Я работал в каменоломне, куда попали большинство эсэсовцев. Мы работали 12 часов в день. От нас требовали выполнения нормы, иначе хлебный паек уменьшали на 200 или 300 грамм. Мы старались выдавать старые камни, которые мы вчера уже сдали, за новые, сегодняшние, если нас ловили, то русские ругались и уменьшали нам паек.
Потом я строил дороги и проявил себя как организатор. Бригада состояла из 25 человек пленных, 2 русских охранников и начальника охраны. Нам в качестве наказания дали охранников-монголов. Русские называли их chernyi bljad’, когда они хотели женщину, они ее просто насиловали. Девушки шли на рынок с корзинами за продуктами, они их хватали, тащили в кусты и там насиловали. Такие плохие были монголы. Кроме того, они были голодные, они получали снабжение по самой низкой, второй норме. У русских было не так, как в Ваффен СС. В Ваффен СС генерал получал точно такое же снабжение, как последний солдат. В Ваффен СС можно было стать офицером, окончив только народную школу, даже не окончив среднюю школу, даже не имея права поступления в университет. Так было только в Ваффен СС – одинаковое снабжение и одинаковое продвижение по службе для всех. Даже в вермахте такого не было. А у русских было шесть норм снабжения. Низшая у военнопленных, потом у охранников, потом солдатская и унтер-офицерская норма, потом офицеры, потом штабные офицеры.
Мы строили прекрасные дороги, 30 метров шириной, там могли садиться самолеты! В одной деревне был большой толстый пес, который принадлежал сельскому sowet, бургомистру по-немецки. Наш конвоир его застрелил, потому что он на него бросился, мы его подобрали и отнесли в каменоломню, там сварили и сожрали. Сельский sowet заскучал по собаке и пришел жаловаться лагерному начальству, что мы сожрали его собаку.
Еще мы ловили ежей и запекали их в глине – колючки оставались в глине, а мясо ели. Наша каменоломня срыла целую гору!
Мы с одним унтершарфюрером из дивизии «Викинг» и еще с одним, из штрафного батальона СС Dirlewanger, решили бежать. Мы сбежали и довольно далеко ушли, но я повредил ногу, и они меня оставили у какой-то деревни. Жители меня сдали в милицию. Обычно тех, кто бежал, по возвращении в лагерь забивали до смерти палками. Меня допрашивали, и я назвал другой номер лагеря. В конечном итоге со мной ничего не сделали.
Комендантом лагеря был немец, рейнец, не помню, как его звали, коммунист, стукач, антифашист, предположительно он сидел в концентрационном лагере в Германии. Некоторым из нас, из Ваффен СС, он специально отбивал печень. Он был очень плохой собакой. Я его встретил в 1950 году на вокзале в Веймаре. Когда в лагере что-то было не так, приезжала комиссия, обычно из Москвы. Тогда ровно три дня в лагере была отличная еда. Полы чистили, стены красили. Мы спали на голых досках, подушкой были наши ботинки. На нарах мы лежали как селедки в банке, 200 человек в бараке, если кто-то поворачивался, все остальные тоже должны были поворачиваться. Мы покрасили стены барака в белый цвет перед приездом комиссии. Ночью на свежеокрашенных белых стенах давили клопов и вшей, которые нас атаковали. От этого на стенах появились красные пятна. Утром пришел оберст, podpolkovnik, увидел стены с красными пятнами и налипшими мертвыми клопами и вшами, сказал: «о, nemetskiy kultura, ochen’ khoroscho, ochen’ krasiwo». Он так радовался, что аж прыгал перед стеной барака. Он подумал, что это мы придумали так раскрасить стену красками.
В бригаде я был «организатор». Мне связали рукава куртки и штанины брюк, в них я приносил продукты. Я доставал в домах кукурузную муку, картофель, сушеные абрикосы – все, что возможно. Меня очень уважали, потому что я мог достать все что угодно. Меня знали все деревенские собаки во всех окрестных деревнях. Иногда я набивал себе брюхо до изнеможения. Я не воровал в деревнях, как некоторые мои товарищи, которых потом за это били. Конвоирам я должен был приносить водку. Для этого у меня внутри куртки была пришита бутылка, куда я наливал водку или samogonka. Если бы я один раз не принес конвоирам водку, они бы никогда меня больше не выпустили. Я был хороший «организатор». Мои организаторские способности, которые я получил в России, я позже проявил в ГДР, когда работал в системе снабжения. Когда я заходил в деревенские дома и просил еду, во всех домах висели фотографии родственников, погибших на войне. Тогда я говорил, что мои mamochka и papochka погибли, их разбомбили американские самолеты, и мне давали еду. Одна цыганка дала мне хлеб, я его спрятал в карман, и тут маленькая девочка сказала: «smotri, mamochka, kamerad kuschaet kak swin’ja».
Все соседние деревни уже были обойдены, все собаки уже меня знали, и я ловил машины и автостопом ездил в дальние деревни, за 30–40 километров. У нас, если голосовать на дороге, ни одна свинья не остановится, а в России все всегда останавливались. Один раз меня вез русский капитан полиции. Он меня спросил: «Немец?» Я сказал, да, woennoplennyi. Потом он спросил: «Фашист?» Я сказал, что да. Он сказал, ты фашист, я коммунист, хорошо, и дал мне выпить stakan wodka. Потом еще, после третьего стакана я отрубился. Он меня вытащил из машины и поехал обделывать свои страшные дела. На обратном пути он меня подобрал и отвез в лагерь. Я ему рассказал, что мне не надо в лагерь, мне надо в мою бригаду, в лагере меня уже ловили и били. Но отвез меня в лагерь и дал вахтеру бутылку водки, чтобы он меня не бил.
У меня много таких историй, но напоследок я расскажу историю эротическую. Я был молод и девственен, я стеснялся; когда мы приехали в Вену и пошли в бордель, я только смотрел. Однажды я уже собрал еду и шел обратно, там стоял дом, где жили цыгане. Я хотел пройти мимо, но у меня еще не было водки. Поэтому я туда зашел и увидел цыганку. Она меня соблазнила, и я имел контакт. Это было в пятидесяти километрах от лагеря. Большую часть еды я оставил у цыганки и вернулся с пустым мешком и пустой мошонкой (игра слов. – Пер.). Меня уволили из добытчиков и послали другого, но его в первый же день искусали деревенские собаки, и я опять стал добытчиком, как лучший «организатор».
В 1949-м меня перевели на Украину, и там начались настоящие допросы. Мы должны были очень подробно рассказывать, где и когда мы были и что делали. Я был простой панцер-гренадер, мне грозило от 10 до 15 лет, унтер-офицерам – 20 лет, младшим офицерам – 25 лет. Опять собрали этап, и нас повезли в Сибирь. Мы приехали в большой лагерь в Алма-Ату. Там были Ваффен СС, связные офицеры, руководители зондеркоманд, которые участвовали в акциях на Украине, саботажники и те, кто совершил преступления в лагере. Нас, рядовых, не судили, процесс и суд были только над офицерами, которые получали по 25 лет. Оттуда отправляли этапы в Караганду, в шахты, которые были как будто созданы именно для Ваффен СС.
Я познакомился с одним из JI.A.H. («Лейбштандарт Адольф Гитлер»), он мне сказал: «Манфред, в Караганду нам совсем не надо, надо что-то придумать». Этот, из Л.А.Н., спрыгнул с высоты и сломал себе ноги. Я несколько раз прыгал, но сломать себе ноги у меня не получалось, но в конечном итоге я их сломал и попал в санчасть, где уже лежал этот, из Л.А.Н. Потом в Караганду больше не отправляли, а на месте искали каменщиков, плотников и других специалистов. Этот, из Л.А.Н., сказал: «Нет, это еще не для нас, еще подождем».
Однажды в лагере оставалось уже совсем мало людей, человек сто, пришел один, очень толстый и с красным носом. Этот, из Л.А.Н., сказал: «Вот, это еврей, пойдем к нему, с ним нам будет хорошо». У меня, кстати, уже был в одном лагере начальник лагеря еврей, и нам жилось просто прекрасно. Если у вас врач-еврей, медсестра-еврей и еврей – начальник вашего лагеря, значит, у вас в жизни все хорошо. Они не очень много воровали. Хотя они знали, что мы – Ваффен СС, они обращались с нами по-человечески. Сейчас я понимаю, почему они с нами обращались по-человечески. Во время войны и во время русской революции евреи были самыми большими массовыми убийцами, которых Сталин использовал, чтобы уничтожить свой народ и многих офицеров, они было в основном в НКВД и ГПУ. А после войны евреи были дискриминированы, была антисемитская, враждебная евреям политика в Советском Союзе, как я себе это представляю. И евреи внезапно солидаризировались с нами. Я так думаю. По-другому я себе не могу объяснить, почему евреи часто делали нам добро.
В любом случае он искал mjaso-специалистов, мясников. О-о-о! Было много желающих, но мы стояли впереди, у нас был инстинкт, мы были только что из санчасти. Он выбрал меня и этого, из JI.A.H., всего 14 человек. Мы поехали на грузовике, по бездорожью, без еды и питья, и приехали на большую бойню, очень примитивную. Там работали женщины, казашки, с узкими глазами. Мужчин практически не было, они все погибли на войне. Мы грузили туши. Наш барак был практически без крыши, поэтому мы жили в частном секторе, у казашек. Воровать мясо было нельзя, за это давали 2 года, но мы воровали, к концу смены прятали кусок мяса в штаны, поэтому казашки, у которых мы жили, были нам рады.
В любом случае он искал mjaso-специалистов, мясников. О-о-о! Было много желающих, но мы стояли впереди, у нас был инстинкт, мы были только что из санчасти. Он выбрал меня и этого, из JI.A.H., всего 14 человек. Мы поехали на грузовике, по бездорожью, без еды и питья, и приехали на большую бойню, очень примитивную. Там работали женщины, казашки, с узкими глазами. Мужчин практически не было, они все погибли на войне. Мы грузили туши. Наш барак был практически без крыши, поэтому мы жили в частном секторе, у казашек. Воровать мясо было нельзя, за это давали 2 года, но мы воровали, к концу смены прятали кусок мяса в штаны, поэтому казашки, у которых мы жили, были нам рады.
Самое интересное там было то, что этот, из JI.A.H., влюбился в русского врача, красивую женщину, из Москвы, которая работала там по распределению (этого, из Л.А.Н., он камарадом почему-то не называет. – Пер.). В один прекрасный день приехали на грузовиках русские военные с автоматами, и нас увезли, не дав ни собрать вещи, ни попрощаться.
Так началось наше возвращение домой. Пришел приказ: все военнопленные, которые не были военными преступниками, должны быть отправлены домой до 31 декабря. Срок уже прошел, уже был практически февраль. Нас подцепили к поезду, и мы поехали в Брест-Литовск. В Брест-Литовске была комиссия. Мы должны были раздеться догола, сложить вещи и пройти через пять помещений: баня, очистка от вшей. Мы должны были сдать кровь. Нас тщательно обыскали, заглядывали в рот, чтобы никто не мог пронести ордена павших в плену товарищей. Потом мы поехали во Франкфурт-на-Одере. Во Франкфурте-на-Одере мы могли сами решить, куда мы хотим, на Запад или на Восток. Я, конечно, решил, что я еду на родину, туда, где мама и бабушка. В конце 1947 года нам разрешили писать домой. Я знал, что у меня появился маленький брат, но не знал, что мой отец до 1950 года был в Бухенвальде и не мог оттуда писать, мать мне об этом не писала. Как-то раз я сказал одному сослуживцу, что мой отец сидел в Бухенвальде. Он мне сказал: «О, так ты получаешь каждый месяц 1300 марок!» Я сказал: «Нет, он там сидел с 1945 по 1950 год». Я получил нагоняй и должен был объясняться в газете на предприятии, как я могу такое говорить и с какой целью я это сказал. Так было в ГДР. Я все-таки получил 1300 марок, но борцы с фашизмом получали 1700 марок, каждый месяц. Со мной ничего не произошло, я только взбучку получил, и меня проработали в производственной газете.
Как я уже говорил, в лагере меня отделили от товарищей, никто не знал, где я, никто не знал, что я в ГДР. Только в 1990 году в газете добровольцев я дал объявление, что ищу служивших во вспомогательной роте «Морской дом» 3-й танковой дивизии СС «Мертвая голова». И в самое короткое время я получил пять ответов: от моего командира роты, от ротного разведчика, от товарища из Швейцарии, из Женевы, еще от одного, который работал на почте и потерял ногу, и еще одного товарища из Шварцвальда, пятеро были еще живы.
Командир роты меня немедленно пригласил, он жил в Вестфалии, построил меня в полночь и вручил значки за ранение и ближний бой, а за подбитые танки, в которые я тоже стрелял, не вручил, и произвел меня в СС-штурманы, в ефрейторы.
Генат Альфред (Genath, Alfred)
Генат Альфред[1]
Материал предоставлен Мартином Регелем
Перевод записи – Валентин Селезнев
– Меня зовут Альфред Генат, я живу в Хильдесхайме, это 32 километра южнее Ганновера. Я там родился 28 июня 1923 года. По словам моих родителей, первые полгода я кричал каждую ночь. Однажды ночью моя мать заснула от переутомления и проснулась оттого, что я не кричал. Тогда она закричала моему отцу: «Вилли, Вилли, мальчик умер». Все вскочили, но оказалась, что я сплю. Начиная с этого момента, я больше никогда ночью не кричал. Мы жили в относительно маленькой квартире в доме на восемь семей. В конце нашей улицы город заканчивался, мы практически выросли на природе. Машин тогда практически не было.
Я пошел в школу. Потом у меня родилась сестра, и мы переехали в большую квартиру в доме на той же улице, там у меня была своя комната. В этом доме тоже жили восемь семей, все жили очень дружно, там были представлены все политические партии, от коммунистов и социалистов до радикальных католиков, но ни одной ссоры у нас никогда не было, все были очень любезны друг с другом. Мой дедушка был очень солидный мужчина с усами; когда ему говорили, что я опять подрос, он говорил, да, да, главное, что разум тоже растет. У моего второго дедушки был огромный сад, он был кузнецом.
Я ходил в евангелическую среднюю школу для мальчиков. Потом, в 1937 году, евангелическую среднюю школу для мальчиков объединили с католической средней школой для мальчиков. В 1939 году я окончил школу и хотел поступить в школу унтер-офицеров в Ганновере, но туда брали только с 16 лет. Мне 16 еще не было, и я пошел на фабрику в подмастерья, учиться на точного механика. Был 1939 год, наше маленькое предприятие, там работало 25 человек, начало производить военную продукцию, мы делали точные приборы для самолетов и торпед.
Мой отец был активным членом НСДАП. Я поступил в Юнгфольк еще в 1932 году, поэтому позже у меня был золотой значок Гитлерюгенда, я был «старый боец» Гитлерюгенда. Наш руководитель в Гитлерюгенде был одним из основателей морского Гитлерюгенда, и мы вместе с ним в 1933 году перешли в морской Гитлерюгенд. У нас была база на канале, мы занимались греблей. В 1934 году мы в морской униформе на Дне немецкого морского судоходства в Гамбурге промаршировали перед Рудольфом Гессом. Потом нашего руководителя Гитлерюгенда, к сожалению, перевели в Ганновер, без него наш морской Гитлерюгенд развалился, и мы вернулись в обычный Гитлерюгенд. Время в Гитлерюгенде – это лучшее время в моей жизни, у нас было великолепное товарищество, у нас не было классовых различий, и все было добровольно. У нас были вечера, мы путешествовали пешком и занимались спортом. В 1941 году воинские части, которые квартировали в Хильдесхайме (у нас была казарма артиллеристов, три казармы пехотинцев, лыжные егеря, аэропорт с парашютистами и летной школой), устроили спортивный праздник. Гитлерюгенд-Хильдесхайм тоже пригласили участвовать. Почти все спортивные дисциплины: бег на разные дистанции, прыжки в длину, эстафеты и так далее – выиграл Гитлерюгенд-Хильдесхайм. В 1939 году меня отправили в Имперскую стрелковую школу в Зуль. Преподавателями там были офицеры Ваффен СС, мы там были 10 дней. После этого я стал ответственным за стрельбу в Гитлерюгенд-Хильдесхайм. Я отвечал за склад с оружием, выдавал винтовки, отвечал за порядок во время тренировок по стрельбе. У меня в Гитлерюгенде был значок снайпера и еще четыре или пять значков за разные достижения.
В конце 1941 года у нас в Гитлерюгенде появился плакат: «Юноши 1923 года рождения обследуются комиссией Ваффен СС». Я поговорил с моим другом, и мы, конечно, решили пойти туда, проверить, насколько мы здоровы. Утром там собралось примерно 200 человек, после обеда осталось 27, отбор был очень строгий. В начале 1942 года я получил по почте документы, приглашение в Ваффен СС. Я их подписал и отослал обратно.
15 августа 1942 года я прибыл в Варшаву, в пехотный резервный и учебный батальон Ваффен СС. Мы приехали в Варшаву, думали по пути в казарму посмотреть город, но на перроне нас встретили четыре унтершарфюрера, с прогулкой по городу ничего не получилось. Мы жили в бывшей казарме польской армии, 12 человек в одном помещении. Кормили очень скудно. Единственный раз мы были в увольнении, кроме одного товарища из Баварии, он стрелял лучше всех, и его отпускали в увольнение после каждых упражнений в стрельбе. Мы его спросили, почему он так хорошо стреляет, он сказал, что у них, в Баварском лесу, все браконьеры. Обучение было тяжелым, ночные марши по 25 километров и так далее.
15 октября 1942 года нас построили и погрузили в транспорт, в дивизию. Мы поехали через Бельгию.
Мы ехали в товарном вагоне, до нас там везли яблоки. Мы съели эти яблоки, попили воды из локомотива и приехали не туда, куда нас везли, а в Пуатье, в карантин – у всех началась дизентерия. Это была бывшая французская артиллерийская казарма. Ничего не было организовано, снабжения не было, мы буквально висели в воздухе. Через неделю мы поехали дальше, и я приехал в Лион, в 13-ю роту. Там я проходил обучение на 7,5-сантиметровые легкие пехотные и 15-сантиметровые тяжелые пехотные пушки. Все это было хорошо, но пушки перевозили не тягачами, а на нас. Особенно хорошо было с 15-сантиметровыми пушками, это было сделано умышленно, мы от этого становились крепче. Когда я в первый раз зашел в туалет во французской казарме, я был потрясен, там была дырка в полу, и больше ничего. Это было мое первое знакомство с туалетами французской системы. Рождество мы встречали во французском баре, там поставили елку, там был открытый балкон, столики на трех человек, на каждом столике были конфеты, шоколад и стоял кувшин с алкоголем. Я не помню, как я после этого попал в казарму, но нас после этого заперли в казарме, и Новый год мы встречали в казарме под арестом.