Венсан в больнице: в отличной форме, уже два дня спит, трезвеет, «поправляется». Кажется, он рад, что я пришел. Я открываю дверцу шкафа, чтобы нас нельзя было увидеть из сквозной двери, и срываю покрывало, я насильно вытаскиваю его член из спортивных брюк и розовых трусов, которые ему подарил, пытаюсь его пососать, Венсан отбивается, я его шлепаю. Пятью минутами позже натыкаюсь в коридоре на его родителей, они выглядят моложе, чем казалось по голосам; они смотрят на меня пристально, с уважением, как если б я был начальником их сына.
С ним я полностью утратил чувство собственного достоинства; не из-за этого ли я был столь сильно к нему привязан?
Кого мне не хватает в жизни: того, кто сумеет меня побить; я думал какое-то время, что им окажется Т., что это одна из присущих ему черт, второе его естество, но из этого ничего не получилось; я думал долгое время, что это будет Венсан, но и из этого ничего не получается. Иногда я опасаюсь необходимости подобных обозначений, но, когда начинаю писать, сразу же появляется то, что должно было присутствовать в тексте только намеком: нечто невыразимое.
Я вернулся к витрине антикварного магазина; желанная картина исчезла; аренда ровера, который мы взяли с Венсаном напрокат, стоила ровно столько, сколько картина.
Он взял с собой в нашу поездку не наркотики, а бутыль с лосьоном из цветов шиповника, дабы нежность кожи послужила нашему счастью и обману чувств. Конечно же, снова хорошо сплю возле него, засыпаю рядом, когда он смотрит телевизор; повседневная маленькая радость других людей становится моей большой, особенной радостью.
Вторую половину дня я провел, пытаясь расширить свою задницу искусственным членом, чтобы Венсан мог войти туда безболезненно; когда он позвонил, я как раз смывал дерьмо и смазывал дилдо; я рассчитывал провести вечер с Венсаном и затычкой в заднице, но не говорить ничего, а развлекать себя мыслями о том, когда решусь ему в этом признаться.
В семь часов вечера Венсан, находясь на работе, отменяет встречу. Говорит ли он правду («Я не в форме», «Чувствую себя усталым, хотя ничего такого не делал», «У меня болит горло») или же врет, неоспоримо, что сегодня вечером он предпочитает меня не видеть, и на это мне нечего ему сказать.
Вечер с Венсаном, полный провал. Мы оба пытаемся избавиться от этого впечатления, он достает из бумажника презерватив и пытается отыметь меня в зад; хотя я этого очень хочу, мне не удается впустить его внутрь, он говорит мне, что не трахает девственниц. Я долго у него сосу до тех пор, пока он не засыпает. Четыре часа утра, у него понос, он уходит.
Я включил все светильники, я жду Венсана, я снова думаю о самоубийстве.
Воскресенье, девять утра, тишина и одиночество; у меня по-прежнему боли в животе; с самого утра я готовлюсь к его вечернему приходу: я включаю в спальне радиатор, хотя обычно оставляю его выключенным, чтобы не думать, что надо включить, потому что я все равно выключаю отопление, уходя обедать к своим двоюродным бабушкам, а автоматический регулятор включает его ближе к вечеру, таким образом, моя спальня не будет ни слишком перегрета, ни холодна, но температура воздуха вызовет у него желание раздеться; я, не раздумывая, надеваю свои любимые плавки, хотя они весь день будут сильно давить резинкой на рану с содранной кожей от опоясывающего лишая; девять утра, он спит, вчера вечером он кутил; я знаю, как он спит, я знаю, как лежит его рука, сложенная на груди, я знаю каждое сочленение его тела, лучше, чем любой, кто в настоящее время может разделять с ним сон, я хочу быть для него, для его тела непревзойденным; этим вечером он вновь попадет в поле моего зрения, во власть моих рук; именно его рука заставила меня в последний раз кончить, из-за болезни с тех пор прошли уже две недели; у меня искушение думать, что отныне только у его рук есть право приносить мне облегчение; я снова вспоминаю о том, что мне рассказала Софи о своих отношениях с Бенуа: чтобы она начала его бить, он взялся бить ее сам, - отказ приводит к порабощению, - вначале это вызывало у нее отвращение, а потом он чрезвычайно к ней привязался, она же была потрясена образом безоружного человека, окруженного своими призраками.
Как обыденны все события, связанные с Венсаном и описанные в этом дневнике, это ничтожное воспроизведение драгоценных вещей.
Забавный вечер: я корчусь от судорог в животе; я решил поужинать один по-вегетариански, а потом пересмотреть «Андрея Рублева»; около семи часов звонит Венсан, он говорит, что коза его кинула; от Вечера с Венсаном не отказываются; я жду его, ничего не пью, это обыкновенная радость, может быть, превосходящая радость опьянения, не вызывающая никакой тревоги; он перезванивает в восемь двадцать сказать, что его машина сломалась в трехстах метрах от дома, и что в моих интересах в это поверить, потому что он вспотел, озверел, крайне устал и ждет, когда придет починить машину какой-то его товарищ; я весело желаю ему мужества и отправляюсь в путь, следуя изначальному плану на вечер.
Венсан занят: он должен был получить зарплату и предпочитает истратить ее без меня, с девочками, подлец.
Вчера вечером, ожидая Венсана, с волнением перечитал «Фрагменты речи влюбленного»: впечатление, что я часто следую тому, о чем писал Барт.
Двадцать минут десятого, погода прекрасная, я собираюсь работать; вчера вечером я выпил слишком много водки, за алкоголь браться не следует; Венсан был серым, взгляд мрачный; он привлекает меня даже когда плохо выглядит, три дня назад он сиял; на деньги, полученные за работу у Бернара, он купил себе спортивный костюм с двумя цветными полосками на груди; после ужина я тяну за резинку брюк, чтобы как следует у него пососать, я слежу за тем, что делаю, я лижу его совсем маленькие помятые яйца, он говорит мне, что я в этот вечер как сумасшедший; он дрочит мне, пока я не кончу, говорит, что теперь его рука научилась делать так, чтобы я кончил, и что мой оргазм - это целая история, я кричал; он не желает, чтобы я помог ему спустить, говорит, что он импотент.
Да, ждать его - восхитительно; запьянеть в его ожидании - восхитительно (я, как и всегда, пишу, я одновременно ученый и крыса, которую он потрошит ради учебы).
Под дверью загорится луч света, я слежу за ним и слежу за шагами, которые поднимаются выше моей лестничной площадки, на время избавляя меня от напряжения; раздастся стук его пальцев в дверь, или, если музыка будет слишком громкой, прозвенит короткий звонок; это ожидание заставляет меня немного страдать, мне нравится мое ожидание; теперь я больше не жду его, чтобы начать пить, пока его нет, дабы потом, когда он придет, не выглядеть слишком зловеще.
Он придет; три раза сменить одежду; быть влюбленным.
Неудовлетворение, упорство; все-таки наступающее безумное одиночество, в половине седьмого, когда я уже не уверен, что Венсан позвонит; до того, как я выпиваю первый стакан вина; я проработал весь день, думаю, довольно хорошо; в целом, я скорее несчастен.
Венсан зашел поставить мне выключатель и закончить работу, которую не доделал умерший молодой электрик: он поднялся на стул, встал на цыпочки, чтобы дотянуться до оставшихся на потолке проводов, которые нужно обрезать, стул шатается, я держу его за ляжки, мне кажется, что во всем этом есть что-то живописное, в том, как я легко касаюсь с двух сторон его синих брюк, в которые вдет кожаный ремень с медными вставками, в том, что малейшее движение может оголить его спину, и в том, как я удерживаю губы от поцелуя (мое частое впечатление в эротических ситуациях, будто я зарисовываю различные позы, рисую прозрачные картины).
«Успокойся!» - говорит мне Венсан во время самого апогея.
На лезвии ножа, спустя неделю, еще остается немного порошка, подарившего мне счастье с Венсаном.
Когда я больше не чувствую, что влюблен в Венсана, мне кажется, что в моей жизни захлопывается некая дверь.
Никчемный вечер с Венсаном. Я должен был бы соблюдать тот темп, который он сам, как ни в чем не бывало, задает нашим отношениям: «время от времени» (я жалуюсь на то, что не могу звонить ему, и что он сам никогда не звонит мне: «Нет, - говорит он, - звоню, но время от времени»). Он скверно выглядит, у него потрепанный вид из-за работы, он говорит, что уволится через полгода, чтобы получить пособие. Я привожу его в какой-то паршивый ресторан. Он вновь поднимается ко мне, словно, чтобы не оставлять меня одного, но говорит, что останется ненадолго, он должен поспать. Я снимаю с него четыре слоя свитеров и маек, черные брюки он не снимает, остается сидеть с голым торсом, мне очень нравится сейчас его тело, к нему вернулась какая-то сочность. Мы ссоримся. В тот момент, когда он хочет уйти, я с силой дрочу у его ног, он говорит мне, чтобы я не запачкал его брюки; я продолжаю сосать у него и все это время чувствую, как все четыре слоя одежды трутся о мой лоб, он застегивается; протягивая ему правую руку, я держу ремень, которым он пробовал меня бить, он не сразу забирает его обратно; я наслаждаюсь тем, что чувствую некое живописное ослепление в наших замерших позах, которые очень скоро изменятся, когда мое удовольствие позволит мне поднять голову и посмотреть ему в лицо. Он застегивает ремень, я и правда хотел бы, чтобы он выпорол меня, но, учитывая, какие внизу соседи, это несколько затруднительно; надо было бы пойти в гостиницу, чтобы меня побили (и вот снова один персонаж романа, который постепенно вырисовывается у меня внутри).
Я всегда говорю себе: я не буду ему звонить, а потом звоню - вскоре после последней встречи. Я боюсь, что попаду на его начальника, я пытаюсь говорить решительным, безразличным голосом, но, когда я попадаю именно на начальника, мой голос срывается на имени Венсана, и то, как начальник говорит «Не вешайте трубку», дает понять, что он учуял мою влюбленность, и от этого смешно. Я знаю, что моя манера говорить, моя быстрота, моя уверенность будут решающими, мне придется заплатить за любое колебание, придется заплатить за мою чувственную интонацию. Я знаю, что нежданно-негаданно выпалить «Вечером увидимся», и лучше с восклицательной интонацией, нежели с вопросительной, дает мне больше шансов, чем «Ты вечером свободен?». Захваченный врасплох, он всегда какое-то мгновение колеблется, он понимает, что я знаю об этой возможности прибегнуть ко лжи, и, что, если он отказывается, это необязательно значит, что он занят, однако он так решил, он распознал предел пафоса в моем голосе и не хочет прийти на помощь; он соглашается только, когда к тому есть обоюдная расположенность; он всегда диагностирует нашу связь.
Я встаю рано; часы, которыми я пользуюсь с первого причастия, не прекращают коварно останавливаться; я думаю: в это время он должен вставать, как он мне рассказывал, его отец или мать кричат за дверью, чтобы он поторопился; чуть позже я думаю: он пришел в лавку, он взвешивает пакетики с табаком, он занимается доставкой; я сдерживаюсь, чтобы позвонить ему, я боюсь попасть на его начальника.
В прихожей установлена эта электрическая система низкого напряжения, молодой электрик, согласно договоренности, должен был вернуться, чтобы ее доделать: провода торчат, в потолке необдуманно проделано множество дырок. Я смотрю на эту замысловатую световую систему (было стыдно признаться спросившему об этом молодому электрику, сколько она стоит), я смотрю на эти неуклюжие провода, я думаю: неделю назад он трогал их, он должен был снова коснуться их; в субботу утром его мать нашла его мертвым в постели. Я попрошу Венсана закончить работу.
Венсан испражнялся, сидя на унитазе, и я пытался у него пососать: это был не какой-то порок, извращение или попытка возбудиться особым образом, это был простой любовный порыв.
Словно отравлен этим счастьем: невозможно растопить его в текущей жизни, не хотеть восстановить его, воссоздать; лишь снова увидеть его, его самого!
Он ласкал меня, он сказал: «Если бы я остался, я бы тебя рисовал, а ты бы спал рядом», - и положил голову мне на грудь.
Пусть он хотя бы позволит мне расточать ему ту любовь, на которую я способен, и я останусь живым в этом мире!
Нужно иметь силы свидетельствовать об этой минуте, ибо то была минута великая, но нужно, чтобы рассказ о ней был таким же кристальным, как стихотворение Кавафиса: это священный бесплотный монумент человеческой любви. В такой-то день, в такой-то час этот персонаж потонул в своей любви, он чувствовал, как его сердце бьется в груди другого, которого он сжимал в объятиях, его тело больше ему не принадлежало, это был некий дар, и другой благосклонно смотрел, чтобы он не задохнулся в волне, и с нежностью держал его на плаву в своих руках посреди бескрайней вечности (кокаин на траве из Конго).
«По какому поводу?», - спрашивает меня мать Венсана; желание сказать ей: «Это по поводу его члена, мадам, мне нужно как можно скорее его пососать».
Венсан меланхоличен: несмотря на настойчивость Пьера, остановившегося ненадолго в Париже, он не захотел снова с ним спать; чтобы отомстить, Пьер поколотил его подружку. Принимаем кокаин; как замечает Венсан, «никакого особенного эффекта», мне нет дела до его члена, который я так люблю. Его глаза прикрыты розовыми веками, я снова думаю обо всех этих днях, когда был счастлив возле него.
Я начал у него сосать, он говорит мне: «Тебе это не мешает? Утром он был в письке у Фло, и я его не помыл».
Я просунул руку под его ягодицами, чтобы взяться за его член, и он говорит мне: «Именно так у меня и сосал мой преподаватель по айкидо».
Во время попойки: мне не хватает Венсана, его маленького члена, его тихого смеха.
Вечер с Венсаном: дрочим друг другу, смеемся.
Я думаю, что больше не влюблен в Венсана, я ему больше не звоню. Но я хожу посмотреть в витрину «Зорро», сидит ли он там внутри.
Впечатление, что потерял жениха, слишком важного для меня человека: Венсана.
1987. Венсан: ничтожество его лица, его одежды, его жизни. По ночам изучает историю хрусталя и фарфора, встает в семь утра, чтобы идти на занятия по продаже товаров на дому, во второй половине дня обходит квартиры, вечером идет напиваться пивом и мескалем в «Зорро», бар для забулдыг на «Бастилии».
Рождественский вечер, героин и алкоголь, я танцую, не отрываясь от губ Венсана.
Венсан говорит мне, когда я оплачиваю счет после того, как мы проглотили оленину с кровью: «Триста пятьдесят франков, чтобы поужинать со мной, значит, ты либо любишь меня, либо ты богатый, либо у тебя нет никакого понятия о деньгах». Он кладет счет в карман, чтобы показать своей матери.
Чтобы мне подрочить, Венсан принуждает меня грезить вслух о любовницах, которых у меня не было. Конечно же, он видит в мечтах мою сестру, заставляет меня ее описывать, просит меня, чтобы она с ним встретилась, чтобы я отдал ее ему.
Забыл написать о случае, когда Венсан был в слезах, самое главное: идя рядом с ним обратно в самом низу Елисейских полей, не поворачиваясь к нему, я почувствовал, как меня, уверенного, что я больше его не люблю, внезапно охватывает необычайный любовный порыв, заставляющий взять его на руки - при том, что я не осмеливаюсь на него смотреть, - и сильно прижать к себе. Но в эту минуту у меня такое ощущение, что то, что я сейчас сжимаю, не имеет никакой плотности: это, конечно, не кто иной, как Венсан, которого я сжимаю в своих руках, но это даже не я сам, это, скорее, символ или призрак любви, которая у меня была к Венсану, и он до того истощен, что я больше ничего не могу с ним поделать, он тает меж моих рук, все еще веря, что они его держат.
Как-то на днях, звоня Венсану, я попадаю на его мать, она говорит мне: «Это Эрве? Вы позволите задать вам один вопрос?». (Я заранее начинаю дрожать). «Первая буква вашего имени произносится с придыханием?». Я отвечаю, что не имею никакого понятия. Она спрашивает: «Ну, ставят ли перед вашим именем соединительную согласную?». Так как я остаюсь с разинутым ртом, она добавляет: «Понимаете, мы чуть было не нарекли именем «Эрве» брата Венсана, мы даже звали его «Эрве» целых три дня, но эта проблема с придыхательным звуком оставалась для нас неясной, и, в конце концов, мы дали ему имя «Грегуар», но теперь я об этом жалею... Ладно, передаю вам Венсана».
Было условлено, что вчера я должен был ужинать у Бернара вместе с Венсаном, и что потом мы оба останемся спать на разложенном у камина диване. Венсан заявляется полдвенадцатого ночи с душераздирающей историей, объясняющей его опоздание. Я вдруг вижу его глазами Бернара: влюбленный взгляд мутится от реальности. Мы быстро расстаемся; у меня больше нет желания ехать с ним на остров Эльба.
Ужасно влюблен? Разве не служит любовь поводом для отчаяния?
Венсан касается кончиком языка моих губ, потом едва касается им моего языка: только это, ничего больше, одно потрясающее мгновение.
Однажды вечером, - в тот день по-настоящему похолодало, - у нас была назначена встреча в семь часов перед кинотеатром «Сен-Жермен», мы собирались посмотреть «Дурную кровь»[9]. Я за стойкой кафе пью чай, вижу его за окном на скамейке; наконец, он меня замечает, поднимается, на нем куртка с меховым воротником, в руке скейтборд. Он кажется довольно оживленным. Он говорит мне, что забыл все случившееся прошлым вечером и просит рассказать ему о том фильме, который мы вместе смотрели несколько дней назад, «Вне закона»[10]. Я счастлив, что смотрю вместе с ним этот новый фильм, который хотел посмотреть вместе со мной Т.: потеря сознания во время падения с парашютом, сумасшедший бег под песню Боуи, разговаривающий мертвый чревовещатель... Счастье. Мы идем ужинать во вьетнамский ресторан на рю Пренсесс. Он говорит мне, что должен пойти на какую-то вечеринку, я прошу его все-таки заглянуть на несколько минут ко мне, мы раздеваемся и ложимся в постель, он говорит, чтобы я не трогал его член, он сам подрочит мне при условии, что я не буду на него смотреть, я закрываю глаза, приоткрываю их: он вытянул ко мне ладонь, приблизив ее к моим векам, их не касаясь и отбрасывая на них тень; в какой-то момент - я не знаю, чем именно, губами или языком, - это всего лишь какая-то секунда, - я чувствую, что он пробует мой член. Я кончаю, говоря ему: «У меня нет права на тебя смотреть, но ты же на меня смотришь?». Уходя, он становится на колени, чтобы потереть мне член меховым воротником своей куртки, он говорит, что одолжил ее у Флоранс, и теперь она, не зная того, будет кутаться в запах моего члена.