Я не стал договаривать «умереть ему не дадут», а просто вышел под дождь, прикрыв за собой дверь.
Церемония Прощания состоялась ближе к вечеру. Тела одиннадцати погибших уложили на сооруженный специально для этого деревянный помост и кремировали, как и предписывают Устав и законы Братства. Перед кремированием Бернард произнес приличествующую случаю речь и самолично поднес факел к сырым, а потому обильно пропитанным бензином дровам. Огонь отражался от мокрых из-за непрекращающегося дождя лиц построенных в каре Охотников и уносил к небесам вместе с дымом души павших смертью храбрых братьев. Никто из магистров, с головой поглощенных своей неотложной работой, проститься с подчиненными бойцами так и не вышел...
Михаил уже взбирался в трейлер Проклятого, намереваясь сменить сидящего там с обеда Вацлава, когда я окликнул его на пороге:
– Не спеши. Иди-ка отдохни до утра. Буду писать отчет об операции, объяснительную о гибели Виссариона да еще надо подготовить три извещения о смерти, – я потряс у него перед носом толстой кипой форменных бланков. – Днем-то, видишь, не до этого.
– Как скажете, ваша взводная милость! – Довольный Михаил развернулся и побежал обыгрывать в запрещенные лишь на бумаге Устава карты своих соседей по новой казарме – те, плохо зная моего заместителя, еще не догадывались, с каким шулером имеют дело.
Эркюль и Лаврентий – послеобеденные клиенты Аврелия – лежали на своих нарах и тихо постанывали в полузабытье. В фургоне витал резкий запах мочи – очевидно, не все стоически реагировали на причиняемые Троном страдания. Джером заканчивал уборку, протирая сухой тряпкой только что вымытый пол. В кабинете Виссариона, ставшего со вчерашнего дня и моим тоже, его уже заждалась боевая подруга – недопитая бочка кагора. Забросив тряпки, ведро и швабру в стенную нишу, он устало взглянул на меня и заковылял прочь от осточертевшей ему за день Комнаты Правды.
Жан-Пьер, немного оклемавшись от утренней экзекуции, сидел на нарах возле стены, поджав колени под небритый подбородок. Лицо этого тщедушного человека при свете тусклой лампочки отливало нездоровой восковой бледностью, а глаза не моргая смотрели прямо перед собой.
– Вы в порядке? – проверил я на всякий случай его самочувствие.
– Ну если считать порядком то, что еще не умер, тогда – да, – не произведя ни единого телодвижения, отозвался он одними губами.
«Ну и ладно, раз огрызаешься», – подумал я и, обложившись документами, взялся за жутко нелюбимую мной нудную бумажную работу. И, скрипя чернильным пером, даже не подозревал, что через несколько минут произойдет тот самый момент, который и переломит всю мою дальнейшую жизнь...
«Любопытство сгубило кошку» – гласит одна из присказок брата Михаила. Нечто подобное случилось и со мной. То, что толкало меня читать между строк Святого Писания; то, что заставляло прятать в обшивке семинарских стен крамольные труды Паоло Бертуччи; то, что еще до сих пор тратило часть моих денег на мало-мальски достоверную историческую литературу, теперь нанесло свой решающий и коварный удар в спину. Да, командира Одиннадцатого отряда, как и ту пресловутую кошку, сгубило чисто человеческое любопытство! Проигнорируй я тогда затеявшего со мной беседу Проклятого Иуду, заставь его заткнуться своим правом тюремщика, пошли, наконец, мерзкого еретика к чертовой матери, и жить-поживать мне в старости (если бы дожил, конечно) где-нибудь под Ватиканом, наслаждаясь законной отставкой. Но я не сделал всего этого. А коли так, то к чему теперь жалеть? Что было, то было, а чего не было, то и Дьявол его побери!
Иуда что-то проговорил себе под нос. Я, не разобрав, оторвался от писанины и переспросил:
– Вы что-то хотели, Жан-Пьер?
– Я говорю: так, наверное, всегда бывает – как ни готовься к встрече с болью, как ни крепись, а она все равно оказывается сильнее, чем ожидаешь...
И он со стоном вздохнул.
Я не нашелся, что ответить, и вернулся к отчету.
– Извините, господин надзиратель, я вас вчера правильно расслышал? – Проклятый, кряхтя, придвинулся по нарам в моем направлении настолько, что если бы захотел, то мог бы легко дотянуться через клетку до края моего стола. – Вас зовут Эрик Хенриксон? Тот самый Эрик Хенриксон?
Я опять оторвался от бумаг:
– В каком смысле «тот самый»?
– Ведь это же вы чуть больше года назад обезвредили это чудовище – Люцифера? Вся Святая Европа твердила об этом.
– Да, это сделал мой отряд, – отложив перо в сторону и потерев уставшие глаза, сознался я. – И в том числе те три бойца, чей пепел был сегодня развеян над заливом... Только не вздумайте говорить мне, что сожалеете. Не поверю.
– Не скажу, – он замялся, – они же все-таки убивали моих друзей... Но, господин надзиратель, мне действительно очень жаль, что все так получилось. Я не желал проливать ничью кровь.
– Возможно, если то, что говорят о вас люди – правда. Однако факты, Жан-Пьер, – они твердят об обратном. Вы просто могли сдаться вчера без боя.
– Я именно так и собирался поступить, но... – Иуда разочарованно развел перебинтованными запястьями. – Мои друзья поклялись защищать меня до самой смерти, а отговорить их я не сумел.
– Странно, не правда ли? – Я уже полностью наплевал на кодекс отношений «тюремщик–заключенный» и вступил с арестантом в дискуссию. – Вы считались их лидером, а они вас не послушались!
– Это трудно понять... Да, они видели во мне лидера, хотя я никогда и не претендовал на это. У них сложились на меня определенные взгляды, а я... я не разрушал их. Скорее даже потакал им, ведь в окружении этих людей мы с семьей чувствовали себя в безопасности. Отплатить им за это я не успел... Все вышло как-то само собой. В начале нашего бегства мы с Магдой и детьми... – он вдруг осекся. – Простите, господин надзиратель, но я вроде бы не должен с вами общаться, мне за это...
– Ладно уж, валяйте, раз начали, – я отодвинулся от стола и, приставив стул к стене, сел поудобней. – Только не думайте, что уболтаете меня, как та леди Винтер своего вертухая, и я вас выпущу. Бесполезно! И слез с вами проливать не буду, хоть и сентиментален, к своему глубокому сожалению.
– Вы знакомы с Дюма? Невероятно!
– Я много с кем знаком, а вот теперь еще и с вами. Однако отнюдь не польщен этим, уж извините.
– Нет, не обижайтесь, я без задней мысли. Просто мне хотелось... – он не договорил, чего ему хотелось, и вернулся к начатой истории. – Так вот, господин надзиратель, мы колесили по всей стране, останавливались в глухих деревнях на постоялых дворах, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не узнал нас. Мне приходилось постоянно бинтовать голову, скрывая свой шрам; прикидываться то больным, то сумасшедшим. Но Пророк уже развесил везде мои портреты, и однажды это таки случилось. Группа молодых людей окружила нас в таверне близ Штутгарта, и их вожак бросил передо мной на стол инквизиторскую листовку с моей наполовину придуманной подноготной. Я понял, что это конец. Дети испугались, а Магда заплакала, но вожак компании улыбнулся и протянул мне руку. «Рад знакомству с великим человеком, Жан-Пьер, – сказал он. – Я – Алонзо, старший этой искательской общины. Мы с друзьями восхищены вашим мужественным поступком. Очень вас прошу быть гостями нашего поселения в паре километров отсюда». Деваться нам было некуда, и мы, разумеется, согласились. Эти искатели оказались замечательными людьми и, к слову сказать, весьма образованными. Они подолгу расспрашивали меня обо всем, а я, благодарный за хлеб, воду и кров, охотно делился с ними мыслями, взглядами, идеями... Даже не подозревал, как те повлияют на их привязанность ко мне!.. Алонзо и почти все его друзья погибли вчера на оборонительных башнях, господин надзиратель. Погибли, защищая меня и моих детей...
Иуда опустил голову и замолк. Я тоже сидел, слушая тишину, нарушенную только однажды перевернувшимся с боку на бок Лаврентием. Вскоре Жан-Пьер продолжил:
– Потом на нас вышли местные инквизиторы и вновь пришлось убегать. Но искатели уже не покидали меня, оберегая от всяческих опасностей и лишений. По пути к нам присоединялись другие гонимые властью протестанты, такие, как вот Эркюль и Лаврентий...
– А Кэтрин? – сам не зная почему спросил я.
– Кэтрин? ...Кэтрин появилась недавно. Магда – моя жена – сильно заболела в дороге. Это было уже в парижской епархии. Кэтрин служила дьяконшей-медиком в деревушке близ Реймса. Мои друзья приволокли ее к нам с мешком на голове и связанную. Когда она узнала меня, то сказала, что мне достаточно было бы просто попросить о помощи. А потом, – Жан-Пьер хило улыбнулся, – взяла да свернула нос слишком уж отличившемуся в ее пленении Морису...
«Надо будет приглядывать за своим», – рефлекторно почесав переносицу, запомнил я.
– ...который тут же и вправила ему на место, – Жан-Пьер снова сделал длинную паузу. – К сожалению, Магда умирала, и Кэтрин уже ничем ей помочь не могла... Добрейшая, заботливая Кэтрин – ведь она не отходила от постели моей жены до самой ее смерти. А после осталась с нами, найдя наше общество наиболее подходящим для своего бунтарского характера... Господин надзиратель, а можно мне воды?
«Надо будет приглядывать за своим», – рефлекторно почесав переносицу, запомнил я.
– ...который тут же и вправила ему на место, – Жан-Пьер снова сделал длинную паузу. – К сожалению, Магда умирала, и Кэтрин уже ничем ей помочь не могла... Добрейшая, заботливая Кэтрин – ведь она не отходила от постели моей жены до самой ее смерти. А после осталась с нами, найдя наше общество наиболее подходящим для своего бунтарского характера... Господин надзиратель, а можно мне воды?
Я взял у него кружку и наполнил ее из своего графина, а не из арестантского бака, где, по-моему, уже плавали стайки маленьких лягушат. «Пришлю завтра Энрико, пусть вычистит», – наказал сам себе я.
– Благодарю вас, – Жан-Пьер приложился к кружке и, не допив, поставил ее рядом с собой, после чего продолжил ностальгические воспоминания. – Когда мы сговорились с русскими – ну не было это предательством, клянусь вам! – нам потребовалось место на побережье, чтобы дождаться нанятого ими пирата. Настоятель Ла-Марвея дьякон Олаф был моим хорошим знакомым и согласился приютить нас при условии, что мы не навлечем на него беду. Я пообещал... И я солгал, господин надзиратель! Заботясь лишь о себе, я погубил множество ни в чем не повинных людей: искатели, торговцы, служители приюта... Но как ни горько признавать это, первой я подставил под удар свою семью...
– Вот здесь я с вами, Жан-Пьер, абсолютно солидарен, – мое любопытство достигло апогея, и я наконец-то задал ему вопрос, который и не давал мне покоя долгое время. – И чего вам не сиделось в Ватикане – на этой, так сказать, вершине мира? У вас ведь было все, о чем только можно мечтать: положение, деньги, слуги, роскошный дом, слава, в конце концов. Что за бзик тюкнул вас по вашему крещеному лбу?
Он зачем-то потрогал свой крестообразный шрам и уставился в пол, как будто бы я застукал его за неким постыдным занятием.
– Не уверен, что смогу вам это объяснить, но постараюсь, – Жан-Пьер говорил размеренно, обдумывая каждую последующую фразу. – В молодости я фанатично был предан нашей религии и Вере. Предан настолько, что каждую ночь засыпал с мыслью, а не нарушил ли я сегодня какую-нибудь из десяти божьих заповедей. Собственно говоря, я и до самого верха-то смог добраться лишь потому, что никогда не сомневался в приказах вышестоящих; искренне считал, будто исходят они от самого Господа Бога. Мое служебное рвение той поры восхищало всех руководивших мной, и, если бы кому потребовался пример для подражания, я бы мог как никто другой выполнить эту роль, честное слово... Первые сомнения посетили меня, когда я дослужился до епископа и узнал, насколько то, о чем проповедовали мои коллеги, отличается от поведения их же самих. Быть пастором проще – сидишь в своей деревеньке, высунешь нос в центр округа пару раз в год и все, а вот епископ – совсем иное. Уже высший свет как-никак. Однако несмотря ни на что я продолжал истово служить Ватикану, считая, что это сам Дьявол очерняет в моих глазах всех моих соседей – честнейших и преданнейших Слуг Всевышнего. Так или иначе, но со временем я стал архиепископом, а вскорости – вы, пожалуй, помните тот год, когда практически одновременно скончались четверо Апостолов? – был избран Пророком и на свою последнюю должность...
...Разумеется, я прекрасно помнил то, о чем упоминал Жан-Пьер. Пророк плакался тогда народу: дескать, Господь забирает из рядов его приближенных лучших из лучших, дабы на их освященные места пришли другие, более молодые, но не менее достойные служители Веры. Страна очень долго пребывала в трауре...
– ...Те четверо скончались от некой жуткой формы сифилиса, так как сообща пользовались услугами выловленной пограничниками на побережье Африки чернокожей блудницы. Но это я выяснил гораздо позже... В общем, попал я в Ватикан довольно-таки молодым. И уж тут-то, думаю, послужу небесному Отцу своему в полную силу! Но первое тяжелейшее потрясение испытал сразу же на церемонии Введения В Избранные... Скажите, господин надзиратель, вы верите в чудеса?
– Я, Жан-Пьер, верю в то, во что мне положено верить по службе, – уклончиво ответил я.
– А я верил! Действительно верил, хотя за всю жизнь так и не увидал ни одного. Верил скупым чернильным строкам: вознесение Илии, говорящая ослица, иерихонские трубы, сверхсила Самсона, фокусы Моисея и Христа... Верил, а ведь живу за сотни и сотни лет от той эпохи, в которую якобы все это происходило.
– Я не иллюзионист и за Моисея не отвечу, но с позиции командира отряда могу сказать с полной уверенностью: истории о Самсоне уж больно попахивают детскими сказками, – сам того не желая, поддакнул я Жан-Пьеру и поежился, вспомнив, как палка наставника Семинарии хаживала по моей спине за такие своевольные комментарии Ветхого Завета. – Есть у меня среди бойцов пара-тройка, которые уложат в одиночку пятерых противников за раз, но тысячу!.. Да Самсона бы просто затоптала эта толпа, и кастет из ослиной челюсти не помог бы. И про возраст разорванного им льва говорится: «молодой». Кто теперь пояснит, насколько молодой, может, всего пару недель от роду...
– Да-да, вы, безусловно, правы, – согласно закивал Жан-Пьер. – Когда начинаешь дотошно рыться в этих вещах, некоторые чудеса моментально перестают таковыми являться!.. Но всерьез задумываться о подобном я стал, только заработав вот это, – он указал на свою апостольскую метку над переносицей. – Вы небось читали про древний Иерусалим, Гроб Господень, Благодатный Огонь?..
– Еще бы! Это есть во всех семинаристских хрестоматиях.
– А вы никогда не задумывались, почему процесс его появления окутан столь суровой тайной? Ведь это же настоящее чудо; его должны наблюдать тысячи людей; от этого их Вера бы только укрепилась!
– Чересчур задумываться, Жан-Пьер, в Братстве Охотников не принято, а вообще, – я пожал плечами, – не знаю. Может быть, он не выходил при посторонних. Стеснялся по-своему.
– Да чтобы Господь стеснялся являть чудеса своим рабам? – Жан-Пьер снисходительно посмотрел мне в глаза. – Надеюсь, вы шутите? Нет, просто никакого чуда, господин надзиратель, там не было, вот и вся причина тайны. Заходил Господний Служитель внутрь гробницы, доставал из складок рясы коробок спичек и зажигал светоч, а мнение толп собравшихся вокруг храма верующих превращало банальный светильник в благодатный огонь!
– Так, значит, и ваш апостольский знак тоже никакое не чудо?
– Именно к этому я и веду! А знак мой, напротив, является символом того, что никаких чудес не бывает. Любые чудеса, если изучить их со всех сторон, имеют под собой прозаическую основу. Вот тогда-то, с церемонии Введения и началось мое, как бы это магистр Аврелий назвал, падение в отступничество. Сейчас смешно вспоминать, а вот в тот день... Ведут меня Апостолы по коридору, молитвы разные мне читают, а сами поглядывают так хитро-хитро. Ну а я естественно, готовлюсь: сейчас разверзнутся небеса и длань Создателя своим огненным перстом осенит мое чело! Благоговею перед Великим Таинством... И что же вижу? Кузницу! Обыкновенную кузницу, где здоровенный амбал накаливает в горниле бычье тавро в форме креста! И пока я допетрил, что к чему, Апостолы-то похватали меня за руки – за ноги, а этот исполняющий обязанности господнего перста живодер припечатал клеймо аккурат к моему лбу! Ужас: боль, крики, слезы, вонь... Очнулся, а передо мной уже Пророк сидит. «Добро пожаловать, – говорит, – верный мой слуга в наше высшее общество! Вы более чем славно послужили мне у себя в епархии, будем надеяться, не ударите в грязь лицом и здесь. Но само собой, ни слова никому, что тут было, а то вот этот херувим может так же легко затворить ваши уста посредством вырывания языка. А это в отличие от Валаама никак не станет для вас временным неудобством...».
В принципе я не удивился тому, о чем рассказывал Жан-Пьер, но все равно, когда слышишь такое от человека, еще недавно стоящего у руководства государством, прикасавшегося к его секретам и видевшего святая святых ватиканской элиты, волей-неволей ощущаешь сильное головокружение. Такое, которое всегда возникает от соприкосновения с правдой; такое, какое должны были, по всей видимости, испытывать Адам и Ева при вкушении запретного плода познания Добра и Зла.
Жан-Пьера же было не остановить. Человек знал, что вот-вот умрет мучительной смертью, и взахлеб выговаривался первому (а точнее сказать – последнему), кто не стал измываться над ним, а проявил лишь малую толику внимания и терпимости. Щеки его раскраснелись, и даже в глазах появился некий жизнерадостный блеск. Вернее, там было ровно столько блеска, сколько и оставалось ему радоваться в своей истекающей жизни...
– Делать нечего: работаю, по стране болтаюсь, проверяю приюты, школы и прочие образовательные учреждения. А у самого все идеалы внутри рушатся, когда вижу, что творится в новом моем окружении. Вы не поверите: все десять заповедей коту под хвост! Среди Апостолов разврат, пьянство, забавы идиотские. Глумятся по-черному в подвалах Главного магистрата. Представляете: даже «не убий» и ту не соблюдают – по живым мишеням из оружия там упражняются! Гляжу я на это, а сам от такого Содома еле ноги передвигаю, особняком держусь, все больше стараюсь по командировкам да по инспекциям. На периферии нравы попроще, подобрее как-то... Ну и, понятное дело, прослыл среди своих «белой вороной». Смеются мне в спину, смотрят косо. Даже Пророк на это внимание обратил! «Не надо строить из себя архиправедника. Семья семьей, а служба службой. Радуйтесь жизни, старость не за горами», – его слова. В конце концов не сдержался, сорвался, как Каин на Авеля...