«Увы, он все там же, — сказал Фон-Фигин. — Да, он по-прежнему в Шлиссельбурге. Послушай, Вольтер, Екатерина не зря первым делом отправилась к Ивану. Она хотела забрать бывшего императора в Царское Село и устроить его дальнейшую жизнь согласно его происхождению. Увы, это оказалось невозможно. Он не в себе, вернее, он бесповоротно в самом себе и в своем мире; вечный узник в единственно знакомом мире, в тюрьме. Двадцать три года он не видел ничего, кроме каменных стен, ни одного лица, кроме двух своих стражей, он не умеет читать, он не знает ничего о мире за тюремными стенами, он почти не умеет говорить. Знаешь, я никогда не видел Государыню такой угнетенной, как после Ея встречи с бывшим императором. Она как будто возложила это злодеяние на всех Романовых. Дерзаю думать, что Она и сейчас ищет способ, как помочь этому существу. Увы, увы, к этому есть столько препятствий!»
«Послушай, Фодор, а что, если я возьму его к себе в Ферне? — вдруг с юношеским жаром вскричал Вольтер. — Я приручу его! Я просвещу его! Я сделаю это делом моей жизни! Смыслом остатка дней! Отправьте его ко мне, Фодор, Екатерина, Ваше Величество, ваше превосходительство!»
«А ты не подумал, Вольтер, как вздыбится Россия, узнав об этом?» — тихо вопросил Фон-Фигин, но Вольтер его не слышал. «Фодор, душа моя возгорелась этой идеей! Прошу тебя, воздействуй на Ея Величество! Весть об этом благом деле облетит всю Европу и повсеместно возвысит молодую Государыню! Все будут говорить об очередном сокрушении L'Infame! Воздух моих предгорий возродит царевича! Возрождение свергнутого младенца — это войдет в историю! Я призову к нему на помощь всех ангелов этих мест!» Он чуть качнулся в сторону, как бы давая кому-то возможность свободно пролететь мимо его левого уха. А дьяволы-то сами заявятся, куда от них денешься, подумал он, вся эта компания будет шмыгать вокруг с их притирками, примочками, всевозможными пудрами, с их комариными жужжаниями, петушиными восклицаниями, с их неизреченной воньцой непостижимой гнильцы несовершенного века. «Фодор, вообрази, я отдам этого брауншвейгского Ивана в университет, он станет филозофом, быть может, после стольких лет одиночества он привнесет в сей мир какое-нибудь метафизическое откровение!»
Фантазируя, Вольтер ходил по беседке и обеими руками рисовал в воздухе какие-то геометрические фигуры. Фон-Фигин с неопределенной улыбкой следил за ним. Уж этот Вольтер! Каков творитель славы! Придумать же такое! Ей-ей, сия идея стоит сундуков пиастров, пиастров, пиастров! Он лишь не может продумать все до конца, являет неспособность вообразить ярость наших славолюбов, патриотов кнута и ревнителей торговли человеками. Да они же все подымутся в воздух сонмищем отяжелевших стерв! Как, Императора Российского отдать вольнодумцу?! Уж лучше покончить с ним раз и навсегда! Ах, Вольтер, вертопрах парижский! Как дать ему понять, что речь сейчас идет не об утопических мечтаниях, а о спасении от злого умысла?
Тут вдруг все просияло по всей округе, ветер стих, все черти растворились в тончайшем воздухе, и наши собеседники, сочтя сие преображение добрым знаком, отправились на террасу замка ко второму фриштику.
***
Замок «Дочки-Матери» был известен не только своими торжественными анфиладами, но и лабиринтом боковых коридоров. Они были узки, но не так чтобы слишком узки. Пожалуй, в любом из сиих коридоров можно было б уложить поперек цельную фигуру стального рыцаря вместе с шеломом, да еще бы и осталась полосочка пола для юных ног, чтобы проскользнуть мимо оного рыцаря либо босиком, либо в балетных тапочках. Увы, вот чем грешили таковые коридоры, так это полной невозможностью в них разойтись двум величественным штадт-дамам в фижмах добротной кильской работы.
Дамы, конечно, старались избегать этих узких мест, однако воленс-неволенс иной раз случалось, что из-за поворотов в один и тот же момент возникали две подобные персоны, идущие встречным курсом. Чаще всего это происходило, когда дамы забирались в глубины замка, чтобы там за милую душу пошпионить. В таких случаях ничего не оставалось, как либо идти напролом, либо отступить, либо снять юбку с фижмами и пронести ее над головою подобием зонта, либо сблизиться и поболтать.
Именно в таких обстоятельствах завязался диалог между двумя нашими шапероншами, Эвдокией Казимировной Брамсценбергер-Попово, баронессой Готторн, и графиней Марилорой Евграфовной Эссенмусс-Горковато.
«Послушай, Марилора, не напоминает ли тебе кого-нибудь чрезвычайный посланник Фон-Фигин? — вопросила баронесса. — Кого-нибудь из нашего далекого прошлого?»
«Ах, Эвдокия, — вздохнула графиня. — Сей вопрос давно уж пощипывал мой язык, но не решалась я его задать тебе. Ведь ты находишься с ними в изрядно близком родстве».
«Позволь, Мари, а разве Эссенмуссы не породнились с ними посредством брака Амелии Цорндорф и того кавказского князя, имени которого никто не может выговорить?»
Засим в течение довольно долгого времени обе дамы с отменным занудством выясняли различные степени родства в запутанных генеалогических аллеях германских, русских и грузинских семейств, называя кого-то, кого обеим так хотелось назвать по имени, «они», «о них», «им», то есть все-таки не произнося и лишь подталкивая друг дружку к опасному произнесению. Так и хочется залепить этой хитрой интриганке пощечину, думала баронесса. Так и залепила бы, если бы юбки не мешали дотянуться до заштукатуренной щеки! Она вынуждает меня взять на себя опознание Фон-Фигина!
Негодяйка, думала графиня, она задает мне столь опасный вопрос, однако ждет, чтобы не она, а я произнесла это имя.
Обе все— таки были мастерицами околичностей, и имя так и не было произнесено. В одном они все-таки сошлись и, сойдясь, как бы договорились не идти дальше.
«Ты знаешь, он мне как-то странно напоминает Фигхен», — сказала Эвдокия и посмотрела исподлобья на Марилору. Та тут затораторила с такой поспешностью, с какой отпущенная борзая устремляется за зайцем: «До чрезвычайности! До чрезвычайности! Какой-нибудь поворот бедра или стопы, и вот ты видишь: Фигхен бежит, Фигхен кружится, Фигхен настаивает на своем, Фигхен требует повиновения!»
«Ах! — всплеснула руками чувствительная Эвдокия. — А ведь как давно это было, подумать только! Такие изменения произошли в мире, во всех наших пфальцах, в Империи, даже мушки отошли в прошлое, и вдруг… — тут она запнулась и снова попыталась через две юбки заглянуть в глаза своей подруге, — и вдруг появляется рэзюльта, эдакий большущий Фиг!»
Тут обе госдамы подняли над головами свои фижмы и так, без юбок, заскользили в бальное зало, где растерянно остановились, отражаясь в сотне зеркал. Страх на мгновение привел отражения старух в волноообразное движение. Да как же это может быть, если такого просто никак быть не может?!
***
Какие, однако, полнокровные и полезные для мужского здоровья были когда-то эти бабы, думал, скользя мимо по зеркалам магистр черной магии Сорокапуст. Потреблял когда-то их по чуланам чуть ли не каждую ночь, врал он себе. Став почти нетелесным, он приобрел свойство проходить через предметы, а чем старая дама вам не предмет? Изловчившись, Сорокапуст прошел через Эвдокию и даже умудрился пощупать ее шероховатое лоно. Тот же самый кунстштюк он не преминул проделать и с Марилорой. Дамы ахнули и зажали носы: странным образом достигнув почти идеальной бестелесности, магистр не смог избавиться от своей ольфакторной, то есть обоняемой пакости. От всех его промежностей продолжало разить чем-то слежавшимся, да так, что иные обитатели замка, попав в струю, едва ли не падали в обмороки. Так случилось и с дамами цвейг-анштальтского двора, они растянулись на паркете. Сорокапуст, пытаясь вспомнить прошлое, возлег сначала на Эвдокию, потом на Марилору; увы, те не почувствовали его былой тяжести. Весил он сейчас не более комара.
***
Между тем генерал-аншеф Афсиомский, граф Рязанский, влекомый обжигающей обидой, мощно разбрызгивая чернила, покрывал лист за листом плодами своего внезапно нахлынувшего вдохновения. Как, не обратить никакого внимания на толь недюжинную натуру?! Не расслышать многозначительного «туесе», то есть известного всем европейским столицам светского покашливания, демонстративно сворачивать в сторону от поскрипывания боевой ноги? Низвести российского энциклопедиста, маэстро наинтончайшей дипломатии до уровня заурядного коменданта крепости?! Нет, Аруэ, «твой Ксено» тебе больше не твой и никакой не Ксено! Ты уединяешься с представителем Императрицы, то есть отсылаешь меня на кухню? В следующий раз мне, быть может, даже откажут от места за столом? Ты скажешь, мой Вольтер, нет-нет уже не мой и не Вольтер, а просто Франсуа Аруэтик, ты скажешь, что не заметил академика и генерала просто по рассеянности, ты будешь извиняться, клясться в любви, а я тебе на сие отвечу: ежели по рассеянности, то тем паче арроганс, тем паче дэссатисфасьон!
От себя мы тут заметим, что всецело разделяем недовольство графа. Участие его в столь важной беседе помогло бы еще большему углублению ну хотя бы в дело императора Ивана Шестого; согласитесь, милостивые государи и милостивые государыни! Достаточно вспомнить, что ведь именно он в ту студеную историческую ночь получил от цесаревны ошеломляющий приказ: «Тащи императора!» Он схватил тогда тяжеленькое горячее тельце и, отворачиваясь от бессмысленного младенческого взгляда, помчался по ночным анфиладам, стараясь не смотреть и на мелькающие отражения несущегося похитителя, едва ли не цареубийцы, и надергающиеся толстые ножки Его Величества, и на болтающуюся между ними сосисочку царственного уйка. Как часто он впоследствии, особенно с похмелья, вспоминал эту сосисочку, рожденную для эпохального продолжения династии, но обреченную на онанию, на казематное рукоблудие в кромешном отсутствии не только женщины, но даже и тени ея; даже и мысли о ней.
Недаром так всю жизнь старался генерал по части деторождения: хоть и списывал он похищение Императора на любезную свою Историю (укорял музу истории Клио), в каждом возникшем от его стараний или даже без оных младенце чудилось ему искупление великого греха. Ведь токмо ради них, ради сего купидонского сонмища творим мы, избранные рыцари человечества, нашу Историю, чтим ея великие скрижали, скрепляем своды, чтобы не обрушилась! Если уносим одного, который в отчаянии даже дудонит на историческую форму гвардии, то ведь это только ради сонмища других, не так ли (n'est-ce pas)?
И вот теперь он оказывается третьим лишним на исторической встрече, в которую столько вложил души и таланта! Ни одного приглашающего экивока, ни одного даже взгляда в его сторону! Почему же было не пригласить хотя бы в роли резонера? Ведь двоим собеседникам резонер никогда не помешает, не так ли? Легкое покашливанье может без труда стать знаком понимания или сомнения. Улыбка неглупого человека из вашей собственной среды, что может быть красноречивее такой улыбки? Ужли сей неглупый господин впал в немилость? Ужли какой-нибудь гонец сверхсрочной связи достиг Фон-Фигина, минуя нашу диспозицию? Ужли какой-нибудь навет прибыл с брегов Невы в обход нашей систематизации? Ужли какая-нибудь сотворилась облискурация? Но ведь сие попросту невозможно! Ведь всех сиих гонцов знаем мы наперечет, опекаем как личных птенцов, и все они движутся по проложенным нами дорогам. Даже ведь и достойнейший Егор приведен под нашу субординацию.
А что, если причиной сего невнимания является просто-напросто невнимание без причины? А уж ежели все ж таки сыскать причину, так и окажется нахальная арроганция, коя свойственна, как Сумароков-то Александр Батькович речет, всяким там энциклопедистам нерусского рода. О Боже, да как же может быть сия арроганция адресована «одному из нас», как они тебя кличут? Кличут-то кличут, а сами небось за спиной усмешанствуют: дескать, хоть ты и граф, да не лотарингский, а рязанский.
Обида терзала сердце Ксенопонта Петропавловича, и, чтобы побороть сие горькое чувство, он быстро покрывал пласты бумаги своим размашистым почерком, углубляясь в заброшенное было за государственными делами повествование.
***
Вот уж круглый месяц, как герой нувели, византийский рыцарь Ксенофонт Василиск, происходящий из северных, сиречьславянских, епархий, пребывает в Святоснеговском Богатырстве. Вся знать Богатырства вельми впечатлена его прибытием. На многодневных балах в чертогах Питирима Залунного и Македона Крепискульева общество ласкает взорами его статную фигуру, внимает его речениям о благе народном, подкрепляемым многозначительным легким покашливанием (все знают, что потревожил горло, командуя светлым воинством в боях с титанами болотных держав), с превеликим уважением чтут и прочие знаки доблести, и, в частности, слегка прихрамывающую ногу, в мягких тканях коей остались еще зубы болотных исчадий.
Что касаемо сией конечности, то Василиск сумел обратить ее в свою пользу с неподражаемым хьюмором. В танцах с дамами Залунного и Крепискульева он таким образом припечатывал любую фигуру, что дамы получали возможность лишний раз пролететь вокруг него вдохновенным ажуром.
Свободное от балов время Василиск тратит вдумственно на знакомство с устройством свято-снеговского правления и справедливости. Вековая мудрость не утратила здесь своей благотворности. Безоговорно правит здесь горделивыми подданными сияющая вечной юностью и осеняющая беспредельной мудростью государыня Величава Многозначно-Великая. Богатырствуящая сотня советников Содругов готовит для государыни резюме по всем статьям жития и веры. Все они принадлежат к старейшим фамилиям и наследуют своим корням, не прерывая родовой череды. Каждый род пестует в своем исконном гнезде вековой оракул, к коему приходят за советом по всем трудностям. Окончательный оракул, разумеется, окружен величайшей тайной, и к нему раз в год — то есть по земному календарю раз в столетье — восходит в доспехах Высшего Богатыря государыня Величава Многозначно-Великая.
В случае, естьли череда наследия прерывается в каком-нибудь из сотни высших родов, объявляется важнейший государственный процесс — выбор нового Содруга из младшего богатырства. Сие сословие, наделенное особой гордостью, состоит из многих тысяч семей, разделенных на сотню корневищ вокруг вековых оракулов. Члены этих корневищ произрастают под сводами вечных привилегий и обязанностей. Главенствующей обязанностью являются воинство и богатырство, из чего следует, что именно это сословие и дает имя всему государству. Главной привилегией является право собственности.
Основным предметом собственности у богатырства является самое многочисленное сословие, именуемое святоснеговскими славами. Славы живут в особых поселениях вокруг богатырских усадеб и трудятся на земле, на воде, в кузнях и во льдах. Они обладают исключительным трудолюбием, верностью своим господам, любовью к Величаве и родине. Врожденное чувство гармонии влечет их к созданию торжественных песен о государыне и родных пейзажах. Из поколения в поколение передается у них мечта о совокуплении с богатырями. Эта мечта нередко сбывается в яви. Богатыри и богатырыни отбирают из славов наиболее видных по чистоплотности и совокупляются с ними. Потомство от таких совокупов имеет шанс вступить в богатырство. Вот таким образом устраняется возможность межсословной вражды.
Ночами гуляя над ледяными поверхностями сей державы (он прибыл сюда в середине столетней зимы) и восхищаясь светом огромного в ея небе Юпитера, Ксенофонт Василиск думает о столь неожиданном совершенстве человеческого устройства. Что на сем примере значит голенастый, как водный паук, иноземный соблазнитель Терволь, вытягивающий из-под полы кафтана свое Либерте и врущий, что оное-де умащивает души? И что нам несут все те истовые сиклопы, обещающие Свет и прячущие Тьму?
Не успел граф Рязанский насладиться этим куском своего сочинения, как в его кабинет влетело пушечное ядро. Ну, разумеется, это не было ядро с линейного корабля, иначе нам пришлось бы тут же исключить графа из состава наших персонажей, это была всего лишь трехфунтовая чушка чугуна, однако даже оная чушка умудрилась пробить свежеоштукатуренную стену, разнести на куски китайскую вазу, прожечь персидский ковер, прежде чем успокоиться в недрах лионского кожаного дивана.
К чести графа надо сказать, что он нимало не испугался. Будучи все еще в образе Ксенофонта Василиска, Ксенопонт Петропавлович встал из-за письменного стола, снял со стены один из своих пистолей и подошел к окну, выходящему на внешнюю бухту острова Оттец. Странная картина открылась перед ним. Две мальтийских галеры под Андреевскими флагами пересекали бухту. На носу одной из них три малых пушки вели огонь по замку, целясь, однако, не по бастионам, где сидели караулы, а по окнам гостевых квартир, то есть почти не целясь. Стрельба шла быстрая и беспорядочная, выложенные на куршее горки ядер и бранц-пугелей стремно уменьшались. Опытный генерал тут же смекнул, что артиллеристы сеют не толь прицельную смерть, коль хаос и панику. По всей вероятности, пушечная стрельба затеяна для прикрытия высадки со второй галеры. И впрямь, вся куршея на оной была забита человеческим скопом. Схватив всегда пребывающую на подоконнике зрительную трубу, Афсиомский навел ее на вторую галеру, прочел ее имя, «Соловей», — да ведь этой птице надлежало починяться на верфи в Свином Мундо! — узрел человеков с оружием на куршее — нет, не похож сей сброд на дисциплинное русское войско, нет, не мятеж сие событие, Слав-Те-Господи! — и тут же пришел к быстрому заключению: не иначе как пираты захватили наши корабли!
В следующий миг он увидел под окном бегущих к бастиону своих птенцов Колю и Мишу. Офицеры на бегу влезали в портупеи с пистолетами. Лица их были освещены сущим восторгом боя. Не прошло и нескольких минут, как они присоединились к караулу абордажников, подкатывающих к краю смотровой площадки пожилую, оставшуюся еще со времен Северной войны — впрочем, очищенную от птичьего помета — гаубицу Фрау Претцель.