Тут Цирцея голосом древней старухи, не забывающей, однако, о своем сане, проговорила:
— Приветствую вас, знатные и, вероятно, славные мужи! Как вас звать-величать? Из какой страны прибыли и что желаете найти или приобрести в моей уединенной обители? Впрочем, если вам это неудобно, можете не отвечать. Я и так догадываюсь, что вы посланцы кого-либо из могучих богов, сумевшего бесконечно долгое время сохранять благоволение к моей особе, дабы наконец задобрить Зевса-громовержца и умерить его гнев, порожденный минутною вспышкой, оказывая тем надлежащий почет моей божественной персоне. Вы, несомненно, знаете, из сколь знатного рода я происхожу. Думаю, однако, что в необычных сих обстоятельствах будет не лишним напомнить, что общим нашим отцом, сиречь моим и славного царя Колхиды Ээта, был могучий Гелиос. А матерью моей была Перса, дочь Океана, который, как вам известно, уже в давние времена был Зевсом лишен власти над морями и принужден уступить ее Посейдону, не теряя при этом своего величия, хотя злые языки распускали разные слухи на сей счет. А говорю я об этом вам, верные наперсники всегда благосклонной ко мне Геры, говорю о судьбе моего достойного деда потому, что у меня есть основания полагать, что высшие Силы, обрушившие немилость на моего прародителя, включили и меня в семейную опалу. Чем же я-то провинилась? Неужели тем, что, происходя из божественного рода, была одарена божественными свойствами или, скромнее выражаясь, привилегиями? И могла наслаждаться вечно неизменной красотой и равно благодатью вечного существования? Но сядьте, прошу вас. Божественной Гере будет приятно, если я вас любезно приму и угощу. Правда, отдыхать вам придется на жестких скамьях, но вы не дивитесь здешней простоте, она хотя незатейлива, зато не утратила изначального благородства. Вы, думаю, наслышаны о печальных здешних делах, раз уж боги допустили, чтобы мое имущество, богатые мои наряды были подло разграблены чернью, столь гнусным образом отблагодарившей меня за доброту и милости, которые я неизменно оказывала всем прибывавшим на остров. Надеюсь, что сидя на сих твердых лавках, вы легко вообразите себе богато вышитые ковры, некогда их покрывавшие. Мои прислужницы, нимфы источников, лесов и священных рек, текущих в море, вскоре явятся сюда и принесут душистое прамнеиское вино и яства, достойные столь высоких гостей.
Когда гости, онемевшие от изумления и смущения, уселись на одну из лавок бывшего парадного зала, Цирцея погрузилась в задумчивость, словно вслушиваясь в ей одной доступные звуки небесных сфер, затем она вдруг изящно распрямила сгорбленную спину и продолжила свои признания — теперь, однако, она говорила голосом юной девушки, то и дело прерывая свой рассказ серебристым смехом:
— Мне всегда были любезны мужчины, особенно молодые и статные, хотя и пожилые иногда умели показать себя молодцами на ложе, забавляя меня своим прытким живчиком и пробираясь в уютную норку. Ха, ха, хи, хи! То-то расчудесные были забавы! Какая девица, достойная так называться, чурается любовных утех? Разные мореходы приставали к моему острову — ибо моя красота и чарующий нрав создали ему громкую славу, которая возбуждала у путешественников любопытство и страсть. Ах, как это было упоительно и чудесно! Разве виновата я, что обладала роскошным юным телом, чьи потребности, по сути столь естественные, не мог надолго утолить ни один мужчина, даже самый пригожий и самый искусный в обхождении с жаждущим радости телом? Почему же вы не смеетесь? Это же так забавно! Я сочла бы себя грешницей и преступницей, если бы остановилась на одном любовнике, отказывая прочим в радушном приеме. Божественные предки создали меня для наслаждения, и я, наслаждаясь сама, щедро его раздаривала. О, мужчины, юноши, отроки! О, божественный миг древности, когда из двуполой пучины Хаоса сотворились могучий фаллос Урана и податливые недра Земли-Родительницы. Разве вас не радует, что природа вас наделила таким миленьким и веселеньким живчиком? Что до меня, я всегда радовалась, когда могучий насильник хватал меня в объятия и целую ночку забавлялся со мною. Откуда же мне, девчушке, жившей вдали от сложных интриг Олимпа, было знать, что одного из мореходов, столь прекрасного, что он мог бы сравниться с Ганимедом, облюбовал сам Зевс и пожелал им полакомиться? Зачем он дозволил моему милому пускаться в дальние странствия и высадиться с товарищами на моем острове? Забавно, правда? Ох, только подумаю об этом развратном старикашке, не могу удержаться от хохота. И с чего это он так на меня взъелся, с чего разъярился? Мальчишечка был премиленький, и если я, вопреки своему обычаю, оставила его на целых три ночки и три денька, разве это было таким уж преступлением? Как вы думаете? И когда он сделал свое дело, я ведь не превратила его ни в кабана, ни даже в хорошенького поросенка. А могла в шкуру волка нарядить. Вот и выл бы ночами, убаюкивая меня, лежащую в объятиях другого красавчика или же зрелого мужа. Зато я его превратила в миленького, хорошенького львенка. А почему бы и нет? Я, наделенная могучими чарами, всегда заботилась о счастье своих красавчиков. И надо ли вам рассказывать, какие бесчинства и хитрые козни творил сей известный нам властелин? Я-то не превращалась в лебедя, в быка, в орла, не пробиралась коварно в облике мужчины в чужие спальни, — если не ошибаюсь, я, хотя и общалась столь часто со стихией мужского пола, осталась девицей, пусть не в буквальном смысле, но в высшем. Не правда ли, все это очень забавно? Но, как вы знаете, всемогущий наш вспыльчив, даже очень. Устами своего посланца Гермеса, прежде всегда приносившего мне одни добрые вести, он на сей раз изрек мне чрезмерно суровый приговор. Послание его было грозным, но и смехотворным. Увы, не помогли мои объяснения, что миленький львенок весел и игрив, что я часто, когда соскучусь, зову его, кормлю кровавым мясом козы или барана и даже, когда он умильно ласкается и своим горячим язычком лижет мое тело, я охотно позволяю ему кое-что. Надеюсь, вы не сочтете это развратом? Правда ведь? Любовные ласки, соблазны и игры — они как шар, отлитый из чистого золота. Где его ни тронь, всюду коснешься золота. Разве не так, любезные гости?
На этот вопрос, как и на все предыдущие, она не ждала ответа, хотя бы от одного из двоих мужчин, слушавших ее в напряженном молчании, и наверняка продолжала бы свою болтовню, но тут в светлом проеме дверей показались четыре старухи, такие же голые и лохматые, как раньше, любопытно зыркающие по залу бегающими глазками.
Двояколикая Цирцея горделиво выпрямилась и степенным скрипучим голосом молвила:
— Почему вы медлите, ведь я уже трижды вас звала? Разве не видите, лентяйки, что у нас важные гости? А ну-ка, живо несите лучшее вино да угощенье. Передайте лодырю Телегону, чтобы он поскорей изжарил самого жирного барана.
Одна из старушек запищала:
— Пусть он сперва от всех нас возьмет то, что ему с утра положено! Это же нам во вред, ты гонишь его работать, когда он с самой главной работой еще не управился.
Цирцея захихикала серебристым девичьим смешком. Но в ее ответе прозвучал голос другой стороны ее облика:
— Мне-то мужественный Телегон изъявил свое почтение и любовь еще на рассвете, а ваши дела меня не касаются, и я о них знать не желаю. Единственная ваша обязанность — выслушивать и живо и умело исполнять мои приказы.
Старухи тут стали подталкивать одна другую да хихикать, тогда поднялся Одиссей и, сильно ударив бронзовым копьем об пол, крикнул:
— Слышали приказ вашей госпожи? Или я должен вам напомнить, в чем состоит повиновение слуг, и отлупить вас по задницам этим вот копьем?
Взвизгнув хором, старухи скрылись. Цирцея же, раскинувшись в кресле, как разморенная жарою мужичка, запричитала:
— О люди, о добрые люди-человеки! Смотрите, как жестоко я обижена, смотрите и плачьте, а я-то уже все свои слезоньки выплакала и теперь нуждаюсь в чужих слезах, в слезах добрых людей. Как беспощадно со мною обошлись, когда разъяренная толпа дюжих молодцов, презрев мою девичью божественность и дарованные мне привилегии, осадила мой дом, ворвалась внутрь с дикими воплями, разграбила мое имущество, похитила мои богатства. И никто об этой страшной несправедливости не вспомнит. А потом тоже творились злодеяния, от которых кровь леденеет в жилах. О люди, люди добрые, где ж тогда были боги? Бешеная орава, опустошив дом, разбежалась по усадьбе, разорила мои хлева, коровники и конюшни, учинила бойню невинной скотины. А когда уже близилась ночь, ужаснейшая из всех в моей жизни, эти вары разожгли на дворе десятки костров и стали жарить зарезанных свиней и ягнят. Не пощадили и мой сад — не только посбивали плоды, оголив пышные деревья, но из непонятной мне мести или просто от дикой потребности уничтожения всего, что вокруг живет и плодоносит, ломали отягощенные плодами ветви, топтали упавшие наземь фрукты, да с такой яростью, что из зрелых апельсинов и лимонов живительный сок брызгал фонтаном, сами же громилы, измазанные кровью животных, мокрые от фруктового сока, воняющие потом и мужским семенем, насытившись едою, еще раз ворвались в мои покои и тут, в этом зале, уже разоренном и пустом — о люди, люди, слушайте внимательно, люди добрые! — многократно оскорбили мою девичью честь, бесстыдно утоляя свою звериную похоть…
Тут, обхватив обеими руками голову, Цирцея зарыдала в голос, изливая горе в таких душераздирающих сетованиях, словно все эти дела давних лет повторяются снова перед ее глазами.
И так же внезапно, как зашлась вполне деревенским, бабьим причитаньем, она вдруг разразилась веселым девичьим смехом. Одиссей, ошеломленный этим резким переходом, даже не почувствовал, как ладонь Ноемона легла на его руку, опиравшуюся о скамью. Когда ж это дошло до его сознания, он руку не отдернул, только глянул на юношу, и опять ему пришлось удивиться — в близко поставленных, чуть косящих глазах Ноемона он увидел не испуг и не замешательство, но бдительную холодность и любопытство. Уже свершилось, — подумал он. И почти одновременно мелькнула мысль — нет, этого никогда не будет.
А Цирцея со степенностью пожилой женщины обратилась к ним:
— Думаю, первый голод и жажду вы уже утолили. Как видите, Громовержец покарал меня с беспримерной жестокостью, и ныне я живу тут в глуши и спокойно, с достоинством жду неведомого мгновения, когда нить моей жизни будет перерезана, — хотя, как вам известно, мне по знатности моего рождения была дарована вечная жизнь. Что ж, я без сожаления покину свой уединенный приют и без страха переступлю порог мрачного подземного царства, где правит мой благородный кузен. Однако по нетерпению, заметному на ваших полных достоинства, хотя и молодых лицах, я вижу, что вам хотелось бы поскорее сообщить переданную мне весть. Не мне сдерживать вас или назойливо подгонять. Сами решайте, в какое время уместно это сделать.
Прежде чем успел подняться Одиссей, со скамьи вскочил Ноемон и своим звонким, девичьим голосом повел речь:
— Слова ваши справедливы, благородная и достопочтенная госпожа. И если вы готовы благосклонно и милостиво выслушать нас, то не дивитесь, что вперед выступил младший, ибо по природе своей мы хотя и не божественного происхождения, но принадлежим к тем сонмам небесным, что кружат по окраинам неба, — там стерты границы лет, и души воплощаются в те или иные телесные формы лишь для целей свыше определенных. Признание наше, что мы не обладаем полностью божественными свойствами и способностями, наверно, должно вас опечалить, о, непреклонная носительница фамильных доблестей, ибо тем самым и наше посланничество не несет печати окончательного. Мы не послы высшего ранга, мы всего лишь посредники, а посему должны вам открыть не приговор всемогущих сфер, но лишь обещание, что в должное время таковой будет вам передан послом полномочным. Мы же сюда прибыли с одной целью — чтобы затем поведать, где следует, о нынешней вашей участи, ибо сколь ни известен некий факт, он обретает особую значительность, когда выражен словами. Вторая же цель нашего присутствия здесь, достойная госпожа, принести вам дар надежды, светлой и радостно бодрящей, как весеннее утро. Благодарим за гостеприимство, за оказанную честь, вселившую в нас новые силы. Однако именно поэтому мы грустим, что пребывание здесь, не по нашей воле, не может продлиться, и нам пора собираться в обратный путь.
Явно растроганная этими словами, Цирцея встала, и, когда сделала несколько шагов к гостям, обнаружилось, что она хромает на левую ногу. Вглядываясь в Ноемона голодными глазами, она издала свой серебристый смешок.
— Хи, хи, хи! Будь у меня прежняя волшебная власть, я бы охотно испытала тебя в постели, мальчик, а потом, ублаженная и охваченная томной слабостью, в которой всегда играет новый порыв желания, я бы превратила тебя в львенка. Ах, бедненький, такой хорошенький мальчик, можешь пожалеть, что этого не произойдет. Но если бы ты не так спешил, мы могли бы…
И вдруг, сменив шутливый тон на повелительный:
— Я поняла. Все ясно. Покорствуя воле владык, я не буду вас удерживать. За переданную весть благодарствуйте. Она была мне необходима. Она укрепит мой дух в грядущие дни. Я буду их считать и уповаю на то, что не потеряюсь в их множестве. Хочу к своим словам прибавить лишь одно — как правильно ты, юноша, заметил, в высоких сферах все известно, однако факт, выраженный словами, обретает особый вес. Вот я и хотела бы, чтобы они там, где следует, знали, что юнец, носящий имя Хриз и силою моих чар обращенный в львенка, после избавления от них по воле верховных сил, стал во главе разнузданной толпы, которая, как я уже сказала, причинила мне столько зла. Именно он оказался особенно свирепым, наглым и бесстыжим. Нанесши мне пинок, это он повинен в том, что, как видите, я слегка припадаю на левую ногу. Но говорю я это не затем, чтобы обвинять, а чтобы напомнить Громометателю, сколь осмотрительно должен он выбирать любимчиков среди смертных.
Одиссей довольно долго шептал что-то на ухо Ноемону, после чего тот сказал:
— Достойный мой товарищ говорит, что в свое время знавал некоего Хриза, прорицателя Аполлонова в городе Троаде вблизи Трои.
— Троя? — переспросила Цирцея. — Странное название. Где этот город? Впервые слышу такое название. А Хриз не один на белом свете. Не думаю, чтоб тот жестокий и развратный малый мог обладать священным даром провидения. Но почему об этом не сказал мне сам твой друг? Он ведь не немой?
— Нет, госпожа, — произнес Одиссей с некоторым усилием, и голос его прозвенел как натянутая струна, — я просто боюсь, чтобы мой голос не напомнил тебе когото, кого ты когда-то очень хорошо знала.
— Очень хорошо знала? — величаво удивилась Цирция. — Я кого-то очень хорошо знала? Кто же это такой? Я никогда не прилагала стараний к тому, чтобы хорошо узнать кого бы то ни было из смертных. Не думаю, что подобное знание было бы мне хоть чем-то полезно или необходимо. Наклонности моих зверюшек я, правда, изучила очень даже неплохо, признаю, ибо провела среди них немало приятных часов, удовлетворяя их естественные нужды. Но хорошо знать смертных? Это не моя страсть. Пусть занимаются этим те, кому это нужно. И какое же имя носил тот человек, которого, по вашим словам, я якобы знала и даже очень хорошо?
— Одиссей, царь Итаки, — сказал Одиссей.
На сей раз Цирцея даже не удивилась, холодное равнодушие придало ее двойственному лицу вид застывшей маски.
— Одиссей? Царь? Итака? Странные вещи рассказываешь ты, благородный пришелец. Не исключаю, что среди многих других мог сюда забрести и смертный с таким именем и из тех мест. Но вы-то, призванные исполнить столь важное поручение, конечно, не предполагаете, что я у каждого спрашивала его имя, а хоть бы и так, разве могла бы я их всех запомнить?
Тут вмешался Ноемон:
— Слова твои резонны, госпожа. Я же тебе с самого начала сказал, что мы не принадлежим к божественному племени, и как люди смертные, хотя во многих смыслах от остальных отличающиеся, мы, возможно, говорим о делах смертных не вполне ясно и понятно для тебя, по рождению происходящей из высших сфер. Угодно ли тебе еще что-нибудь нам сообщить?
— О да, — отвечала Цирцея. — Хочу поблагодарить вас за труд, за обещанную мне надежду. А также проститься и попросить извинения, что не провожаю вас с надлежащими почестями, — я слишком слаба, и каждое усилие причиняет мне боли несносные. Ах, еще прошу сказать где следует, что причастность к недугам смертных нисколько, ну нисколечно меня не сблизила с их племенем.
— Это понятно, госпожа, — молвил Ноемон. — Божественный дух трудно, а то и невозможно заставить измениться. Правда, наше мнение тут мало что значит…
Цирцея засмеялась и всплеснула руками.
— Ах, как мне нравятся такие скромные мальчики! Обычно они бесстыжие, невоспитанные, а любовные забавы с распутниками…
Но эта ее выходка, пусть и не первая, словно бы не дошла до Ноемона.
— Божественный дух трудно, — повторил он, нисколько не смутившись, — а то и невозможно заставить измениться. Правда, наше мнение тут мало что значит, но мы не преминем передать вашу мысль.
— Понимаю, — опять с достоинством отвечала Цирцея. — Прежде всего я благодарна за вашу добрую волю, она же, полагаю, порождена вдохновением свыше и несет мне добрую надежду. Прощайте, достопочтенные гости-посланцы. Надеюсь, что тот, кто явится сюда после того, как вы исполнили свою миссию, откроет предо мною светлое будущее.
50. Когда они вышли из дома, двор был пуст. Старух и след простыл, также не было никаких признаков, что где-то поблизости мог находиться Телегон. У обоих было, однако, ощущение, что откуда-то из темных, им неведомых укрытий за ними внимательно и враждебно следят, и хотя они не ожидали какой-либо коварной западни, обоих кидало то в жар, то в холод.
Лишь выйдя за пределы треклятой ограды, они остановились, с облегчением вздохнули и переглянулись. Первым заговорил Одиссей:
— Ловко ты выкрутился в этих весьма необычных обстоятельствах, Ноемон.
— Это похвала или упрек, господин? — спросил юноша.
— Сам рассуди.
— Я полагал, гоподин, что среди всех этих чудес мне будет легче говорить, чем тебе.