— Здорово! — громко сказал Зорька.
Марианна вздрогнула, положила книжку и сделала движение — закрыть свою соль.
— Торгуешь, значит? Ты ведь обещалась прийти.
— Не могла, — тихо сказала Марианна.
— Прямо уж не могла! Небось не захотела. Зорька как будто наслаждался ее смущением.
— Почем соль-то у тебя? Она ответила еще тише:
— Пять рублей стакан.
— Дорого. В этом стакане мухе пить подавать. Марианна вдруг спросила очень серьезно:
— Почему вы смеетесь? Разве смешно?
Зорька опешил.
— Да я не смеюсь… Валяй торгуй. Только уж книжки читать нечего, а то проторгуешься… — И потянулся, чтобы заглянуть, что Марианна читала.
Но она поспешно спрятала книжку за пазуху, собрала соль в платок и, увязав ее вместе со стаканчиком, вышла из-за рундука. Они вместе с Зорькой пошли по улице.
— Хотите, возьмите себе эту соль, — предложила Марианна. — Вы же тогда подарили мне зайца. А тут еще четыре стакана.
Зорька посмотрел ей в глаза.
— А где ты ее берешь?
— Нам один человек приносит…
— Кому «нам»?
— Мне и Шурке.
— Какому такому Шурке?
Марианна живо рассмеялась: было очевидно, что Зорька ревнует. Но она тут же сказала с видимой печалью и в первый раз на «ты»:
— Думаешь, мне очень нравится продавать эту соль? Если бы я жила одна… А то у нас с Шуркой все вместе.
Потом она объяснила Зорьке, что Шурка — это ее старшая подруга.
— Она меня редко посылает на базар. Но сейчас она простудилась.
Зорька перестал ревновать и, оглянувшись по сторонам, взял Марианну за озябшую руку.
— Смотри, в другой раз приходи без обмана. Я ведь тебя ждал…
Они постояли немного возле водокачки, окутанной белым морозным паром. По обмерзшему желобу в подставленные водовозами кадушки рвалась с шипением синяя, тяжелая на вид вода.
— Будешь со мной ходить? — тихо спросил Зорька. — А если не нуждаешься мной, то говори прямо…
Большеносая, зеленоглазая Шурка сурово посмотрела на свою младшую товарку.
— Так чего он тебе трепался, парень этот?
— Он говорит: «Давай будем с тобой ходить»… — смущенно призналась Марианна.
Шурка с силой колотила деревянной киянкой по согнутой полосе железа. Кругом тоже наперебой стучали молотки, лязгали станки-ножницы и выплевывали ушки с двумя дырочками, которыми крепились ведерные дужки, ручки к шайкам, питьевым бачкам и прочей посуде. Хотя основным назначением завода был ремонт оборудования для лесопунктов, драг и МТС, тут не пренебрегали и ширпотребом: была сейчас во всяких корытах и шайках повсеместная крайняя нужда.
Шурка работала здесь уже четвертый год и имела, как жестянщица, шестой разряд. А Марианна попала сюда недавно и пока делала подсобную работу: распрямляла молотком проволоку, резала самый простой закрой, олифила готовые бачки и ведра. Ладони у нее сделались оранжевые от олифы и краски и сморщились, как у старушки. Так что незаметны даже были порезы и царапины.
— «Ходить»! — иронически заметила Шурка. — Ишь сопляк! Ты бы еще с семилетним связалась.
— Между прочим, он хороший, — тихо, но упрямо сказала Марианна.
— Они все хорошие, пока спят.
Шурка всего четырьмя годами была старше Марианны. Но, Бог Ты мой, какая она была уже взрослая! Тысячу с лишним ночей они проспали рядом в детском доме, и Марианна шагу не ступила без Шуркиного веления. Правда, Шурка, помнится, на первых порах ее побила раза два, но Марианна ей это простила.
— Ты, Марианка, не бойся, я тебя не брошу, — с полной ответственностью обещала Шурка, когда старших воспитанников распределили на производство. — Я не такой человек, чтобы бросить. Ты мне от своего детского пайка уделяла.
Она каждый вечер приходила после смены в детский дом и, чтобы няньки не ворчали, мыла пол в сенях и в коридоре и таскала воду. Правда, ей за это дело давали поужинать, но Шурка старалась не ради ужина.
В первую ночь, когда они оказались опять на одной койке в заводском общежитии, обе долго не могли уснуть и шептались о том, как будут жить, когда все наладится и всего станет много, как было до войны: конфет, колбасы, ситцу, калош…
— Обуемся с тобой, оденемся!.. — мечтала Шурка.
— Будем на концерты ходить! — в тон ей шептала Марианна.
— Главное, работа чтобы повыгоднее. Я ведь на работу зверь! Ты со мной не пропадешь.
Марианне очень хотелось приласкаться к Шурке, но та сантиментов не признавала. Она укрыла Марианну до ушей стеганым одеялом и еще раз пообещала:
— Я тебя ни при каком обстоятельстве не брошу.
Марианна любила Шурку. У той было некрасивое, бурое от веснушек и в двадцать лет уже немолодое лицо. Улыбалась она редко, только Марианне. За угловатый характер Шурку в цехе недолюбливали, и называлась она не иначе, как Шурка Рыжая. Никто ее фамилии не помнил. Даже в социалистическом соревновании одна работница-жестянщица написала: «Вызываю на соревнование Шурку Рыжую». Когда на красной доске за номером первым появилась Иванова А. П., то все переглянулись и спросили друг у друга:
— Это кто же у нас Иванова? Шурка Рыжая? Да разве же она Иванова?
— Ну их всех к шуту! — сердито-равнодушно огрызнулась Шурка. — Какие не рыжие! На самих посмотреть не на что.
Характер у Шурки был не из веселых. Но иногда на нее находила светлая минута, и она вдруг в разгар смены начинала петь. Пела негромко, но звучно. Сразу смолкало десятка два молотков, и работницы прислушивались.
Шурка исполняла всегда любовные песни, удивляя слушателей и неожиданным содержанием, и особым томным южнорусским выпевом.
— Шурка, это какая же песня? — спрашивали любопытные.
— Заграничная, — спокойно отозвалась Шурка. — По радио вчера пели. А вы работайте, работайте! Чего руки-то спустили?
Самой ей пение работать не мешало, словно голос ее существовал совсем отдельно от угловатого тела и длинных, ухватистых рук.
— Я вся как есть для работы уродилась, — сказала она Марианне. — А ты другая. Ты для труда не подходишь.
— Почему же я не подхожу? — тревожно спросила Марианна. — Ведь я же работаю… Мне скоро разряд повысят.
Шурка озабоченно вздохнула:
— Что разряд! Моя такая задача, чтобы тебя на чистое место устроить. В ателье, что ли, или на общественное питание.
…День в декабре кончался рано. Уже в четыре ложился серый сумрак. По соседству в электроцехе прерывисто стучало динамо и гудел угольный котел.
Шурка скинула с верстака цилиндр для ведра и принялась за следующий. Черные от железа, большие ее руки ни на минуту не останавливались.
— Нечего тебе со всякой шпаной связываться, — решительно сказала она Марианне, имея в виду ее знакомство с Зорькой. — Здешние ребята все хитрованцы. Только и смотрят интерес свой справить. Я тебе жизнь губить не дам.
Шурка была искренне убеждена: самое страшное, что может быть в жизни, — это если парень обманет девку. После этого хоть не живи.
Кто-то из работниц, перекрывая грохот молотков, крикнул:
— Шурка, зубило мое не брала? Что за дьявол, все из-под рук прут!
— Ну тебя к шуту! — равнодушно отозвалась Шурка. Однако вынула из фартука зубило и послала Марианну: — На, снеси ей. Пусть в другой раз рот не разевает.
Когда Марианна отнесла зубило, прерванный разговор возобновился.
— Этот парень тебя и насчет соли выпытывал?
— Да…
— Вот чалдон проклятый! А пусть он скажет, как нам жить, если он такой умный. Сам-то небось сало ест.
— Ну, какое сало! — возразила Марианна. — Он же один работает, и у него больная мама.
— Тем более сочувствовать должен.
Соль, о которой шла речь, добывал Шуркин знакомый, отчаянной жизни гуляка, инвалид Марк. Раза два в месяц он путешествовал куда-то под Сольвычегодск и покупал там соль на килограммы. А тут, в Мурояне, Шурка сбывала стаканами. Рассчитывалась Шурка с Марком честно, поэтому он ее на другую перекупщицу не менял. У Марка правая рука заканчивалась протезом в черной перчатке, действовал он ею довольно ловко, но, если нужно, мог изобразить полную беспомощность, так что его ни один проводник не решился бы согнать с поезда и на базаре не трогал ни один милиционер. Из-за отчаянной гульбы у Марка только за последнюю зиму расстроились два сватовства в хороших домах. Но Шурка при всех своих твердых правилах относилась к Марку с непонятным снисхождением.
— Человек за нас пострадал…
…В половине пятого смена кончалась. Кочегар в электроцехе тянул ручку гудка, и по заводскому двору разливался унылый, как волчий вой, протяжный сигнал. Побросав молотки и киянки и затолкав под верстак рукавицы и фартуки, жестянщики устремлялись из цеха.
Наладчик Родя, умазанный машинной смазкой робкий парень, улучив минуту, когда Шурка прятала инструмент под верстак, дернул Марианну за рукав.
— В кино пойдешь?
— А что сегодня? — шепотом спросила Марианна.
— «Арсен»…
Шурка разогнулась и сказала сурово:
— Никуда она не пойдет! Отваливай!
По дороге из цеха она объяснила Марианне:
— Один вот так-то позвал девку в кино, а потом нашли ее… Лежит гдей-то под сараем, вся изнасилованная…
Когда вышли за проходную, стало совсем темно. И все же Шуркины острые глаза различили какое-то движение в конце улицы, где был магазин. Они с Марианной убыстрили шаг и спросили у бежавшей мимо женщины:
— Чего дают?
— Ерши копченые!
— На рабочих или на всех?
— На всех. Бежите скорее, а то кончаются! Шурка прибавила скорость.
— Вот, а ты еще хотела в кино! Прозевали бы… Ершей они получили, но Шурка осталась недовольна:
— Самые заскребки нам попали. Кому крупные, а тут одна мелочь, да черные какие-то.
Продавец, равнодушный мясистый дядя, изрек через прилавок:
— Вас подкоптить, вы тоже черные будете. Марианна посмотрела на него своими светлыми серьезными глазами и сказала:
— Очень остроумно!..
…Чтобы попасть в отдельную комнату, которую Шурка отвоевала для себя и Марианны в семейном общежитии, нужно было пройти через большую общую кухню. Там на плите постоянно ворчал и брызгал серым кипятком котел с бельем. Запах щелока лез в ноздри, но к этому все привыкли и как будто не замечали. Только комендант, когда заходил, чихал и бранился.
— Ну и любите вы стирать, лешак бы вас всех понес!
И Марианна заметила: здесь действительно страстно любили стирать. Шурка, например, придя с работы, надо не надо, тут же начинала стирать и мыть пол.
— А ты не трусись, не трусись, — говорила она Марианне. — Взяла книжку, так читай. Я не против твоей книжки.
…В ожидании прихода Шурки в кухне сидел Марк и, улыбаясь, поглядывал, как одна из хозяек учит своего ребенка ходить. Ноги у ребенка были колесиком, но он крепко держался за материнский палец и не падал.
— Вон иди к дяденьке, — посоветовала мать, подпихивая ребенка вперед. — У его вон игрушечка какая! — и указала на черную деревянную руку Марка.
Ребенок шагнул, покачнулся и сел на пол. А когда Марк протянул ему неживую руку с аккуратно выгнутыми пальцами, ребенок вовсе испугался и заплакал.
— Отставить! — пробасил Марк. — Это не по-гвардейски! — И еще больше заулыбался. — Я их, поросятов таких, люблю! Когда женюсь, у меня их полный загон будет.
Старушка, подсобница со смолоперегонного, оторвалась от каши, которую варила, и сказала Марку:
— Бодливой коровушке Бог рог не дает. Пропьешь ты их всех.
В это время как раз и вернулись Шурка с Марианной.
— Вот и мы, — застеснявшись при виде Марка, сказала Шурка. — Здравствуйте, Марк Андреевич!..
Она при всей своей независимости очень опасалась, что соседи подумают, будто у нее с Марком что-то есть как с мужчиной. И быстро юркнула к себе в комнату.
Марк прошел вслед за ней и за Марианной.
— Ерши! — сказал он, садясь и разглядывая покупку. И тут же добавил какую-то рискованную прибаутку, срифмовав со словом «хороши».
— Не надо, Марк Андреевич, — покраснев, попросила Шурка.
Она быстренько перебрала этих ершей, начистила и нарезала к ним луку. Все трое стали пить чай. Шуркин опытный взгляд сразу определил, что Марк нервничает: к закуске нету выпивки. Но Шурка стойко поборола в себе намерение послать Марианну за чекушкой.
И Марк мрачнел.
— Так вот, девочки, соли больше не будет, — вдруг заявил он.
Шурка побледнела.
— А почему?
— Не будет. Отменяется. Скоро сами узнаете.
Марк достал из кармана три смятых полсотни и показал Шурке.
— Эти капюры теперь только на растопку годятся. Леформа.
Толком он ничего и не объяснил. И Шурка в простоте души подумала, что он связался с другой перекупщицей, которая, наверное, для него чекушки не жалеет. И грустно промолчала.
— Ну, до свидания, милые создания, — сказал Марк, поднимаясь. — Целоваться некогда.
Шурка помогла ему попасть деревянной рукой в рукав шинели и с последней надеждой заглянула в глаза. Но Марк ничего не обещал.
— Обсолонился я только вашими ершами. Нет чтобы пельменями угостить.
После его ухода Шурка сказала озабоченно:
— Без торговли трудно нам будет. Прокормимся, а на вещи ничего не останется.
Она расстелила постель, и они с Марианной легли. Шурка долго молчала, потом вдруг спросила нерешительно:
— Марианка, как думаешь, этот статуй еще придет?
— Не знаю, — не угадывая состояния подруги, рассеянно сказала Марианна. — Вообще-то лучше бы он не приходил.
Сама она думала о том, отпустит ли ее Шурка в следующее воскресенье: они с Зорькой договорились, что пойдут на кинокартину.
3Со второй недели декабря загуляли сильные метели. Только опытный коногон не потерял бы полем дорогу. Начали гулять и волки, запрыгали по сугробам, словно играющие собаки.
Зорьке показалось, что на него из сумерек поглядели волчьи красные глаза, когда он на лыжах бежал полем домой, возвращаясь из Мурояна. Но он был так охвачен новостью, что не успел как следует испугаться. В узелке за плечами Зорька вез три тяжелых буханки пшеничного хлеба, еще не успевших отвердеть на морозе.
— Мам! — закричал он, швырнув лыжи в ограде и вбегая в избу. — Мам, на Мурояне хлеб теперь без карточек дают! Пшено стоит, лапша!.. У меня с собой пять гривен денег было, я хлеба купил!
Мать схватила узел, стала щупать, будто не верила. Когда же Зорька развязал его и вытащил из стола большой ножик, она тихо спросила:
— Сынок, а винца-то тама-ка не дают? Не видно?
— Нет! — сердито отрубил Зорька. — Кто про что, а вшивый про баню. Никакого винца тебе не будет.
Во дворе у Зорьки прижился щенок-полугодок. Зорька отрезал целый угол от буханки, пошел кормить щенка. Тот схватил из Зорькиных рук горбушку и, как безумный, кинулся под сарай.
— Эх, дурак! — ласково сказал Зорька. — Теперь будет хлеб, пойми своей головой!
Но щенок, забившись подальше, повизгивал над пшеничным куском. Зорька швырнул ему еще и пошел в избу, довольный жизнью и собой.
…К концу месяца белые метели унялись, наладилась дорога, и до новых снегопадов нужно было вывозить колхозное сено. Стога стояли на дальних покосах, и обернуться с возом туда-сюда раньше позднего вечера нечего было и думать.
— Эх, подводишь ты меня! — досадливо сказал Зорька бригадиру, который и в воскресенье отряжал его по сено. — Ведь у меня девчонка. Сам, что ль, молодой не был?
Все-таки надеясь, что засветло вернется и поспеет до ночи на Муроян, к Марианне, Зорька махом запряг Буланого. Стоя в рост на голых санях, он вылетел в белое поле и заорал навстречу ветру свою любимую озорную припевку:
Белый лес летел мимо. Рыжим комком проскочила по опушке лисица. Длинный гривастый Буланый, направляемый тугой вожжой, резко свернул в чащу, рассекая полозьями снег и тревожа косматые елки.
— Тпр-р, стой, сатана чернохвостая!.. — Зорька спрыгнул с саней и повел лошадь в поводу.
Сено туго шло на вилы: оно было тяжелое, черное, кое-где даже тронутое седой прелью. Прошлое лето было насквозь дождливое: копны по два раза раскидывали, развешивали на шестах, на кустах и сушили. Каждый навильник, который Зорька поднимал, весил не меньше пуда, а вместо травяного запаха сено пахло густым табачным настоем и морозом.
Навивая и очесывая воз, Зорька отплевывал труху и бормотал себе под нос:
Воз Зорька вывел большой, заправский. Уж потом пожалел, что пожадничал: покос был низкий, и снегу сюда надуло по пояс. Буланый через каждые двадцать метров останавливался, тяжело поводя брюхом.
И Зорька тогда шел передом, топтал и проминал дорогу.
Когда вышел с возом на большак, день посерел. Зорька, пока навивал воз и воевал со снегом, распарился, а теперь озяб и, чтобы схорониться от ветра и белой пороши, шел позади воза, нахохлившись и сдвинув шапку на лоб.
Но и в спину дуло. Ваты в Зорькиной телогрейке после четырехлетней носки вроде бы и совсем не осталось. А новый пиджак надеть было жалко: в чем бы он тогда пофорсил перед Марианной? Он подумал о том, что уж сегодня вряд ли увидит ее, и ему стало очень досадно.
— Иди, черт!.. — прикрикнул он на Буланого, но только махнул кнутом, а ударить не ударил.
В окнах уже горели огни, когда Зорька вошел в свою избу. А тут было темно. Загородив ладонью, Зорька зажег лампочку: решил, что мать спит. И увидел Марианну. Она тоже спала, расстелив на лавке свой черный бушлатик.