Минут через десять загрохотала телега.
— Подымай его, Светозар, — сказал бригадир, отгоняя тревожно заметавшуюся кобылу. И нагнулся над жеребенком. — До кости пробрало!..
А Зорька хмуро глядел на Марианну.
— Ты чего это заголилась? — строго, как муж, спросил он.
Она молчала, голые плечи ее слегка дрогнули. В руках у нее Зорька увидел намокшую, изжеванную кофточку.
— Не кричи, пожалуйста, — вдруг сказала Марианна. Зорька немного опешил. Потом овладел собой и сказал так же сурово:
— Пиджак мой накинь и ступай к нам в деревню. Марианна выжала из кофточки остаток воды и надела на себя. Правая рука ее, оставшаяся без рукава, белела незагорелой кожей. В мокром, прилипшем к телу ситце Марианна казалась страшно худенькой.
— Ну, поехали, что ли? — окликнул Зорьку бригадир. — После разберетесь. Кобылу привяжи.
Зорька почти машинально прикрутил поводок к тележному задку. Оглянувшись, он увидел, что Марианна уходит. Но в противоположную от деревни сторону. Зорька догнал ее в два прыжка.
— Ты что не слушаешься? Я ведь сказал… Она посмотрела ему в глаза.
— А почему я должна тебя слушаться?
— Так ведь огород пахать… Ты когда опять придешь?
— Не знаю, — тихо сказала Марианна. — Может быть, совсем не приду.
Стук удаляющейся телеги и слабое, болезненное ржание жеребенка привели Зорьку в себя. Он повернулся и побежал за телегой. На опустевшей луговине валялся на боку брошенный им котелок. И остывшую кашу доклевывали черные грачи.
2Лето цвело. На молодых елках алели тонкие, смолистые и сладкие столбики будущих шишек. Желтела липа, сизо синели ягоды жимолости. Скромным белым кружевом цвела в овраге смородина. И с шорохом, зеленым и живым, росла трава.
На Муроянском тракте Зорьку обогнала машина, но он ее пропустил: кабинка была занята, а в кузов он лезть не хотел. Там возили известь, а на Зорьке были новый бумажный пиджак в полоску и жаркие, не по лету, армейские галифе, предмет зависти деревенских ребят.
В Мурояне на базаре Зорька купил кулек сладких орехов, спрятал в карман и, трудно вздохнув, свернул на знакомую улицу.
Окна в общежитии все были настежь, и в одном сидела сторожиха, грызла прошлогодние тыквенные семечки.
— Девки на гору гулять пошли. А ты чей будешь?
Она раздобрилась и пустила Зорьку в комнату, указав на Марианнину койку.
Койка была узкая, ровненько застеленная чистым одеялом. На стенке желтолицая «Монна Лиза», вырезанная из журнала. И больше ничего. Зорька поглядел вокруг: над другими, более пышными постелями — и плавающие по чернильной воде лебеди, и цветные фотокарточки с золотисто-розовой обсыпкой. На тумбочках батарея флаконов, все с картинами.
«Икону повесила, — подумал Зорька, вернувшись глазами к «Моне Лизе», — а больше ничего нету…»
В окошко через занавеску сеялось июньское солнце и собиралось в играющее пятно на коврике возле Марианниной кровати. Зорьке захотелось накрыть это пятно сапогом, но он побоялся истоптать чистый коврик. Он сидел и томился.
Марианну он увидел еще в окошко. Она несла пучок непоспевшей земляники, обложенный травой-белокрайкой. На Марианне было светлое платье и черные мальчиковые ботинки, так знакомые Зорьке. И он вдруг почувствовал, что у него даже сил нет подняться с табуретки, на которой сидел.
Разговору их никто мешать не стал. Тут насчет этого существовал между девчатами неписаный закон. Правда, из любопытства они сунулись посмотреть, но тут же, выпровоженные Домной, ушли куда-то к соседям. Но разговор все равно не клеился.
— У вас что, выходной?
— Да. А у тебя?
— Мы летом без выходных. Ягод насбирала?
— Хочешь?
— Зеленые еще. Я ведь не медведь…
И вдруг Зорька, собравшись с духом, сказал:
— Ты думаешь, я бы тебя бить стал? Да я сам вон как напугался!
У Зорьки на чистой рубашке у самого ворота раскололась пополам пуговка. Она, наверное, резала ему шею, но он этого не замечал. А Марианна только и смотрела на эту пуговку.
— Яблочко еще не выздоровел? — осторожно спросила она.
Зорька оживился:
— Прямо не выздоровел! Серая ему зализала. Уже бегает вовсю. К покосу без матки выгонять будем.
— Разве скоро покос?
— Недели через три. Придешь?
Марианна молчала. Зорька нерешительно подвинулся к ней.
— Уж ты меня прости! А то, верь слову, прямо жить неохота!
Тут они в первый раз встретились глазами. Казалось, еще немножко — и Марианна тоже подвинется к нему, и они будут сидеть, как зимой сидели под игру метели и под сонное причитание Зорькиной матери.
Но Зорька промахнулся.
— Шла бы ко мне насовсем. А то чего ты тут, по баракам этим, наглядишься? Хорошим девкам тут делать нечего.
Все тепло в глазах у Марианны сразу загасло.
— А что тут у нас, в бараках, плохого? — почти резко спросила она. — Как ты можешь говорить?.. Вообще-то я уже поняла, что у тебя очень отсталые представления. И если хочешь знать, барак — это было при царе. А теперь общежитие. Понятно?
Зорька остолбенел. А Марианна решила его не жалеть.
— Ты вроде Шурки. Ей всегда казалось, что все люди плохие. Это потому, что она очень темная.
Оскорбленный сравнением, ошеломленный, Зорька смотрел затравленно и одиноко. А Марианна продолжала:
— Почему я должна идти к тебе? Ты даже не спросил, — может быть, мне хочется поехать куда-нибудь далеко. Например, на Камчатку.
— Пошто же на Камчатку? — чуть слышно спросил Зорька.
— Ну, на Северный полюс, где белые мишки.
Он решил, что она над ним смеется. Но что-то удержало его от взрыва. Он отвернулся и стал напряженно думать.
— Я бы тоже с тобой на Камчатку… — наконец тихо сказал он. — Да вот мать…
После этого он глубоко вздохнул и взял шапку.
— Пойду я тогда…
И ушел забыв даже отдать гостинцы, которые были у него в кармане. Когда опомнился, то выкинул их в бурьян около забора. Услышав за собой шорох, вздрогнул и обернулся: кулек со сладкими орехами уже теребила какая-то собачонка.
— У, морда! — сказал Зорька и вытер слезы.
Теперь он уже точно понял, что для Марианны не годятся те слова, которыми можно сговорить другую девчонку. Но иных слов он, к сожалению, пока не знал.
3Когда-то вдоль этой дороги стояли рыжие сосны, ровные и гладкие, как новые кегли. И по их стволам, отмеченным стрелами подсочки, текла, засыхая на солнце, густая белая смола.
Теперь здесь остались только низкие, заросшие травой пни, и по вырубке, открывшейся солнцу, белел земляничный лист, обещавший богатые ягоды.
Марианна шла в Тихое. За Мурояном она сразу разулась и верст восемь пробежала легко и быстро. Пути она почти не помнила, но ноги вели ее, и она, минуя вырубку, вышла туда, куда надо.
Зеленые елки, растущие вокруг Тихого, уцелели. На усыпанной иголками и спрятанной от солнца земле цыплячьими выводками желтели лисички.
Вдова Капустиха копошилась на огороде. Она разогнулась и приложила ладонь горсточкой ко лбу. Пригляделась и узнала Марианну.
— Большая ты стала. Поди, замуж скоро?
В избе на столе стоял тот самый самовар с подтекающим краном, который Марианна хорошо помнила. По этому крану вдова в точности определяла погоду: если двигается туго и подтекает — к ненастью, а когда в исправности — к вёдру.
— Тетя Агния, — шепотом сказала Марианна, — вы меня простите, что я так долго к вам не приходила.
Вдова была по-прежнему спокойна.
— А пошто тебе ходить-то? Чай, своих дёлов хватает. И обе помолчали. Взгляд Марианны скользнул по стенке.
Она вздрогнула, увидев фотографию Ангелины, вправленную в некрашеную рамку. Покойная мачеха была сфотографирована еще столичным фотографом — с пышными кудрями, с юной и обещающей улыбкой.
— Тетя Агния, вы ее помните, значит?
Вдова вздохнула:
— Как не помнить-то!.. Не надо было мне отпущать вас. Уж я и то каюсь…
Марианна кинулась к вдове. Та обняла ее, погладила по плечам.
— Да уж не плачь, чего уж теперь… А что дымочком от тебя попахивает?
— Я в сборочном цехе работаю, — смахивая слезы, живо сказала Марианна. — Там у нас автоген и электросварка…
— Что ж, хорошо, — заметила вдова, хотя, конечно, не знала, что такое автоген и электросварка. — Только смотри, через силу не рвись: ты деушка молоденькая, как вица зеленая, перегнешься…
Марианна долго не решалась, потом спросила:
— Тетя Агния, можно мне с вами поговорить?
…На обратном пути Марианна свернула на лесную тропу и вышла к реке. Мура текла под высоким, крутым берегом. Измытый дождями, здесь чернел старый деревянный лоток, по которому заготовители спускали с горы дрова на сплав. Между досками лотка пробилась трава и жесткий розовый вереск.
Вдова сегодня сказала Марианне:
Вдова сегодня сказала Марианне:
— Если сударик твой дурит, направь. Все ведь хорошее от нас, от женщин.
Неужели она может кого-то «направить»? До сих пор направляли ее.
Далекий гудок завода в Мурояне спугнул мысли Марианны. Солнце уже уходило. Марианна обула свои мальчиковые ботинки и побежала.
На полпути осталась в стороне Боровая, окруженная зеленым полем. Марианне показалось, что она даже отсюда, с дороги, видит белый камень на старом могильнике, оплетенный диким вьюнком. Здесь они в первый раз встретились с Зорькой прошедшей зимой.
Марианна остановилась, вздохнула и пошла дальше. Через час она уже была в Мурояне. По улицам бродил тихий вечер. Народу было мало, все ковырялись по своим огородам, огребали зацветающую картошку.
И вдруг Марианна увидела Шурку. Та шагала с озабоченным, осунувшимся лицом, на котором резче обозначились рыжие веснушки, и несла в руке большую, потрепанную в очередях сумку.
Шурка тоже увидела Марианну и в смущении остановилась. Казалось, еще минута — и она бросится обнимать свою бывшую подружку.
— Ну как живешь? — ласково, но с отчуждением спросила она.
— Очень хорошо, — сказала Марианна. — А ты?
— И я ничего. Сказали, в Пустоваловском сельпе чайники малированные дают. Побежала, а уж расхватали.
Шурка была низко, почти до глаз, покрыта головным платком. И все же Марианна без труда разглядела, что под этим платком на лбу что-то неладное.
— Да вот идиотик-то мой, — небрежно, будто не придавая этому значения, сказала Шурка, — вчера поругались, он деревягой своей как махнет! Дурак, он дурак и есть.
— А ты не можешь от него уйти? — со вспыхнувшей надеждой быстро спросила Марианна.
— Это с какой же стати? Мы с им расписанные, зачем я пойду? — И тут же Шурка осведомилась: — Не слыхала, Марианна, никто пальта мужского не продает? Сорок восьмой размер.
Они попрощались и пошли в разные стороны. Шурка ни разу не оглянулась, — наверное, очень торопилась.
Потом еще издали Марианна заметила Германа. Он стоял возле ларька, где торговали густым, темным пивом. Вечер был теплый, а Герман парился в своей серой тройке, а на белой шелковой его рубашке видны были следы пролитого пива. Он тоже увидел Марианну и пошел ей навстречу.
— Хорошенькая, погодите минуточку! Вы не против сегодня в парк сходить?
— Против, — тихо ответила Марианна. — А вообще, вы могли бы и поздороваться.
Герман растерялся, но спрятал растерянность в смешке. Он молча дошел вслед за Марианной до общежития. И уже у дверей опять предложил:
— Если одна со мной боишься, можно еще девчат пригласить.
— Я вовсе не боюсь, — сказала Марианна. — Просто не хочу.
Герман все-таки зашел в общежитие и просидел довольно долго, изумив на этот раз девчат своей молчаливостью и хмурым видом.
— Тебя что в солдаты берут? — с усмешкой спросила Домна.
Когда он собрался уходить, одна из девчат выскочила вслед за ним вернувшись, объяснила остальным:
— Это он из-за нее, — и кивнула на Марианну.
Девчата насторожились.
— Ишь, черт, куда нацелился!
— Вообще-то если его в руки взять, он ничего. Живут хорошо, обули бы ее, одели.
А Домна строго сказала:
— На кой черт ей все это? Она и сама обуется, оденется. Правда, Марианна?
Та слушала рассеянно. У нее гудели ноги, а перед глазами плыл синий воздух, лес, река, Шуркино озабоченное лицо…
— Эх, нам бы твои заботы! — сказала одна из девчат и подсела к Марианне на койку. — Вон Клавка замуж идет, на платье наскребла, а на туфли не осталось. Жених босую брать не хочет.
— Возьмет! — усмехнулась Клавка, та, у которой был роман с мордвином. — Самой просто неудобно.
Тогда Марианна, оживившись, предложила:
— Я тебе могу дать двести пятьдесят рублей.
Она поспешно открыла сундучок, где рядом с паспортом и свидетельством об окончании школы-семилетки лежало несколько бумажек.
Кто-то из девчат заметил:
— Это уж полное хамство — у сироты брать.
— Я же отдам, — виновато сказала Клавка. Молчаливая Домна тоже поднялась с койки.
— Отдаст. Только что означает «сирота»? Зачем человека обижать? Сейчас такое понятие отсутствует.
Марианна сделала вид, что ничего не случилось. И спросила:
— Скажите, а когда же свадьба?..
4Покос — славное время: под косами вместе с травой ложится земляника, кусты ягоды княжанки, грибы — красноголовики. Бывает, что коса въедет в мягкую кочку, оттуда взовьются мелкие дикие пчелы, и когда от них отобьешься, можно забрать взятку — фунта два светлого меда.
Возле делянки, с которой Зорька свозил копны, стенкой стоял густой малинник. По верхушкам уже наливались ягоды.
— Это тоже не работа, — недовольно заметил Зорька Лазуткину. — Баб из кустов не выгонишь.
В разгар покосной страды в колхоз прислали заводских — черных от смазки слесарей, жестянщиков в рваных фартуках, кузнецов с подпаленными бровями, сборщиков, учетчиков, бухгалтеров. Как всегда, на всех не хватало граблей и вил, и большинство, воспользовавшись заминкой, прямым ходом рванулось в малинник.
— Шут с ними, пусть налопаются! — досадливо, но снисходительно сказал Лазуткин. — А потом, если они мне по копне на брата не поставят, я с них с живых не слезу.
Он отозвал Зорьку в сторону и сообщил:
— Тут, Светозар, между прочим, девочка твоя.
…В руках у Марианны были маленькие щербатые грабли. Она осторожно, боясь обломить последние колки, выгребала из кустов сухую траву. Зорька, держа в поводу Буланого приблизился нерешительно.
— Гребешь, значит? — тихо спросил он.
— Гребу… — тоже очень негромко ответила Марианна. Зорька не знал, что говорить.
— Ваши чумазики вон по ягоду утекли, а ты что же работаешь?
Марианна сказала уклончиво:
— Я боюсь, что не выполню норму… У нас же задание. Зорька поглядел на ее исколотые жесткой травой ноги, на щербатые грабли, и в горле у него что-то сжалось. Он сказал угрюмо:
— А у меня с матерью худо. Ее в больницу хотели, а она убегла. Двое суток искали. Теперь запираю ее.
Лицо у Зорьки было худое и суровое. У Марианны дрогнули ресницы.
— Почему же ты не приходил?
— Зачем же пойду, когда я тебе не нужен?
Раньше Марианна боялась лошадей. Теперь она подошла совсем близко к Буланому и взялась за конец поводка, коснувшись при этом намеренно Зорькиной руки.
— Неужели так трудно было прийти? — еще раз тихо спросила она.
Позади них кто-то шумно зашевелил кустами, затрещал сучьями, выбираясь из малинника. Зорька с опаской оглянулся.
— Ты думаешь, я боюсь, что нас увидят, — сказала Марианна, глядя ему прямо в глаза. — Я абсолютно не боюсь!
— Ой, плохо, мне, Марианна, плохо! — сказала Зорькина мать, накрывая темной рукой то место, где болело сердце.
За окном шел холодный, нудный дождик, который часто приходит в конце июля на смену ясным дням и мешает закончить сенокос.
— А почему вы боитесь в больницу? — спросила Марианна.
— Боюсь. Чего в ей хорошего, в больнице-то? Больница меня, Марьяна, не вылечит. Я сама себя вылечу, если сердцем успокоюсь. Мне бы опять любовь мою найти… Тут бы я и ожила. Я ведь еще не старая, Марьяна!
Дождик перестал. За окошком густел вечер. С ближнего некошеного поля пахло мокрым клевером. В палисаднике бледно розовел прибитый дождем шиповник. Зорька оставил Марианну и мать вдвоем, ушел просить лошадь, чтобы до ночи успеть в больницу на Муроян.
Марианна зажгла свет и снова села возле Зои. Невнятное любопытство к жизни заставляло ее слушать, что та рассказывает. Между ними возникло что-то вроде доверия, как между взрослыми женщинами.
— Ведь это меня за то Бог бьет, что я мужнину плоть в себе не удерживала, — с печальным воодушевлением призналась ей Зоя. — От законного своего мужа родить не хотела. Потому — не любила ево… — И добавила строго: — Станешь со Светозаром жить, так-то не делай. Не хитри.
Через полчаса заскрипели ворота, приехал сам Лазуткин в шарабане. Больная увидела председателя, и на лице у нее промелькнуло что-то вроде желания прихорошиться, прибодриться.
— Здорово, княгиня! Говорят, занемогла ваша милость?
Лазуткин положил шапку и подошел к постели.
— Эх, Зоя, Зоя! Бойкая ты была баба! Не при деточках сказать, помутила ты нас, молодых ребят!
— Всего бывало, Нестер Абросимыч, — с тихим удовольствием вспомнила та.
— По старой замашке хочу прокатиться с тобой. Собирайся.
Зоя улыбнулась председателю болезненно, но игриво.
— Неохота курочке идти, да тянут за хохолок! Зорька и Марианна остались вдвоем.
— Уйдешь? — спросил Зорька. Марианна молчала.
Зорьке и самому не хотелось для первого раза оставлять ее сейчас в пустой избе, где незримо жила тоска и болезнь.