— Интересно, что я должна с ней делать? — недоуменно спросила Ангелина.
— Зимой всякой травинке рады будем, — заметила практичная вдова.
Собираясь в школу, Ангелина долго не решалась надеть на себя шушун на вате, который жертвовала ей вдова. Шушун был ветхий, истертый на локтях и крепко засаленный по вороту. К тому же он был и мал Ангелине: она еще не вовсе спала с тела, а вдова была женщина дробная. Главное же — шушун этот удивительно не вязался с туфлями на каблуках и шляпой из лилового фетра.
— Нет, не могу, — сказала Ангелина, побледнев даже, и быстро сняла с себя вдовью справу, пахнущую сундучной лежалостью.
Она надела свою жакетку из синего бостона, рукава и ворот у которой тоже страшно лоснились, и ушла. А вечером молча плакала.
3В это позднее январское утро у вдовы было очень скорбное, черное лицо.
— Поприели мы все, деушки, — сказала она, поставив самовар на пустой стол. — Промышлять чего-то надобно.
После этого наступила такая же пустая тишина, только слышно было, как подтекает самоварный кран.
— А вы козочку доить не пойдете? — виновато спросила Марианна вдову, вздрагивая, хотя в избе было уже вытоплено.
— Отдоилась наша козочка: окотна…
Ангелина ушла в школу, не сказав ни слова и надев тот самый вдовий шушун, от которого она отказалась три месяца назад. Тем более что в этот день она решила пойти на Муроян, в исполком. Да и шушун теперь не был ей узок.
Вернулась она поздно. Вдова, несмотря на утреннее предупреждение, смастерила пустые щи.
— Скажите, далеко отсюда деревня Боровая? — вдруг спросила, не глядя на вдову, Ангелина.
— Да порядком. Одним днем туда-сюда не обернешься.
— Мы теперь там будем жить…
Вдова в растерянности обронила ложку. Взглянула на Марианну и увидела, что она раскрыла рот с маленькими слабыми зубами, будто кто-то причинил ей внезапную боль, от которой у нее захватило дух. И вдруг Марианна закричала, зажмурив глаза, на которых сразу же выступили слезы, и стуча по столу маленькими, бессильными кулаками:
— Нет, нет, нет, нет!.. Не поеду!
— Не говори глупости, — тихо сказала Ангелина. — Я уже обо всем договорилась…
В Боровую они приехали к ночи. Воевала метель, шевелились сугробы. Ангелина и Марианна неподвижно лежали в коробе, накрытые белым от снега куском кошмы.
— К школе, что ль? — спросил возчик. Ангелина подняла голову:
— За церковью, третий дом от угла…
— Это что ж, к Рядкову, значит?
Выбеленная снегом лошадь пошла дальше. За санями тянулись две глубокие борозды, как на пахоте. В домах уже не было огней, и они казались черными пнями под белой снежной шапкой.
— Ну, подымайтесь, приехали!
Марианна попробовала встать на ноги и упала: теперь уже на ней была надета вдовья одежина, доходившая ей до пяток.
На стук долго никто не отвечал. Нерешительно стучала Ангелина, потом начал бухать в ворота возчик. Он, видно, тоже сильно замерз, потому что несколько раз густо обругался. Наконец хозяин им открыл. Это был высокий пожилой мужик с черным клоком бороды. Он пристально вглядывался в две белые фигуры — женщины и девочки, прижавшиеся к воротам.
— Кто такие?
— Вы забыли? Вы меня звали к себе… — слабым от холода голосом сказала Ангелина. — Мы из Тихого…
— Ишь ведь! Верно, звал.
Рядков стирал ладонью снежинки, которые таяли на его непокрытой, с проплешиной, голове. Он как будто и не спешил пускать приезжих в свой двор.
— Да ты што, так твою мать! — рассердился возчик. — Пусти их в избу-то. Ведь шешнадцать верст по метели ехали.
Рядков зажег на кухне слабую лампочку и тут же загородил окошко большой грязной подушкой, чтобы свет не был виден с улицы. Теперь маленькая боязливая Марианна разглядела как следует его лицо. У Рядкова был крупный, решительный нос, глубокие, почти невидные зрачки. Нижняя, по-молодому розовая губа чуть отвисала, показывая желтоватые, но еще нерасшатанные зубы.
На нем была нижняя рубашка с тесемками у ворота. Тело под рубахой угадывалось сухое, но сильное. На плоской груди серебрилась цепочка с крестом.
— Пожаловали, значит? — улыбаясь, спросил Рядков. — Ладно.
Очень хотелось есть. Так хотелось, что дрожали пальцы. Но Рядков ничего им не дал, хотя под лавкой стояла большая миска с молоком для кота и туда был накрошен хлеб. Кот этот, зеленоглазый, корноухий, терся у хозяйских ног, однообразно, но преданно урча.
— Ложитесь, — велел Рядков. — Ты туда, а ты туда… — Он указал Ангелине на кровать за перегородкой, а Марианне — на узкую лежанку, куда вспрыгнул кот.
— Мы вместе, — попросила Ангелина.
Он посмотрел на нее испытующе. Розовая губа его сложилась совочком, и он усмехнулся.
— Воля ваша.
Ангелина и Марианна легли на кровать, почти не раздеваясь, и накрылись с головой, потому что им казалось, что хозяин и кот смотрят на них с печи.
— Я боюсь, — на ухо мачехе сказала Марианна. Утром Рядков разбудил их сам. Пальцы его крепко взяли Ангелину за плечо.
— Пожалуйте, барышни приезжие, чай кушать.
В маленькое окошко лез рассвет. Рядков уже сам истопил печь, загреб горячие угли и вздул самовар.
— Провиант есть у вас какой с собой? — спросил он, когда его постояльцы приблизились к столу.
— Пока у нас ничего нет, — сказала Ангелина.
— Пока? А потом, значит, рассчитываете получить? Ну, поглядим.
Рядков выставил из горки на стол три чашки и блюдце с сахарным песком. И вдруг Марианна увидела белые поджаристые плюшки.
— Возьмите по одной, — милостиво распорядился Рядков, улыбаясь собственному великодушию. — Это я в пекарне печи уделывал, так дали мне сдобок. А уж чай вам сегодня постный будет. Не принесла мне одна баба молочка, метели испугалась.
Он пристально наблюдал, как они ели. Сам не съел ни кусочка, пил только пустой чай, звучно втягивая его через оттопыренную губу.
— Радиво небось любите слушать? В кино ходить? У меня ничего этого не будет. Я живу убого. Я человек рабочий.
Им оставалось только молчать и ждать. Плюшки свои они уже съели и теперь тоже тихо пили пустой чай.
— Я радивов не слушаю, — наслаждаясь их робостью, продолжал Рядков. — Правильного-то ничего не скажут. Один гольный обман.
— Какой же обман? — решилась спросить Ангелина.
— А всякий. Такой-то пунт взяли, эдакой… А немец прет да прет.
— Но ведь под Москвой их очень сильно разбили, — уже смелее сказала Ангелина.
Рядков поглядел на нее пристально и вдруг спросил:
— А ты город Одест знаешь?
— Да, — не сразу поняв, ответила она.
— А что дальше, Москва или Одест?
— Смотря откуда.
— Все оттуда! — Рядков подмигнул, будто слова его содержали какой-то хитрый смысл. — Ничего ты не знаешь! Проснетесь как-нибудь, а немец-то тута: вашим от наших низкий поклон!
Ангелина и Марианна не без страха переглянулись.
— Это же все изменится, — совсем робко сказала мачеха.
— Когда рак свистнет! А покуда вы с голоду подохнете, если добрые люди не выручат.
Он отвесил губу и улыбнулся.
— Держитесь за меня. Сумеете угодить — как царицы жить будете. Рыбы достану, пельмени мясные будут вам.
— Вы только скажите: что надо делать? — ободрившись, спросила Ангелина.
— Скажем, спешить некуда.
Рядков приглаживал гребешком бороду и черные стоячие волосы надо лбом и висками. И, продолжая улыбаться, глядел на беспомощно-красивую и еще не окончательно исхудавшую Ангелину.
— На покойную ты мою Дусю похожа, — сказал он вдруг Ангелине и указал на портрет над комодом. — Две капли воды.
С портрета слепыми, бараньими глазами смотрела женщина в платье с глухим воротом и с черной кружевной наколкой на гладко причесанной голове. Это была очень некрасивая женщина. Но Ангелина не обиделась.
С Рядковым она познакомилась на прошлой неделе, когда ходила на Муроян, в исполком, просить материальной помощи. Ждать ей там пришлось долго. В нетопленом коридоре, где она сидела на скамейке, возился возле голландки печник. Руки у него по локоть были в саже и глине, даже борода запачкана. Но он несколько раз пристально и хитро поглядел на Ангелину, и нижняя розовая губа его при этом топырилась, как в предвкушении сладкой еды.
— Приезжие будете? — спросил он, крепя проволокой печную дверцу.
Ангелина чуть кивнула головой. После полутора часов пустого ожидания ей стало тошно. И все решительные, заранее заготовленные слова свяли, как лист ольхи по первому морозу.
— Зря ты тут ждешь, — вытирая грязные руки о рогожку, сказал печник. — Самого нынче не будет. Я тут все порядки знаю. Ты вот ступай туда, — он указал Ангелине лесенку наверх. — Там писака один сидит.
В комнате наверху Ангелина увидела горбатенького, похожего на речного рака человека, который распростер клешни над столом.
— Ничем сейчас твоей нужде пособить не можем, — сказал он, пробежав заявление, в котором Ангелина просила зимней одежды для себя и для падчерицы. — Год только начался, фонду еще не отпустили.
— Но вы должны помогать эвакуированным, — бодрясь, заявила Ангелина.
— Само собой, что должны. А вот нету сейчас ничего, верь душе. Даже пары рукавиц дать не можем. Заявление свое оставь, через две недели приходи. Чего-нето подкинем обязательно.
А пока он ей дал пропуск на разовый обед в исполкомовскую столовую. Там Ангелина съела мясной суп, а блин из яичного порошка решила отнести Марианне. Но и блин съела, едва отошла от Муроян. И вдруг с ясностью почувствовала, что никакие две недели она ждать не может и не хочет: все в ней отчаянно запросило сытости и тепла. Она не знала, на кого ей теперь обижаться, но ей было невыносимо обидно и жалко себя, молодую и красивую, в допотопном шушуне, в котором просто невозможно чувствовать себя человеком.
В эти сложные минуты Ангелину как раз и догнал на санях Рядков, тот самый печник, который лез к ней с расспросами в исполкоме. Он придерживал лошадь и, улыбаясь в бороду, предложил:
— Желаешь, подвезу, красавица заезжая? Не робей: лошадь казенная; коногон при службе. Дорого не возьму.
Ангелина села к нему в сани, на накрытые рогожей кирпичи. А Рядков продолжал улыбаться.
— Замужние?
— Да.
— А спать небось не с кем?
— Это не имеет значения, — вяло сказала озябшая и усталая Ангелина.
Рядков гладил варежкой бороду и неотрывно смотрел на спутницу.
— Не с того крыльца просить ходишь. Я тебя научу. Оденься получше — да к вечерку, когда посетителей нету, прямо к коммунальщику, к Ивану Григорьевичу. Он вашего брата любит.
— Дело в том, что мне нечего надеть получше, — тихо, но внятно призналась Ангелина.
— Это другой оборот. — И он вдруг предложил: — Тогда иди ко мне на квартиру. Сыта будешь. У меня уж если похлебка, то похлебка, а не столовская…
Рядков сказал гадкое слово, которое Ангелине пришлось молча проглотить. Ее уже тянуло на слепую покорность. И она через силу улыбнулась этому чернобородому, хитроглазому мужику.
— Только ведь со мной девочка…
— И девочке место будет. Я куски не считаю.
А когда озадаченная Ангелина заметила, что ведь ее могут и не отпустить из школы в Тихом, Рядков махнул рукой.
— Мне Ивану Григорьевичу только слово сказать.
Они ехали, и Ангелина думала, что у ее попутчика, наверное, большой, богатый дом, в котором полно еды и одежды. Перед ее глазами вдруг встала груда чего-то хлебного, теплого, печеного, и голова напухла туманом. Она закрыла глаза и предположила с надеждой, что, может быть, этому бородатому дядьке просто нужна прислуга, чтобы ему стирала, убирала?..
Но Рядков не собирался наводить тень на плетень. Он тут же, в санях, крепко обнял Ангелину за плечи и сунул свою черную бороду ей в замерзшее лицо.
— Согласна?
Сомневаться не приходилось. И все-таки чем дальше они ехали по холодной бескрайней дороге, тем решительнее Ангелина уговаривала себя: «Все зависит от того, как себя поставить. Он не посмеет…»
В первое же утро Рядков велел своей молодой квартирантке стирать белье. Он сам вынул из печи огромный чугун с кипятком и выплеснул Ангелине в корыто. Потом долго рылся в комоде и достал кусок твердого, как кость, лежалого, темного мыла.
— Где надо примыль, а зря не трать.
Он зорко глядел на Ангелину, как будто изучал каждое движение ее мокрых, красных от пара рук. И вдруг заключил:
— Стиралыцица из тебя ни к… Полоскать на речку ступай, чтобы белье мылом не воняло. Не терплю.
Он дал ей старые, разбитые пимы, и она, оскорбленная и уже уставшая, ушла, оставив Марианну вдвоем с хозяином.
— Дедушка, а как зовут вашу кошку? — осторожно спросила Марианна.
Рядков как будто в первый раз заметил девочку.
— Где это ты кошку увидела? Я такой дряни не держу. Это кот, Пишка.
Пишка уже терся возле Марианны, и хозяин ревниво сказал ему:
— Брысь!
— Дедушка, а когда я пойду в школу? — уже без надежды на добрый ответ опять спросила Марианна.
Рядков посмотрел на нее, как на глупую, и промолчал.
Обед он сварил сам, не доверив Ангелине даже почистить картошку. Чистил он ее удивительно быстро и тонко. Так же быстро искрошил, залил водой и поставил на огонь. Сделал подболтку из муки с молоком, влил, когда похлебка была почти готова. Попробовал большущей, похожей на ковшик ложкой и подсолил.
Этой похлебки он дал им досыта, и они были вознаграждены за все мучения вчерашней голодной ночи. Но ни рыбы, ни обещанных пельменей — ничего этого не было. Ни в обед, ни в ужин.
4Зима стояла до того многоснежная и вьюжная, что делалось страшно: а вдруг да совсем накроет, заметет и из дому не выползешь, не найдешь тропы…
В избе у Рядкова было грязно, тесно, но всегда тепло. Топил он сам, дров у него было припасено много, и жарких, и легких — на всякую погоду. Лежанка круглые сутки держала теплоту, и с нее доносилось спокойное и сытое урчание кота, вгонявшее в дремоту.
Марианна в школу не ходила, потому что нечего было обувать. А Ангелине Рядков достал справку о болезни. Чего он только не мог!
— И дальше не ходи, — сказал он ей. — Карточку отберут, так и леший с ней. С полкила хлеба я тебе всегда добуду.
Эти «полкила» он действительно добывал. И если он кормил их с Марианной досыта, то одевать не спешил. Но когда на Ангелине расползлась последняя рубашка, Рядков сжалился. Загораживая собой сундук, он отмерил три локтя ситца и дал Ангелине.
Она взяла без благодарности. За эти месяцы она снова пополнела, и с бледной полнотой к ней пришло злое равнодушие, только иногда переходящее в бессильную ярость. Самое обидное и нелепое заключалось в том, что Рядков искренне считал — Ангелина пришла к нему, чтобы иметь сожителя.
— Я понимаю, — говорил он, улыбаясь, — твое дело молодое. Куда побежишь? Ясное дело — к Рядкову. Еще ни одна баба на меня не обижалась.
— Послушайте, сколько вам лет? — злобно спросила Ангелина. Она упорно не говорила Рядкову «ты», чтобы подчеркнуть этим полное отсутствие душевной близости.
Но он относил это «вы» за счет уважения и страха. Оттопырив розовую, как будто сладкую губу, он пустил пальцы гулять в черной войлочной бороде.
— Пятьдесят четвертый мне всего. Ты думала, больше?
— Да, — подавленно сказала Ангелина.
— Ан ошиблась! Кабы я в Соловках в земляной яме пять лет не отсидел, я бы вовсе за молодого отвечал. Опять же — я на кого попало не кидался, баб брал с перебором.
«Боже мой… — в тоске от его красноречия думала Ангелина. — Если бы два года назад мне сказали, что все это будет!..» И невольно ужаснулась. Был молодой музыкант, был лейтенант-летчик, потом немолодой, но интеллигентный муж. А теперь вот печник, который трясет над ее лицом бородой и позволяет себе в самые неподходящие минуты выражаться нехорошими словами.
Ангелине хотелось считать, что она пошла на все это ради Марианны. Но девочка не уставала каждый день, заглядывая ей в глаза, спрашивать: «Скоро мы отсюда уйдем? Сколько стоят билеты на поезд? А можно идти пешком? Может быть, папа нас ищет? А где теперь няня Дуня?»
Иногда они обе, воодушевившись случайными добрыми слухами, принимались мечтать о том, как поедут домой. Так фантазируют маленькие дети: сделают из стульев поезд и «едут на дачу». «Едут» до тех пор, пока мать или нянька не велят собирать игрушки и ложиться спать.
Ангелина и Марианна теперь спали очень много… На ночь Марианне стелили на кухне, а Ангелина спала в передней горнице, на постели хозяина, с четырьмя грязными подушками и ватным одеялом. Рядков с вечера укладывался на печи, а к полночи слышался его не по возрасту легкий прыжок, шелест босых пяток по половику и скрип кровати, на которой лежала Ангелина.
Десятилетняя Марианна, оставаясь одна в темноте, боялась и скучала. Однажды ночью она проснулась от боли в щеке: у нее запоздало шел коренной зуб. Марианна долго ежилась, потом тихо встала и пошла на цыпочках в горницу, где спала мачеха. В темноте она нашла кровать, но, наткнувшись на жесткую шерсть бороды, заплакала в испуге.
Что-то удержало Рядкова, и он не обругал Марианну. Ангелина, пряча дыхание, лежала неподвижно, а Рядков слез с постели, взял Марианну за руку и повел на кухню. Зажег свет и отрезал ей кусок калача. А когда она легла, он накрыл ее поверх одеяла теплым пиджаком.
— Спи, — велел он не слишком грозно. — А то цыганы придут.
Утром он поднимался рано, сам топил печь и грел самовар. Завтракали все вместе, а потом он уходил, и тогда Ангелина брала к себе на постель Марианну. После Рядкова здесь было еще тепло, пахло табаком и печной глиной.
И Марианна решилась как-то спросить у мачехи: