– Конечно, я счастлива, а значит, счастлив и он, – назло повышала голос жена. И Сидору Куляшу приходилось затыкать уши. А простившись с подругами, жена шла к нему, обнимала за плечи и тихо ворковала:
– Ну что ты, котик, не принимай так близко, надо же было их подразнить.
– А почему всегда за мой счет?
– А за чей же еще, дорогой? Ты же умный, сильный. Простишь бабские штучки?
Сидор Куляш оттаивал.
– Трудно быть мужем.
– Особенно такой стервы.
Жена целовала его в шею, одновременно расстегивая свой халат, и постель топила все. Но такие сцены с годами происходили все реже, зато подруги звонили все чаще.
На работе Сидор Куляш считался остряком. Он был не лишен актерских данных, легко вживался в образ, переиначивая чужие рассказы, как ребенок, верил, что это произошло с ним.
«Кормил я вчера голубей на бульваре, – выдавал он за свою историю Модеста Одинарова. – И вдруг появляется здоровенный детина с питбулем. Пес без намордника, лезет на лавочку. А кругом, как назло, ни души. Что делать? «Ничего, дядя, собачка не помешает?» – ухмыляется собачник. Гляжу, лицо садиста, из тех кто, унижая, получает удовольствие. Я молчу. «Ты чё, немой? Или в штаны наложил?» Я молчу. Он тронул меня за плечо. Я показал на рот, потом на уши, осторожно жестикулируя, чтобы не спровоцировать пса. «Вот урод», – отошел он, свистом подзывая собаку. И тогда я вызвал полицию. Патрульная машина оказалась рядом, и мы быстро его догнали.
– В чем дело? – возмутился он. – Не дают погулять с собакой!
– Вы натравливали ее на прохожего.
– Какого еще прохожего? Кто вам сказал?
– Вот потерпевший. Он говорит, вы угрожали ему расправой.
И тут он допустил ошибку. Вместо того чтобы отрицать знакомство, расхохотался:
– Говорит? Да он же глухонемой.
– А ты сумасшедший, – выстрелил я и обернулся к полицейским: – Видите, у него не все дома.
Полицейские переглянулись.
Уж не знаю, как он объяснил им все в участке. Какова месть, а?»
История была шита белыми нитками, но, искупая ее искусственность, Сидор Куляш заразительно смеялся.
Он также слыл донжуаном. Собрав кружок распустивших уши мужчин, часами распространялся о своих любовных похождениях, о том, как мучается каждый раз, изменяя жене, не в силах устоять против домогательств красоток. «Грех, конечно, пользоваться случаем, когда на шею вешаются, – подмигивал он, разглаживая сальные волосы. – Но ведь грех и не воспользоваться». Сидор Куляш был убедителен, не краснея приводил интимнейшие подробности, так что после его рассказов всем казалось, будто они никогда не были с женщиной.
От своей работы Сидор Куляш был без ума. «Что такое телевидение? – оставлял он в группе многословные эмоциональные посты, так что казалось, его слюна брызжет и с монитора. – Известно, что мирно стрекочущие кузнечики, набрав критическую зеленую массу, превращаются в саранчу, вставая на крыло. А если их окружить зеркалами, многократно умножающими их количество, их превращение в саранчу произойдет сразу, будто они видят себя со стороны, будто ими всеми управляет какой-то внешний мозг. Так же устроен и муравейник. У нас этот внешний мозг – телевидение!»
Это не понравилось никому.
«Не хочу быть кузнечиком, – написала Дама с @. – А тем более саранчой!»
«В отличие от муравьев люди думают», – поддержала ее Ульяна Гроховец.
«Думают? – набросился на нее Сидор Куляш. – А может, им только кажется?»
Это опять никому не понравилось.
На работе Сидор Куляш мог поддержать любой разговор, но особенно любил рассуждать о марках автомобилей, которые вызубрил, как алфавит. Машину он водил, как гонщик, не разбирая дороги, нарушая правила, а когда ему выписывали штраф, доставал туго набитый бумажник:
– За удовольствие надо платить.
– А не жалко? Так можно себе права обезобразить.
– Ну что вы, штрафы украшают мужчину.
Принимая окружающее, Сидор Куляш подчинялся его законам, но, в отличие от Захара Чичина, не сомневался в его целесообразности. «Все действительное разумно, – любил повторять он. – Просто неудачники этого не замечают». В последнее время его мучила бессонница, он долго ворочался, перекручивая простыни, и, пытаясь уснуть, считал падавших в пропасть овец. Отделяясь от бесконечного стада, они по очереди подходили к обрыву и, задержавшись ровно на столько, чтобы повернуться блеющей мордой, летели кувырком вниз. И Куляш в эти мгновенья вспоминал отца. «Эх, Сидор, – защемив двумя пальцами, трепал тот его толстую щеку. – В жизни надо карабкаться вверх, не скатиться и не стать только тенью на грязном полу». Проваливаясь в сон вместе с падением последней овцы, которой было уже не суждено выбраться со дна, Сидор Куляш, как и в детстве, соглашался: «Да, папа, все проще простого». Сидор Куляш верил в свои таланты, в то, что видит мир насквозь, и на работе привык быть оракулом, способным решить любую проблему. «На словах, – думал о таких Авдей Каллистратов, включая телевизор, где на экране мелькали разного рода эксперты, колумнисты ведущих газет и уверенные в своих прогнозах аналитики. – Они все решают на словах».
Журналистская работа приучила Сидора Куляша к бесцеремонности.
«Еще не все потеряно, – писал он заболевшему Модесту Одинарову. – Бывают врачебные ошибки, обратитесь к нетрадиционной медицине, съездите в Тибет». И с упоением рассказывал истории про чудесно излеченных, которые вычитывал в иллюстрированных журналах.
«Я бы таких бесплатно убивал, – возмутился Раскольников. – Ты будто и на свете не жил».
«В другом мире, – парировал Сидор Куляш. – Я живу в другом мире».
И сам в это верил.
«Где деликатные, утонченные? – читая его посты, думал Авдей Каллистратов. – Где чеховские герои?» И опять у него всплывали художники на даче, отказавшие ему в интеллигентности. «Много понимают, – хмыкал он. – Знали бы с кем сравнивать». А ведь однажды Авдей Каллистратов участвовал в его передаче.
– Сегодня у нас в гостях статусный писатель, – представил его Сидор Куляш.
Его передернуло, но он не подал вида, продолжая широко улыбаться:
– Очень приятно.
Теперь Каллистратова заливала краска стыда при одном воспоминании об идиотских вопросах, на которые он давал не менее идиотские ответы: «При написании романов вдохновляют ли вас какие-то случаи из жизни или вы целиком полагаетесь на свою фантазию?» – «О да, конечно, если позволите так выразиться, моим пером водит сама жизнь». – «Разделяете ли вы распространенное в последнее время мнение о смерти искусства?» – «Ни в коем случае! Искусство вечно, оно умрет вместе с человечеством», и т. д., и т. п. «Какая чушь!» – подумал он сразу после эфира.
– По-моему, все прошло замечательно, – полувопросительно-полуутвердительно сказал Сидор Куляш.
– Как по нотам, – кивнув, подтвердил он.
– С известными людьми у меня всегда так.
Когда речь заходила о знаменитостях, Сидор Куляш позволял себе заочное панибратство, называя их уменьшительными именами, будто вчера с ними расстался, а на самом деле был им едва представлен или водил шапочное знакомство. Он знал, что в глазах собеседника это повышает его собственную значимость, и отжимал трюк до конца, направо-налево козыряя своими вымышленными связями.
Теперь Авдей Каллистратов оставался инкогнито и мог высказать Сидору Куляшу все, что думает. Через месяц возобновленного под чужим именем знакомства он его уже ненавидел, но, странным образом, каждый раз пытаясь его ужалить, невольно ему подыгрывал. Как тогда, после эфира.
«Зачем я пишу? – спрашивал в группе Иннокентий Скородум. – Выразить, что я чувствую, невозможно. У искусства свои законы, и дело не в моем таланте. Тогда зачем?»
«У каждого свой долг перед обществом, – отвечал Сидор Куляш. – А люди культуры обязаны нести правду».
«Какую еще правду! – садился на своего конька Иннокентий Скородум. – У каждого она своя! Чем больше о чем-то шумят, тем это делается правдивее! А культура? Это всего лишь архив. Как в него попадают? Кто? Если жизнь – дурная канцелярия, то почему мы доверяем ее архиву? Почему относимся к нему с таким трепетом? Или застывшее время имеет для нас неотразимое обаяние? Музей как напоминание о вечности? Ее рукотворный, искусственный переулок?»
«История – это застывшая политика, – соглашался Сидор Куляш. – А культура лишь часть истории. Но это и есть правда! Общая для всех правда, без местоимения, и другой правды на свете нет!»
Складывалось впечатление, что они были единомышленниками. Но отношения двоих для третьего всегда загадка, впрочем, как и для каждого из них.
«Один человек на свете, никто его не поймет», – убеждался Авдей Каллистратов, глядя на Сидора Куляша и узнавая в нем себя прежнего, когда писал про умерших знаменитостей, о которых ровным счетом ничего не знал, про дерзких шпионов, которые существовали лишь в его воображении, как и выползшие из-под пера инопланетяне. «А чем было удивить? – оправдывался он. – Как заставить читать свои книги? Что я знаю такого, чего не знают другие?» Наблюдая за Сидором Куляшом, он думал, что тот прав – успех требует идти в ногу со временем, вынуждая не выходить из круга телевизионных ассоциаций. «Необходимо принимать все как есть, придерживаясь того же, что и все, – заключал он. – То есть надо быть Сидором Куляшом».
«Взять литературу, – написал он в группу, – в ней славят уже состоявшихся, уже известных, как и газеты, пишут лишь о президентах. А кто такие эти президенты? Откуда взялись? Чем отличаются от простых смертных?»
«Тем, что они президенты», – не заставил ждать с ответом Сидор Куляш.
«Мир несправедлив, – вклинился Олег Держикрач. – Но что это такое? Он не отвечает нашим запросам? Нашим представлениям о добре? И почему он должен быть иным?»
Это понравилось Модэсту Одинарову и Ульяне Гроховец, отметившимся целой гирляндой смайликов.
Вещая с интернетовской кафедры, Сидор Куляш часто рассуждал о силе слов, сравнивал ее с мощью невербального внушения, которому отдавал предпочтение:
«Не странно ли, что из одних и тех же слов можно составить два противоречащих друг другу утверждения? Не странно ли, что наряду с аргументами язык допускает и контраргументы? Не значит ли это, что существует лишь точка зрения? Наш взгляд, который заменяет нам правду?»
«Это значит всего лишь, что у слов своя ограниченная вселенная, – снова подпел ему Иннокентий Скородум. – Выход за нее сопряжен с риском выглядеть безумцем».
«И когда-нибудь нужно понять, что слова даны не для того, чтобы выражать мысли, а для того, чтобы их скрывать», – подумал при этом Авдей Каллистратов.
«Меня от вас тошнит! – оценила их дуэт Дама с @. – Только ленту засоряют!»
«Бездельники, – поддержала Зинаида Пчель. – Работать не хотят, вот и умничают».
Сидор Куляш был на короткой ноге с руководством, ценившим его журналистскую хватку. Он считался генератором идей, способным из всего извлекать выгоду, и благодаря этому числился на канале незаменимым.
– Жизнь сама подскажет, что взять, – забросив ногу на ногу, учил он. – Надо лишь пристально в нее вглядываться.
– По этой части у тебя талант, – соглашались с ним. – У тебя собачий нюх на нашу собачью жизнь.
Начальство явно выделяло Куляша из коллектива, и когда ему пришла мысль сделать репортаж о Раскольникове, его выслушали за закрытой дверью.
– Из этого выйдет неплохой сюжет, – рассказал он историю киллера. – Тут и мораль, и триллер – народу понравится.
– В самом деле? Ну что же, займитесь этим.
И Сидор Куляш занялся. Он предложил Раскольникову переписку. «Заочное интервью», – пояснил он. Из группы Раскольникова уже исключили, так что сообщение для него Сидор Куляш оставил на всякий случай, авось зайдет. Кроме того, он поинтересовался, кто еще, как Дама с @, вел с киллером личную переписку. Таковых не оказалось. Однако Сидор Куляш не отчаивался, собирая информацию где только можно. Он разослал всем членам группы вопросы, среди которых были и такие:
1) Считаете ли вы, что подобные Раскольникову составляют необходимую часть рода человеческого? Заложена ли тяга убивать в их генетике как первородный грех? Или она развивается под влиянием общества?
2) Исключение из виртуальной группы – символический жест, сродни гражданской казни. Не раскаиваетесь ли вы в содеянном? Будь вы присяжным в суде, смогли бы вы вынести Раскольникову смертный приговор?
Сидор Куляш называл подобные опросы «зондажом общественного мнения».
Олег Держикрач ответил развернуто, подтверждая каждый пункт ссылками на учебники по психопатологии и экскурсами в историю. Ульяна Гроховец и Иннокентий Скородум ограничились односложными «да» и «нет», а Зинаида Пчель отделалась категоричным: «Идите к черту!»
«По-моему, вы сильно рискуете, – написала Дама с @. – Сначала вы предложили его исключить, теперь хотите на нем нажиться. Похоже, Раскольников – человек ранимый, вдруг обидится? Смотрите, никакой администратор не запретит ему вас разыскать».
«Кому помешают десять минут славы?» – отшутился Сидор Куляш.
«Какая слава у убийцы! – возмутилась Аделаида. – Кто захочет его знать! И зачем ему известность?»
«Ой, только не надо этого, я вас умоляю! Каждый мечтает попасть на телевидение».
«Не любите вы людей, Сидор Куляш. Презираете…»
«Почему? Люблю. Просто мама в детстве учила меня говорить правду».
«И быть храбрым», – гнула свое Дама с @.
«На том стоим!»
Но в глубине души Сидор Куляш испугался: «Сумасшедший же…» Он хотел даже отказаться от своей затеи, но, представив недоумение начальства, понял, что отступать некуда. «Прямо хоть пистолет покупай, – покрылся он потом. – И в подъезд заходи, да оглядывайся».
Раньше Сидор Куляш не задумывался о смерти. «О жизни надо думать, – отмахивался он. – А смерть сама о себе подумает». Но теперь эти слова показались ему пустыми и ничтожными, не способными ни утешить, ни защитить. «Надо бы в церковь, – промелькнуло у него. – Там же по этой части». Но потом вспомнил, что в церкви никогда не был, что всегда смеялся над ее рецептом спасения, и ему стало невыносимо грустно.
– Давай заведем детей, – обнял он жену, когда они наконец встретились в постели. – Мальчика и девочку.
– При условии, что рожать будешь ты, – отстранилась она. – Ну, дорогой, какие дети? Мы же договаривались сначала наладить жизнь.
– Да, договаривались…
Сидор Куляш вспомнил их разговор, состоявшийся вскоре после свадьбы, и подумал, что с тех пор прошли годы, проведенные ею среди банковского персонала, что, пробившись в его среднее звено, она метит теперь в топ-менеджеры.
«А директором все равно не станешь, – пробубнил он, слушая сонное посапывание. – Станешь старухой». Он вдруг вспомнил отца, променявшего его на бумажки – акции, векселя, облигации, которым отдавал все время, вместо того чтобы проводить его с сыном, и подумал, что теперь банк отнимает у него любовь, точно положив ее на депозит. Сидор Куляш, не мигая, смотрел на спящую жену, и ему были ненавистны ее сплетни про сослуживцев, корпоративные посиделки и бесконечное обновление гардероба, которые входят в офисную жизнь. Раньше он ждал ее допоздна, не сомкнув глаз, но она возвращалась уставшая, чужая, быстро раздевалась и, едва клюнув в лоб, отворачивалась к стене. А он еще полночи глядел в темневший потолок и, глотая обиду, думал, что у нее своя жизнь, и единственный выход для него – наладить свою.
«Почему каждый следующий муж хуже предыдущего, а каждая следующая жена – лучше? – поднявшись с постели, вынес он раз под утро тему для обсуждения. – Как после этого говорить о равенстве полов?»
Он подождал с час, но комментариев не последовало. И вдруг его охватил страх. «Раскольников! – вспомнил он. – Чертов репортаж! Может, и правда зря связался? Но за что меня убивать? Это же работа. Такая же, как у него».
Когда-то Сидор Куляш спал как убитый, а просыпался с трудом, будто возвращался с того света. Эта привычка дорого ему обходилась, а в юности едва не стоила диплома. Утреннюю лекцию в университете он обычно просыпал, но на последнем курсе ее часы выпали строгому профессору с острой, клинышком, бородкой. Он был грозой студентов, на экзаменах его боялись как огня. Сидор дважды делал попытку получить в зачетку его подпись, и оба раза неудачно. «Невежество, – возвращал ее профессор, вздернутой бородкой указывая на дверь. – И как вы только к нам поступили». Предмет был профилирующим, и перед Сидором замаячило отчисление. Он долго подбирал слова, прежде чем пожаловаться отцу.
– Почему сразу не обратился? – нахмурился тот.
– Надеялся, справлюсь…
А потом был звонок ректору, неловкая поза профессора, пришедшего принимать экзамен на дому – дело представили так, будто Сидор заболел, – непрерывное щебетание матери в прихожей: «Ну что вы, профессор, какие тапочки, это большая честь для нас…», шарканье придвинутого к кровати стула: «Когда на лекциях вы сидите, я стою, когда вы лежите, я позволю себе сесть», и виноватая улыбка, сползавшая на безжизненно повисшую бородку: «Что же вы сразу не сказали, что больны, ну поправляйтесь-поправляйтесь…», а в промежутке вопросы, напомнившие классику: «Не Париж ли столица Франции?» – и быстро вынесенный вердикт: «Отлично, надеюсь, моя экзекуция не слишком вас утомила». А потом, уже под одеялом, куда не проникал свет, была животная радость, смешанная со стыдом, и гулкие удары сердца, заглушавшие голоса в прихожей: «Может быть, чаю?» – «Нет-нет, спасибо, дела», – и уже после, когда хлопнула дверь, стук пальца по одеялу: «Вылезай, дорогой, все кончилось… Ты доволен?»
Этот домашний экзамен стоил Сидору всех пропущенных лекций.
Но крепкий сон остался в прошлом. Теперь Сидор Куляш сидел перед монитором и размышлял о том, каким боком выйдет ему репортаж о Раскольникове. Воображение рисовало ему страшные картины, когда человек с аватарой окровавленного топора потребует у него ответа, у Сидора дергалось веко, но вскоре он взял себя в руки. «Нервы разошлись, – снова юркнул он в постель, накрывшись с головой одеялом. – А все чертова группа, надо с ней закругляться».
Горе от ума
Однако сообщения от Сидора Куляша продолжали появляться.