим интересом, коротко сказала:
– Еще раз унесешь – убью! Так и знай!
Амалия давно стала директором музея. К моменту описываемых событий ее поперли на пенсию под предлогом преклонного возраста. Но жилистая горбунья была полна сил. День-деньской она бегала по городу, требовала, жаловалась, протестовала. Она была в непримиримой оппозиции к руководству страны, области, города, района, всех и вся. Несмотря на то что она сама пострадала в годы культа, горбунья была пламенной сталинисткой. Ее комната была увешана портретами основоположников и вождей. Амалия была хорошо известна горожанам, которые звали ее не иначе, как крысой. Церковной крысой прозывали и ее сестру.
Домишко, где они жили, совсем обветшал. Вокруг него высились многоэтажные дома нового микрорайона, а в этой старинной халупе даже обстановка не изменилась с конца тридцатых годов. Только и прибавления было что телевизоры. У каждой из сестер был собственный «ящик». И обе любили его до самозабвения. Но самое интересное, что они смотрели одни и те же передачи с одинаковым интересом. Любимыми были трансляции съездов и «Марианна».
И вот в один из солнечных летних дней к воротам дома Угрюмовых подошла странная парочка: девочка лет десяти и мужчина неопределенного возраста в спортивном костюме, очень коротко подстриженный.
Мужчина без стука толкнул калитку и пропустил вперед себя девочку.
Ефросинья в этот момент как раз копалась на дворе.
– Вам чего, граждане? – спросила она, разглядывая незваных гостей. Девочка ей понравилась: хорошенькая, чистенькая, аккуратно одетая. Мужчина же, напротив, показался подозрительным.
Пришельцы молчали, вовсе не обращая на нее внимания. Они прямиком устремились в дом.
– Эй, куда?! – крикнула Ефросинья и бросилась загораживать дорогу. – По какому праву?!
Мужчина поднял глаза и в упор глянул на нее.
Крик, готовый вырваться из ее рта, внезапно замер. Ефросинья похолодела и подняла было правую руку, чтобы перекреститься, но не смогла и этого. Рука не слушалась ее. Глаза стриженого словно пронзили ее насквозь, точно так же, как когда-то глаза седобородого старика. Ефросинья охнула и села на землю.
Незнакомцы вошли в дом. Ефросинья хотела было убежать без оглядки, но потом раздумала и, крадучись, пошла следом.
Оба стояли посреди большой комнаты, называемой залой. Зала, кстати говоря, была нежилой. В доме было еще несколько комнат поменьше.
Девочка брезгливо осмотрела скудное убранство и покосилась на мужчину. Он кивнул головой. Потом взгляд мужчины остановился на иконах, висевших в зале. Он глянул на Ефросинью:
– Убери!
– Что? – не поняла она.
– Это, – он указал пальцем на иконы. – Совсем из дома.
Старуха икнула.
Этот звук привлек внимание девочки. Теперь и она посмотрела на Ефросинью.
– Мы у вас поживем немного, – детский голосок звучал ласково и проникновенно.
И тут Ефросинью осенило.
– Ангел! – возопила она. – Ангел спустился с небес!!! – И упала на колени.
Девочка усмехнулась странной долгой усмешкой.
Тем же днем, ближе к вечеру, Фрося, как обычно, отправилась к ближайшему многоэтажному дому. К слову говоря, делала она это регулярно, если, конечно, не находилась в церкви. Общественное в сестрах преобладало над личным. Их постоянно тянуло в массы, в гущу людскую, но если Амалия стремилась в общественно-политические сферы, то Фрося вполне удовлетворялась скамейкой у подъезда и сидящей на ней стайкой таких же, как она, любительниц пообщаться накоротке.
На скамейке в этот час сидели три приятельницы Ефросиньи. Та поздоровалась и пристроилась рядом. Разговор, как поняла Фрося, шел о некоей девице из квартиры 45. Девица, по мнению собеседниц, не отличалась особой нравственностью. Ее моральный облик очень беспокоил сидящих на скамейке. Задавала тон в разговоре бывшая учительница начальных классов, а ныне ветеран школьного образования Тамара Яковлевна Хлудова. Эта женщина была на удивление похожа на известный персонаж телевизионных передач Веронику Маврикиевну. Большинство жильцов дома так ее и называли, правда за глаза, поскольку не без оснований опасались этой дамы. Кое-кому она запомнилась со школьных времен, другие страшились необычайной осведомленности отставной педагогини.
– Наташа, – так звали девицу, – еще в школе отличалась некоторой легкомысленностью, – изрекла Хлудова.
Слушательницы с интересом ждали продолжения.
– Мальчикам, помню, все записки писала.
Сидящие рядом удрученно заахали.
– Записочки до добра не доведут, – сообщила молодая мама Ворожейкина, женщина поистине богатырского сложения. Она медленно покачивала коляску со своим отпрыском. – Знаем, сами писали, – и с некоторой укоризной посмотрела на коляску.
– Ну почему же? – поджав губы, возразила Хлудова и тоже посмотрела на коляску. – Со здоровыми целями почему же не писать. Но, подчеркиваю, со здоровыми! А иначе это разврат!
Все согласно закивали головами.
– Какие записки! – неожиданно вступила в разговор «совесть второго подъезда» тетя Катя. – В наше время записок не писали, а порядок был! А если кто и писал, то боком ему выходили эти записочки.
Все на короткое время замолчали, обдумывая: как это боком?
– Эта шалава Наташка, – без обиняков продолжала тетя Катя, – меняет мужиков, как петух куриц. – Неожиданное, но сильное сравнение заставило собеседниц улыбнуться, а молодая мамаша даже рассмеялась.
– И нечему тут веселиться! – сурово осадила ее тетя Катя. – Вот так и смеемся, сами не знаем чему. Вы посмотрите, что на съезде делается!
Тема разговора резко сменилась. Задавала тон все та же тетя Катя. Разговор тут же принял острый характер. Как и повсюду в обществе, и здесь не было согласия. Когда молодая мамаша Ворожейкина робко подала голос в защиту Ельцина, на нее дружно набросились Хлудова и тетя Катя. Но и они не были едины в своих симпатиях. Кумиром Хлудовой был Руцкой, а тетя Катя стояла за депутата Бабурина. «Хороший такой», – ласково сказала она про него.
Неожиданно в разговор вступила Фрося, до сей поры молчавшая.
– Во всем виноваты жиды! – изрекла она.
Спорщики смолкли, обдумывая это заявление.
Тетя Катя согласно закивала, а Хлудова, сделав кисло-сладкое лицо, заявила:
– Ну почему же? Среди евреев тоже попадаются хорошие люди.
– Хорошие! – передразнила ее тетя Катя. – Ты, Тамара Яковлевна, посмотри на Фишкиных из третьего подъезда.
– А что Фишкины?
Но раскрыть гнусный облик Фишкиных тете Кате не удалось, потому что Фрося продолжала свои обличения.
– Грядет Содом и Гоморра! – вещала она. – Живем в мерзости, в разврате. Разве дело в Наташке поганой? Посмотрите вокруг себя. В ваших же домах гнездится порок. Вас отравляют медленно, но каждодневно.
Слушатели недоуменно смотрели на Фросю, ожидая фактов, и они последовали.
– Вот ты, Нинка, – Фрося в упор глянула на Ворожейкину. – Иван, мужик твой, пьет?
Та грустно кивнула.
– Пьет и тебя мытарит. И долго еще будет мытарить. Жизни у тебя из-за него не будет. И мальчонка твой слабеньким родился, хоть в тебе столько здоровья. Почему? По той же причине.
Ворожейкина хотела заступиться за мужа, рассказать, что Илья пьет только по выходным, что ее он не обижает, а ребенок болеет потому, что при родах простудили. И живет ведь она не так уж плохо, не хуже людей… Но почему-то все эти слова вылетели у нее из головы. И она вздыхала, соглашаясь с Фросей. Черный мрак заслонил разум. Богомолка была во всем права.
А Фрося уже обратила свои страстные речи к отставной педагогине.
– Давно я за тобой, Маврикиевна, наблюдаю, – вкрадчиво зашептала она. – Все-то у тебя не так, все-то плохо, а почему? Потому что нет у тебя мужика. Сухая ты ветка, Тамара. А был бы у тебя мужик – злость бы твоя пропала. А ведь ты не хуже других. Красавицей была! Только красота-то твоя впустую пропала. А все эта тварь, Манька Серегина из двенадцатой квартиры. Ты ведь Пашку Серегина любила?
Хлудова чуть заметно кивнула.
– И он тебя любил. Но не смогла ты удержать его подле себя. Манька отбила. Отбила сука крашеная. Он к тебе тянулся и сейчас тянется, но стерва эта про тебя ему нашептывает. Позорит всяко, наговаривает… Он тебя, лебедушку, как на улице встретит, обмирает весь, но подойти не может. Приворожила Манька его, к колдовкам бегала, черную отраву в зелье подмешивала. Вот где корень бед твоих!
Фрося остановилась и перевела дух.
Слушатели сидели как мышки, не в силах даже пошевелиться.
– Теперь о тебе, Катерина, – Фрося вперила перст в «совесть второго подъезда». – Фишкины! Тут ты в точку попала. Пьют кровь христианских младенцев, жируют. Ты видишь, на «Волгах» разъезжают, а почему? За счет кого? Да за счет тебя, глупая. А знаешь ли ты, что они у тебя электричество воруют? Вы хоть и в разных подъездах, но через стену живете. Вот-вот! Ты присмотрись, как у тебя счетчик мотает! Все выключи и посмотри. Они потихоньку провели к себе провод и жгут почем зря твои киловатты.
Тетя Катя, побледнев, слушала Фросю. Рот ее вытянулся в ниточку. Глаза горели сумасшедшим блеском.
– Истинная правда! – хрипло произнесла она и поднялась.
Все молчали, потрясенные проповедью.
– Ну, я пойду, – обыденным тоном проговорила Фрося.
Три женщины, как завороженные, продолжали молча взирать на нее.
Фрося удалялась, и в ее утиной походке ощущалось некое величие. Она и сама не знала, откуда взялись эти слова, которые так страстно произносила еще минуту назад. Казалось, они шли откуда-то извне. А может, все эти мысли копились в ней давным-давно и только ждали повода выплеснуться наружу?
Некоторое время троица сидела молча, потом так же молча они встали и разошлись по своим норкам. Однако начало событиям было положено.
Молодая мама Ворожейкина, принеся свое чадо домой, молча, без обыкновенного сюсюканья и лепета, уложила его в кроватку, потом принялась готовить ужин: вот-вот должен был прийти с работы ее благоверный. Делала она все как-то автоматически. Обычно Ворожейкина во время работы по дому напевала народные и популярные песни, сейчас же словно воды в рот набрала.
Щелкнул замок входной двери, появился муж Ванечка.
– Здорово, мать, – весело сказал он, – как вы тут без меня?
Ответом было гробовое молчание.
– Ты чего невеселая? Или съела чего не то? – Шутки Вани обычно отличались незамысловатостью и простым здоровым юмором. – Чего у нас на ужин? – с интересом спросил он.
– Щи, – односложно ответила Ворожейкина.
– Ага, щи, – миролюбиво произнес Ваня, – щи – это хорошо. Муж приходит с работы и спрашивает жену: что, мол, пожрать? Она отвечает: на первое щи похлебать, на второе меня… «Первого не надо, – отвечает муж, – давай два вторых».
Допотопную эту побасенку Ваня излагал с удручающим постоянством. Обычно Ворожейкина по окончании рассказа игриво хихикала, но сегодня отреагировала по-новому.
– В другой раз, – жестяным голосом сказала она.
– Что в другой раз? – не понял Ваня.
– …
Ваня недоуменно пожал плечами, но промолчал. Обычно он старался не вступать в спор со своей супругой, которая была на голову его выше.
Ужин продолжался в молчании. Ворожейкин понял, что «половина» почему-то не в духе, и старался вести себя сдержанно. Однако попытки сохранить мир не увенчались успехом.
– Гадство! – взорвалась Ворожейкина и в сердцах швырнула на пол крышку от кастрюли.
Ваня испуганно уставился на грохнувшую крышку, потом на жену. Та дула на обожженные пальцы. Потом презрительно посмотрела на мужа и произнесла в пространство:
– Уродов плодить!
– Не понял?! – спросил муж с легкой угрозой, за которой читалась надежда поставить супругу на место.
– Мозгляков, себе под стать.
При этих словах Ворожейкина подняла крышку и теперь держала ее, как древние скифы щит, используя ее как средство защиты.
– Я не понимаю, Нин, что это ты такое говоришь? – примирительно сказал Ваня. – Чем ты недовольна?
Но Нина, демонстративно хлопнув дверью, выскочила из кухни.
Ваня молча доел свои щи, одновременно наполняясь гневом. Он вошел в комнату с намерением дать бой.
Ворожейкина, пригорюнившись, словно Аленушка, сидела возле детской кроватки. Халат туго обтягивал ее могучее тело. Пуговицы, казалось, вот-вот оторвутся и со свистом, словно пули, полетят в разные стороны, уничтожая на своем пути все живое.
Ваня посмотрел на ее злое распаренное лицо и решил не связываться.
– Зря ты так, – только и сказал он, повернулся и шагнул к входной двери.
– Иди-иди, заморыш! – ударили в спину заключительные слова.
Отсутствовал Иван Ворожейкин примерно полтора часа, а когда вернулся, то был изрядно навеселе и полон грозного пыла. Выпив с приятелями на заросшем бурьяном пустыре, он пожаловался им на свою тяжелую долю и на бабу, неизвестно почему поднявшую мятеж.
– Поучить надо, – сказал самый сведущий из приятелей, сам, правда, не женатый. Остальные дипломатично молчали.
– Надо бы, конечно, – тоскливо сказал Ваня, – главное, понимаешь, ни с того ни с сего.
– А ты смелей, – посоветовал все тот же знаток, – не смотри, что она баба здоровая. Рявкни как следует, а нет, так… – И он угрожающе поднял кулак. – Иван! Помни о своем мужском достоинстве, а так бабьё и на голову может сесть.