Вадим Сергеевич Шефнер Мемории (К продолжению «Имени для птицы»)
Сны. Когда мне было лет 14–15, я на стадионе Ленина, на пруду, упал с пяти-метровой вышины, с трамплина. Я должен был прыгнуть, но в последний момент потерял равновесие и просто упал, а потом лежал, болел.
С тех пор мне иногда снятся сны, связанные с потерей равновесия (среди прочих снов). Иногда я во сне делаю изобретения; если вдуматься, то эти изобретения связаны с укреплением равновесия. Так, однажды я во сне изобрел приспособление, уменьшающее качку, — для шлюпок и мелких судов. Когда проснулся, то выяснилось, что такое изобретение ничего не даст для увеличения остойчивости. А то я изобрел во сне тапочки, сдвоенные, соединенные шарниром; тапочки — из проволоки плетеные. Во сне я очень радовался, а когда проснулся — понял, что в таких тапочках еще скорее с каната упадешь. А то вижу во сне, что проснулся на краю глубокого обрыва, — неужели я здесь всю ночь проспал?
Похороны дяди Вовы. Наверное, только я теперь и помню их (описание). Прошла похоронная процессия, и люди разошлись. Распад события (ситуации) в пространстве проходит быстро. Распад ситуации во времени длится дольше. Но все же она конечна. Только я, наверное, и помню этот день похорон дяди — последнего из Линдестремов.
Вещи молчат — старая истина. Они не передают информации. Мы на них даже обижаемся — а напрасно. Было бы много хуже, если бы вещи, предметы рассказывали нам о своих прежних владельцах — или о тех, кто раньше нас соприкасался с ними. В номере гостиницы скончался человек. А завтра в этом же номере поселятся новобрачные. Не надо им знать о том, что здесь произошло.
Прежде я горевал по друзьям, погибшим на войне. Но годы идут. Я все ближе к ним. И уже не горюю о них. Я рад, что они были, что они были на земле — и есть в моей памяти.
На Смоленском кладбище — в те годы (НЭПа) — фарфоровые цветы в овальных футлярах (чанах). Некоторые футляры были очень велики, мальчишки в них плавали в ямах, заполненных водой, — их много было на Смоленском. Потом не стало нигде этих цветов.
Хандра, сплин — забастовка души. Веселье ей надоедает, и она устраивает паузу. Хоть причины для грусти нет. Психика (Психея) устает от радости.
Катя I во время войны в 1941 и 1942 гг. была донором. Сдавала кровь на
2-й Советской.
Надо поскорее заканчивать эту вещь: или память начнет слабеть, или носитель памяти отправится к праотцам.
Царская яхта «Полярная звезда» стояла зимой в устье Невы, на траверзе Балтийского завода. Потом — говорили — ее продали персидскому шаху.
Распад ситуаций — вот что всегда меня поражало, удивляло. Удивляло, что никогда больше это не повторится.
Мастер Владимиров. Строгий. До сих пор помню его лицо — а зрительная память у меня не очень хорошая.
Он давал работу «на урок». Это когда смену на горне кончали рано.
Остров Любви за Петровским островом. Теперь его нет.
Бархатный путь (роман о себе).
Всеволод Рождественский жил на Верейской улице. Это был первый поэт, которого я увидал, так сказать, живьем, лично. К моим стихам он отнесся милостиво. Это было в 1931 году.
Мать говорила (со слов отца), что офицеру не подобало таскать в карманах мелочь. При входе в офицерское собрание (или в вестибюле) была кружка, куда офицеры ссыпали мелочь. Это шло в пользу клуба офицерского.
Вещи, которые вышли (или почти вышли) из употребления. Башлыки, галоши, пьексы, бурки, краги, шапки «динки» (с кожаными тесемками).
Мое поколение еще умеет удивляться.
— Это педикюлез! — произносил он с каким-то изысканным, французским, что ли, акцентом.
Чем нереальнее вымысел, тем реальнее должны быть детали.
Многоунижаемый дядя Гриб.
Я где-то читал, что суеверны главным образом люди тех профессий, где длителен процесс между началом работы и ее результатами и где не всегда можно предсказать удачный исход. Например, моряки, рыбаки. Это в какой-то мере относится и к тогдашнему кочегарскому труду. Литературный труд тоже может предрасполагать к суеверию. Я, признаться, суеверен.
Чем возвышеннее замысел, тем точнее должны быть подробности.
«Круглые» числа мало говорят моему воображению. 10 000 рублей, 1000 — это именно «круглые» цифры, за них не ухватишься, они как бы выкатываются из воображения. Другое дело, скажем, 988 рублей. Тут я сразу могу представить, как распределить эту сумму. Это потому, что жил бедно.
Общественные уборные в те времена изобиловали настенными надписями и рисунками. О рисунках говорить не буду, а о надписях не могу умолчать. Тут были и просто ругательные слова, просто непристойности в одно-два-три слова, были и сортирные шуточки, и стихи. Часто можно было встретить такое четверостишие:
Часто эта стенопись была с ятями, с твердыми знаками в конце слов — не думаю, чтобы писалось это еще в дореволюционные времена, просто новая орфография еще не всем привилась, a события предреволюционных лет были памятны многим. Были и просто остроумные, смешные надписи.
В особенности изобиловали стенописью общественные уборные при вокзалах. В наше время это искусство пошло на убыль — отчасти из-за того, что стены общественных уборных теперь, как правило, облицованы керамическими плитками, на них ничего не напишешь. Да и психология меняется. Торопливее стал век.
Что греха таить, эта изящная словесность мне нравилась. Быть может, какой-то отзвук ее сказался в поэме «Триппериада», которую я сотворил, будучи учеником 6-го класса. Из-за этой поэмы меня исключили из школы. Вернее — перевели в другую.
Баржа останавливалась у маленьких пристаней. Дети, собака и поросенок сходили на берег. Дети бежали обратно на баржу по первому гудку буксира. Собака и поросенок по первому гудку приближались к барже, но продолжали «пастись». По третьему — стремглав бежали на сходни.
Вещи, вышедшие из употребления: керосинки, примуса, примусные иголки, сеточки для накрывания тарелок и кастрюль от мух, мухоловки стеклянные, боты, часы-ходики.
Покупка патефона. Пластинки тех лет. Дальнейшая судьба патефона. Из БАО II меня на день отпустили в Питер, я привез патефон и сменял его (потом) на кусок рафинада.
У моего двоюродного брата был друг, некто Н. Враль он был отчаянный, но человек добрый. И он хорошо относился ко мне. Я часто менял места работы, он считал меня неудачником. Когда я ушел с работы на «Электроаппарате», Н. устроил меня чертежником-архивариусом на завод ОМЗ № 5 на 3-й линии. Я там проработал недолго и устроился в контору по доставке подписных изданий. Но Н. не знал, куда именно я ушел. Однажды братец мой сказал ему (в мое отсутствие), что я стал смотрителем общественной уборной. И вот мы с братом разыграли целый спектакль. Он и Н. в воскресенье пошли на набережную Ждановки, а когда они подошли к уборной, что стояла тогда на берегу этой речки, я вышел из мужского отделения в какой-то дурацкой фуражке с высоким околышем (этим головным убором снабдил меня брат). После этого всю свою жизнь Н. верил в то, что я какое-то, пусть очень недолгое время занимал эту должность.
Фильма — фильм, зала — зало — зал, санатория — санаторий и т. д. Бабушка говорила «зала», мать — «зало», я — «зал». Трансформация слов. Из женского рода в мужской. Миноноска, мотоциклетка, санатория.
В военном дневнике (записях) я часто писал о погоде. Теперь, через годы, это меня удивляет. Когда я сказал об этом критику (Ю. Болдыреву), он сказал, что это не удивительно: для солдат, для военных на войне погода имеет особое значение, от состояния погоды зависит порой многое.
Тогдашние василеостровцы называли Смоленку Черной речкой. Ходили «купаться на вал».
Выдумывать — нечего. Жизнь такого напридумывала (и — осуществила!), чего никакому писателю не придумать.
Сортирный мудрец.
Для 20-х годов коронная песня — «Кирпичики», для 30-x — «Катюша». Для 40-х — «На позицию девушка провожала бойца».
Удобное кресло — на самом деле не самое удобное. В слишком удобной постели плохо засыпать. Помехи нужны. У Кушнера есть на этот счет хорошие строки.
Не все в жизни гладко, но грешно, нечестно было бы на нее жаловаться. Ведь друзей моих нет в живых — они могли бы жить, но отдали жизни за нас, живущих. Они мне продлили жизнь. Я радуюсь жизни.
Правда, были случаи, когда с этого бархатного пути я, находясь еще не в старом возрасте, мог загреметь — «как поезда с откоса». Но у кого из людей (в особенности — у ленинградцев) не было такой возможности? Впрочем, откос сей меня не минует. Бессмертия нет.
Мои отроческие годы — мое средневековье.
Кожаные ручки-держалки в трамваях. Современная техника порой делает то, что удобно ей, но не очень удобно людям. Прежде техника была более услужливой. Техника стала более массовой, но в чем-то она из-за упрощения, усреднения и проиграла.
Выборочная смелость, когда человек в минуты опасности ведет себя как все — не храбрее и не трусливее других, но в каких-то личных, так сказать, случаях действует по-особому. Мы легли в кювет при обстреле, а Коростыш не лег — он не хотел пачкать свои свежевычищенные сапоги. Он очень заботился всегда о чистоте сапог. Сапоги он в то утро надраил до блеска. Если б не надраил — лег бы с нами в кювет.
Сад против 15-й линии на берегу Смоленки. Когда я прохожу мимо него, мне всегда кажется, что когда-то здесь произошло что-то важное для меня. Но в то же время я отлично знаю, что ничего — ни хорошего, ни плохого — у меня здесь никогда не случилось. И с годами этот невзрачный сад кажется мне все таинственней. И таинственность эту порой распространяет он на все (в мире).
В будущем, быть может, людям не надо будет ходить на работу — на завод, скажем. Дома будет пульт — и они будут нажимать на кнопки, сверяться по телеизображению — и станок будет работать, выпускать продукцию. Встречаться люди будут лишь на общих собраниях. Тут возникнут проблемы общения, разобщения. Совершенство техники нарушает общность людскую.
Мы учимся у старшего поколения — и одновременно вступаем с ним в спор — с одними в сердитый, с другими в дружеский.
Он владел странным искусством. Положив на стол тряпку, он осторожными движениями пальцев придавал ей человеческие черты, или делал ветки дерева, или еще что-то. Несколько склеенных тряпок с человеческими лицами висело у него на стене. Как это искусство называется — не знаю до сих пор. Там многое зависело от освещения, от теней.
Инвалид Белаво верил в Бога, но каким-то странным был его Бог. Белаво считал, что сперва (неизвестно как и почему) появился земной шар со всеми его обитателями, а уж потом — Бог. Бог не над всем властен, потому что не он создал мир.
16 лет. Белые ночи. Чтение Гамсуна и Брюсова. Наташа. Мать и сестра на даче.
Молодой солдат вел меня на КП по неровному полю, где кое-где лежали выкопанные из земли нашими разминерами неприятельские противотанковые мины — этакие сковородки, закрытые с двух сторон. Солдат присел на одну из таких сковородок — это совсем неопасно, пояснил он. Они на танк рассчитаны, а не на человека. Может быть, он желал показать мне свою лихость, смелость, пренебрежение к опасности; а может быть, он действительно считал, что противотанковая мина никак не может сработать под человеком. Но я слыхал, что механизмы таких мин, долго пролежавших в земле, или теряют свою силу, или, наоборот, приобретают повышенную чувствительность — и вполне могут сработать и под тяжестью человека.
Он расселся на мине, а я, как дурак, стоял возле него. Полной уверенности, что она не взорвется и не разнесет вдребезги нас обоих, у меня не было. Однако, хоть я был в лейтенантском звании, а он солдат, приказать ему встать и шагать дальше я не мог: он бы подумал, что я боюсь. Отойти от него подальше я тоже не мог — он это явно бы счел трусостью, и «слава» о трусости военного корреспондента разнеслась бы по всей армии. Наконец он встал — и мы пошли дальше. Потом он опять присел на мину, но на ней сидел недолго. Потом мы пошли дальше. Его разговор стал более доверительным. Видимо, он счел, что я выдержал этот странный экзамен.
Какие бы чудеса мы ни видели во сне — главное чудо в том, что мы видим их закрытыми глазами.
Ощущение первозданности мира. Утром, не проснувшись еще до конца, подхожу к окну. Вижу деревья, снег, собака бегает. Вижу, но еще не знаю, как все это называется. Еще не проснулся. (Мир еще не имеет наименований.)
Она говорила так: если ты хорошо прожил свою жизнь, если делал добро для людей, то тебя будут помнить без всякого надгробного памятника. А если ты жизнь впустую прожил, то, опять-таки, надгробный памятник тебе не поможет.
В те времена честным легче было быть. Меньше было соблазнов. Нужна новая степень честности.
Блокада. Труп ребенка, защемленный горизонтальными дверями бомбоубежища в саду, напротив Зверинской ул[ицы].
Городские частушки 30-х годов:
Рабфаковка — бывшая проститутка. Об этом нас, ребят, предупредил завуч (или кто-то из педагогов), сказал, чтобы вели себя с ней тактично. И все относились к ней очень тактично. Она была блондинка, бледная, миловидная. Ни в повадках, ни во внешности ничего проститутского в ней не было. Какая-то хрупкая незащищенность в ней была. Училась она очень старательно.
Бывший вор знал много воровских блатных песен. Я тоже знал (и знаю) их немало. Иногда мы с ним — в ночную смену, когда он дежурил у соседнего горна пели поочередно.
Он очень любил такую песню:
Он говорил, что был крупным вором — и потому, когда захотел, и исправился на все 100%. А мелкие воришки — те исправиться не могут. На сколько-то процентов они остаются воришками.
В конторке был на стене громкоговоритель. Однажды передавали что-то (что именно — не помню) и всерьез произнесено было слово «патриотизм». До этого (в те годы) это слово было в опале, его писали только в кавычках. А тут оно вдруг получило право на гражданство, обрело полноценность. И тогда теплотехник Рождественский сказал: «Ну, раз о патриотизме без насмешки заговорили — значит, к войне дело идет».
Слова людей интереснее их дел.
(Лиза). Она ушла из дома — и не вернулась. А до этого у нее умер ребенок, но она носила его трупик на руках, выдавая за живого, — чтоб не лишиться карточки.
Он часто выпивал. После этого он был не навеселе, а если можно так выразиться — нагрустне.
Самоубийства вызывали у меня чувство недоумения. Человек мог жить — и не захотел. Он мог жить, быть может, много хуже, но все-таки жить. Какие странные причины порой толкают людей на самоубийство. Одна девушка покончила с собой из-за того, что отец ее (в ее отсутствие) оклеил комнату зелеными обоями, а она ожидала, что вернется в комнату с желтыми.
Костры на улицах. На углу 8-й линии и Большого. Следил за кострами, дрова подбрасывал милиционер. Года так до 1935-го (?).
Масперо. Египтология. Архитектура и искусство Двуречья. Брал книги о Египте в районной библиотеке (и у Гобара).
Парасхиты трупы бинтовали
В саваны чистейшей белизны.
Потом это увлечение отхлынуло. Но до сих пор прочность, массивность египетской и ассирийской архитектуры меня восхищают. И их искусство изобразительное чарует меня до сих пор. Эллинская цивилизация — точнее, ее архитектура, скульптура — меньше волнует меня, хотя умом я и понимаю, что по сравнению с Ассирией и Египтом это был — для человечества — огромный бросок вперед.
Громоздкая незыблемость.
Дворники носили по квартирам уже пиленые дрова (обычно).
Субботник на стройке Василеостровской фабрики-кухни. Когда — потом — здание было воздвигнуто, когда там так приятно было обедать, многие говорили, что в будущем все будут питаться на фабриках-кухнях, освободившись от домашней кухонной суеты. Тогда многое казалось близким.
Охватывает чувство неповторимости. Например — на праздновании дня рождения. Или просто в какой-то вовсе не торжественный, будничный час.
Он был трусом чести.
Храм Спаса на водах.
Сейчас цветы вошли в быт, букеты дарят при всяком удобном случае. А раньше покупных цветов мало было. Но когда летом дачные поезда подъезжали к перронам ленинградских вокзалов, из вагонов очень многие выходили с букетами полевых цветов — кошачьи лапки, колокольчики, ромашки.
Мы цветов ни на какие праздники, ни на какие рождения и именины не покупали. Но однажды мать купила букет белых лилий. И мы пошли в храм Спаса на водах.
На дяде Вове кончился род фон Линдестремов. Хоть он и пил последнее время, и казался подавленным, но все же его самоубийство всем показалось неожиданным, неоправданным каким-то, совершенным в минуту пьяную. И лишь позже друг его, пожилой Изылметев, сказал, что Влад. Влад за неделю до смерти ему говорил, что его должны посадить скоро, так как он (юридически) заступился за одного человека, а того арестовали. И В. В. сказал, что и его скоро посадят, все идет к тому. И это отразится и на судьбе жены. А если он сам умрет — то тут взятки гладки, жену не тронут. Поэтому придется «прыгнуть в яму». Он был человек благородный.