Он даже раздеваться не стал – только расстегнул джинсы, немного стянул их, навалился на Маринку, обеими руками схватился за ее голые ноги, сделал всего несколько стремительных движений, словно вбиваясь между этих с готовностью расставленных ног, – и почти сразу же задергался, зашелся стоном.
Маринка поерзала под ним и затихла. Все произошло так стремительно, что она, наверное, не понимала, надо ли ожидать продолжения.
– Кончил, что ли? – удивленно спросила она. – Ну-у, а я думала… Чего тогда к тебе девки ходят, раз так?
Георгий сел на топчане, зачем-то включил красный фонарь, стоящий на сбитом из досок столе. При красном свете он печатал фотографии, свет этот всегда предшествовал для него тому, к чему он не мог привыкнуть – появлению образа из ничего, из белого пятна бумаги, – и он любил этот тревожный свет. Но сейчас ничего этого не было.
Руки у Георгия дрожали, когда он застегивал джинсы, но той странной, мучительной и счастливой дрожи во всем теле, которую он чувствовал минуту назад, – больше не было.
– Прости, – глухо сказал он. – Сам не знаю, как получилось.
– Да ладно тебе! – Маринкино лицо снова расплылось в улыбке. – С кем не бывает!
Конечно, она не поняла, за что он извиняется – решила, что за слишком быстрое завершение процесса. Так смешно было слышать это от маленькой в общем-то девчонки, что Георгий не сдержал улыбку.
– Ты-то откуда знаешь, как бывает? – спросил он.
– Подумаешь! – хмыкнула она. – У меня, если хочешь знать, даже взрослые мужики были. То же самое, что пацаны. Всем одно и то же надо, только с разной скоростью. А правда, что Лидка Радунцева сюда приходила? – Маринкины глаза загорелись любопытством.
Глаза у нее были желтые, как у кошки, но Маринка совсем не понимала необычности этого цвета и, вместо того чтобы не портить эту необычность, плотно штукатурила веки ярко-голубыми тенями.
– Тебе какое дело? – поморщился он.
– Да никакого, интересно просто, – хихикнула она. – Лидка такую фифу из себя строит, прям куда там. Как же, в салоне красоты она работает, спонсор у ней! А сама парикмахерша простая, а спонсор – обыкновенный хачик, рыбу московским продает. Нет, ты скажи, точно она была? Я на позатой неделе видела…
– Слушай, чего ты лезешь? – Георгий наконец рассердился настолько, что забыл даже про стыд, захлестнувший его после того, как он так по-животному совокупился с блядовитой девчонкой. – Баиньки тебе пора, а то сейчас мамка придет, по заднице надает.
– Не придет, – ничуть не смутилась Маринка. – Мамка дрыхнет давно. А я сказала, что на дискотеку пойду.
– Вот и иди на дискотеку, чего сюда притащилась?
– А то ты не хотел! – Маринка наконец стала натягивать трусы; Георгий отвел глаза. – Рыжие – горячие, я же знаю.
– Все-то ты знаешь, – улыбнулся он.
Трудно было сердиться на нее – глупую, естественную как зверушка!
– И правда, пойду схожу на дискотеку, – решила Маринка. – Завтра воскресенье, высплюсь. Хочешь, вместе пойдем?
– Не хочу, не хочу. – Георгий дождаться не мог, когда она наконец оставит его в покое. – Быстрей давай собирайся!
– За фотками завтра приду, – сказала она, и в ее голосе послышались уверенные нотки женщины, которая собственным телом заработала хоть маленькое, но право распоряжаться мужчиной.
Когда за Маринкой наконец закрылась дверь, Георгий сел за стол, обхватил голову руками.
«Козел, ну, козел! – думал он, потирая переносицу и морщась. – Ничего получше не придумал, чем трахнуться, да еще так!»
Ему было противно и стыдно, но уже не перед Маринкой, которая ничего особенного в происшедшем не нашла, а перед собой. А еще больше ему было жалко – но не себя, а того звенящего восторга, от которого он так глупо и грубо избавился неизвестно зачем.
Надо было что-то делать со своим стыдом, со всем собой, невозможно было сидеть здесь как в клетке! И, забыв выключить лампу, Георгий выбрался на лесенку голубятни, спустился в сад и вышел за калитку.
Когда он возвращался с моря, все было уже по-другому. Даже в природе, а не только в его освеженном ночным купанием теле. Ветер утих, облака больше не затягивали небо – их пелена сначала надорвалась посередине небесного свода, потом рассеялась совсем, и крупные летние звезды замерцали низко, ярко, путаясь в перистых ветках акаций.
Георгий снова чувствовал в груди трепет, но уже и не мучительно-сжигающий, и не стыдливый, а обычный счастливый трепет, который и должен был чувствовать двадцатилетний парень накануне больших перемен в своей жизни.
«Лучше заранее не радоваться, – уговаривал он себя. – Не известно же еще ничего, точно же раз в десять больше народу вызвали, чем примут…»
Но сквозь все эти разумные доводы прорывалось совсем другое чувство – безоглядное, страстное, не оставляющее места ни в сердце, ни в голове для разумных в своей обыденности слов. Он выиграл этот первый спор с жизнью, он заслужил право – пусть призрачное, а может, уже и не призрачное! – жить так, как хочет сам, а не так, как живет его мать, и Маринка, и ее мать, и Зина, и ее отец-подполковник на ракетной точке, и все, кого он до сих пор встречал в жизни! И он наизнанку вывернется, чтобы выиграть и следующий спор, а потом еще следующий, и еще!
Рубашка стала влажной, пока лежала на песке у воды, да Георгий еще и надел ее, не вытираясь, когда вышел из моря. И теперь она липла к плечам, к груди – каждой своей сине-зеленой клеточкой к каждой живой клеточке его тела, словно стараясь охладить его пыл. Но нисколько не охлаждала!
Он дошел уже почти до самого трищенковского сада, когда от забора неожиданно отделилась длинная тень.
– Слышь, рыжий, не торопись, успеешь, – тихо и зловеще сказала тень.
От неожиданности Георгий и в самом деле остановился и всмотрелся в тень повнимательнее. Фонарь горел довольно далеко, и черты этого человека едва угадывались во мраке. Кажется, он где-то видел долговязого парня, который, сунув руки в карманы и картинно цыкая сквозь зуб, стоял перед ним у забора. Ну точно, видел пару раз в саду у Трищенок. Правда, Георгий не сильно приглядывался к хозяйским гостям и не узнал бы этого парня, если бы не фотографическая память, которая неизвестно зачем поглощала множество подробностей жизни, да еще незаметно связывала образы с чувствами, словно закрепляла их друг за другом. С этим парнем связывалось ощущение бычьей тупости.
– Ну? – спросил Георгий. – Стою. Дальше что?
– Чего Маринку лапал? – без лишних разговоров поинтересовался собеседник.
– С чего ты взял?
Георгий попытался изобразить голосом удивление. Елки, опять эта Маринка! Он уже и забыл о ней за тот час, который прошел после ее ухода.
– С чего, с чего! Что я, слепой? У нее вся жопа в синяках, прямо пальцы отпечатались!
– Ты отпечатки пальцев снимал, что ли? – усмехнулся Георгий. – И с моими идентифицировал?
– Ща как дам в лоб, поржешь у меня! – обозлился тот. – Ничего я не идифи… Врезал пару раз – сама рассказала.
В его голосе послышались самодовольные нотки – конечно, оттого, что он так правильно, так по-хозяйски разобрался в сути дела.
И тут Георгий почувствовал, как его охватывает не просто злость, а настоящая ярость! Оттого, что он зачем-то должен быть участником всех этих дурацких событий, общаться с этими убогими людьми, вникать в их отношения и как-то на них реагировать. Никогда с ним такого не было, даже в армии, он спокойно воспринимал самых разных людей и легко к ним привыкал.
Парень был ниже его ростом, но, кажется, старше и, скорее всего, опытнее. Жилистый, крепкий, с бритой головой и характерно приплюснутыми борцовскими ушами. Георгий никаким спортом никогда не занимался. Плавал только – помногу, с удовольствием, наливая плечи силой, – но какой же мальчишка не плавал, живя в городе, который с трех сторон окружен морем? Драться он, конечно, умел, хотя и без всяких правильных приемов. Но тоже – какой мальчишка не дрался двор на двор, улица на улицу? В общем, никакой особой готовности к бою у него не было.
Но злость оказалась так велика, что Георгий просто не мог рассчитывать свои силы, сравнивать их с силами неожиданного соперника. Не мог и не хотел.
Он стремительно, как совсем недавно к Маринке, шагнул к этому жилистому парню и, не готовясь и не целясь, выбросил вперед кулак. От такого неожиданного, такого прямого и нерасчетливого удара тот дернулся, откинул голову назад и отлетел к забору, глухо стукнувшись спиной о доски.
– Э, ты чего?! – заорал парень. – Я ж спросил только! Поговорили бы, перетерли…
Наверное, он тоже почувствовал нерассуждающий гнев своего «собеседника». Во всяком случае, снисходительной блатной угрозы в его голосе больше не было. Или просто не нужны ему были лишние проблемы из-за какой-то Маринки?
Георгий дышал так часто, словно пробежал стометровку, а не сделал всего несколько шагов.
– Вот и поговорили, – выдохнул он. – Все ясно?
Георгий дышал так часто, словно пробежал стометровку, а не сделал всего несколько шагов.
– Вот и поговорили, – выдохнул он. – Все ясно?
И, не дожидаясь ответа, развернулся и пошел к трищенковскому дому.
«На хрен вас всех! – с неутихающей яростью билось в голове. – Живите сами как хотите, от меня отстаньте только! Скорей бы, скорей…»
Ярость была уже третьим чувством стремительной сегодняшней ночи – после смятения, после стыда. Но и она не была сильнее той неостановимой, страстной тяги в будущее, которая так властно подхватила его на свое крыло.
Глава 3
Если бы он мог себе представить, сколько таких вот провинциальных покорителей приезжало в этот город!
То есть Георгий знал, конечно, что не он первый приехал в Москву и что каждый из приезжающих был уверен в своих силах, впервые ступая в разные годы на эту землю, брусчатку или асфальт. Но того, как много их было, этих самозабвенно-счастливых покорителей, – этого он не то что не знал, а вот именно не представлял…
И представил только теперь, оказавшись в ошалевшем от июльской жары городе. Георгию вдруг показалось, что половина из тех людей, которые толпой летели мимо него и словно бы даже сквозь него по улицам, – что по меньшей мере половина из них тоже приехали сюда недавно и хотят того же, чего хочет он: стать здесь не просто своими – стать здесь лучшими. Теми, без кого этот город не выживет, не захочет жить.
И это открытие вызвало у него такую растерянность, какой он совсем от себя не ожидал. Легко было лететь в будущее, сидя в тесной голубятне, раскачивающейся от морского ветра над деревьями старого сада! И очень трудно было разглядеть какое-то будущее в глазах председательницы приемной комиссии, которая смотрела на Георгия, словно размышляя, к чему его, такого никчемного, можно все-таки приспособить.
– Какого, говорите, года рождения? – с усмешкой переспросила она. – Ах, уже два-адцать исполнилось? Что и говорить, самое время на операторский! Молодой человек, вы что-нибудь, кроме фотоаппарата «Смена», в руках держали?
– Держал. – Впервые в жизни Георгий почувствовал, что у него становятся горячими щеки. – Кинокамеру « Супер-8».
– Супер – что? – удивленно переспросила дама. Большие, серебряные с чернью серьги-полумесяцы качнулись у нее в ушах, и множество мелких висюлечек на них зашелестели – кажется, тоже от удивления. – Это что за агрегат такой?
– Просто кинокамера, – безуспешно пытаясь выглядеть невозмутимым, пожал плечами Георгий. – Я в армии ею снимал.
– Ах, в а-армии! – насмешливо протянула она. – На ракетной точке?
Ничего себе! Георгий чуть рот не открыл от такой проницательности.
– Д-да… – пробормотал он. – На ракетной точке. А как вы догадались?
– Подумаешь, бином Ньютона! – усмехнулась дама. – Где еще могли сохраниться подобные раритеты? Что ж, дело ваше, дерзайте. Надеетесь удачно рискнуть и выпить шампанское? – Она разглядывала его в упор, но при этом в ее больших черных глазах не было не то что доброжелательности – даже капли интереса. – Жить где будете во время экзаменов?
– В общежитии, – сказал он. – Если вы предоставляете.
Где он будет жить, если общежитие не предоставляют, Георгий понятия не имел.
К счастью, жилье предоставлялось, и уже через час он поставил свой брезентовый рюкзак на пол возле вахтерской будки вгиковской общаги. Но и в эту минуту, и через полчаса, когда, уже получив ключ и постельное белье, шел по длинному коридору четырнадцатого этажа к своей комнате, растерянность не покидала его.
Дверь оказалась открыта. Вернее, она была просто снята с петель и аккуратно прислонена к стене. Впрочем, это Георгия не слишком удивило. Он постучал по прислоненной к стене двери.
– Занято, но заходи! – раздалось из глубины помещения.
Георгий вошел в полутемный предбанник и остановился еще перед одной дверью, из-за которой и доносился голос.
– Заходи, заходи! – снова послышалось оттуда.
Георгий толкнул дверь и оказался в небольшой, но показавшейся ему просторной комнате.
Уже через секунду он понял, почему эта комната с клочкастыми обоями выглядела просторной: мебели в ней не было совсем. Вернее, на полу лежало что-то, похожее на пружинный матрас, но трудно было сказать, считалось это мебелью или нет.
На матрасе, подложив под голову большую, туго набитую спортивную сумку, лежал парень в ярко-красной майке. Он курил, старательно и не очень умело выпуская дым колечками, и внимательно следил, как эти кривоватые колечки поднимаются к потолку. Лицо у него при этом было такое, словно он наблюдал что-то абстрактно-глобальное – например, смену исторических эпох.
– Располагайся, – не отрываясь от созерцания колечек, предложил парень. – Федя.
Георгий сообразил, что тот представился, и сказал в ответ:
– Георгий.
– Что, так и называть? – Федя наконец оторвался от колечек и взглянул на него. – Может, еще и по отчеству?
– Как хочешь, так и называй, – пожал плечами Георгий, заодно оглядывая комнату и соображая, как ему располагаться на голом полу. – Возможны варианты, я на все откликаюсь.
– Как дворняга! – хмыкнул Федя. – Хоть Бобиком зови, хоть Кабздохом, только пожрать давай. Да ты не обижайся, я не со зла.
– На обиженных воду возят, – усмехнулся Георгий. – Слушай, а зачем постель выдают, раз кроватей нет?
– Ключей от блока тоже нет, только от комнаты, – сказал Федя. – Видишь, дверь снимать пришлось. Ты на какой поступаешь?
– На операторский.
– А я-то на сценарный!
Федино лицо вдруг переменилось, словно по взмаху волшебной палочки. Выражение настороженного безразличия мгновенно исчезло, и лицо сделалось простым и открытым. И сразу стало видно, какое оно у него круглое – как будто циркулем обведенное. И глаза у него были круглые, и даже уши.
– Так мы с тобой, получается, не конкуренты? – Федя встал со своего матраса и оглядел Георгия уже совсем другим взглядом своих круглых черных глаз – живым, полным любопытства взглядом.
– Получается, нет, – улыбнулся Георгий. – А почему ты решил, что я на сценарный? На лбу же у меня не написано.
– Молодой ты потому что, – объяснил Федя. – Молодые в основном на сценарный идут или на актерский. На режиссерский и операторский лет в тридцать поступают.
– Ну да? – удивился Георгий. – То-то она…
– Она – это кто? – тут же поинтересовался Федя.
– Да никто, – махнул рукой Георгий. – Ладно, пойду кровать искать. Или тут всюду так?
– Пошли вместе, – кивнул Федя. – Я тоже только что приехал, еще не огляделся. Вид из окна творческий, это главное.
Георгий улыбнулся про себя. Федя валялся на матрасе с таким видом, будто провел в этой комнате по меньшей мере месяц и являлся ее законным хозяином. А вид из распахнутого окна был самый обыкновенный: зеленел какой-то парк – кажется, больничный, – торчала коробка футбольного поля, и тянулся над блестящей от солнца рекой акведук. Но во всем этом был размах – свободный, широкий, московский! Георгий сразу почувствовал его и понял, о чем говорит сосед. К тому же он никогда в жизни не смотрел в окно с такой высоты – с четырнадцатого этажа.
– Я тебя Жориком буду звать, – заявил Федя. – Или Рыжим, все-таки получше звучит. Ну и имечко у тебя!
– Я привык, – снова улыбнулся Георгий.
На творческий тур надо было послать тридцать снимков, которые Георгий отобрал с трудом. Правда, квартира в Таганроге была завалена папками с фотографиями, но, когда он начал рассматривать их, чтобы выбрать лучшие, все они показались ему такими убогими, такими дилетантскими!
С пейзажами было более-менее понятно. Георгий решил послать только виды моря, притом снятые с одной точки – со старого баркаса, лежащего на берегу: в шторм, в штиль, зимой, осенью, летом… Ему казалось, что главное – не красивый вид сам по себе, а вот именно те перемены, которые происходят с одним и тем же пейзажем и которых человек не замечает, пока не увидит их все вместе, в одной линии. И ему нравилось выстраивать эту линию – медленную, ясную, живую.
Ему-то нравилось, но, может, во ВГИКе решат, что это слишком однообразно, что он прислал одинаковые снимки просто потому, что не умеет делать разные?
Портреты тоже могли посчитать однообразными, потому что лучшими Георгию казались фотографии женщин, и только их он отправил на конкурс.
«Надо же, наверное, стариков послать? – размышлял он, перебирая стопку фотографий. – Ну, морщины там всякие, мудрость жизни… Или не надо?»
Из «стариков» ему нравилась только мать, но морщин у нее как раз таки почти не было – ни в жизни, ни на сделанной им фотографии, – хотя ей недавно исполнилось пятьдесят. В молодости мать, наверное, была даже красивая. Это на старых снимках было заметно, где она была сфотографирована с отцом сразу после свадьбы – веселая, с наивным взглядом черных глаз из-под рыжей челки. Ее взгляд – чуть исподлобья, как у маленькой девочки, – это было единственное, что совсем не изменилось за пятнадцать лет, прошедших после смерти отца, и Георгий радовался, что через много лет ему удалось поймать объективом этот молодой взгляд.