Брэдбери Рэй Секрет мудрости
Рэй Брэдбери
Секрет мудрости
Наверное, трудно найти человека, которому неизвестно имя Рэя
Брэдбери -- выдающегося американского писателя, вошедшего в нашу
культуру прежде всего как мастер лирико-психологической
фантастики. Однако далекое будущее и иные миры всегда были для
Брэдбери не целью, а средством -- в постижении человеческой
сущности, в художественном исследовании любви, добра,
ответственности, призвания... Лучше, чем кто-либо другой, знала
об этом Нора Галь (1912-1991) -- переводчик, чей труд и талант
позволили русскому читателю принять и полюбить как своих
Маленького принца Экзюпери и героев "Поющих в терновнике",
проникнуть в загадку "Постороннего" Камю, в сложный мир
персонажей лучших пьес Пристли... Нора Галь перевела 27 рассказов
Брэдбери -- все они многократно переиздавались по-русски. Кроме
одного. "Секрет мудрости" был переведен в 1977 году и с тех пор
лежал в столе переводчика: ни в одном из многочисленных сборников
Брэдбери напечатать его не удавалось. С любезного разрешения
наследников переводчика мы впервые публикуем (в слегка
сокращенном виде) этот рассказ в переводе Норы Галь.
----------------------------------------------------------------
Комната была точно большой теплый очаг, где светло от незримого
пламени и притом уютно. Лениво поглядывали оранжевыми зрачками
несколько тлеющих угольев в камине. В этих стенах медленно
разливалась, иссякала и вновь их наполняла музыка. Единственная
лимонного цвета лампа освещала стены, солнечно желтые, как лето.
Безупречно натертый паркет поблескивал темной рекой, и по этой
глади плыли коврики, ярким оперением -- ослепительной голубизной,
белизной, сочной зеленью джунглей -- подобные птицам Южной
Америки. Тут и там на четырех столиках в белых фарфоровых вазах
горели безмятежными щедрыми кострами свежесрезанные оранжерейные
цветы. И со стены над камином смотрел на все это портрет
серьезного юноши с глазами того же цвета, что изразцы камина,
ярко-синими, так и сверкающими умом и радостью жизни. Войди
кто-нибудь украдкой в эту комнату, он, пожалуй, не заметил бы,
что в ней есть два человека, так были они тихи и неподвижны. Один
сидел, откинувшись на спинку белоснежного дивана, закрыв глаза.
Другой лежал на диване, головой на коленях у первого. Глаза его
тоже были закрыты, он слушал. В стекла негромко стучался дождь.
Музыка умолкла.
И тотчас что-то слабо заскреблось у двери.
Оба удивленно раскрыли глаза: люди как известно, в дверь не
скребутся, люди стучатся. Тот, что лежал на диване, мигом
вскочил, бросился к двери, окликнул:
- Есть там кто?
А как же! -- отозвался стариковский голос.
- Дедушка!
Молодой человек распахнул дверь и втащил в залитую теплым светом
комнату невысокого кругленького старичка.
- Том, малыш, Том, до чего ж я рад тебя видеть!
Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Потом старик
заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил.
Том круто повернулся, протянул Руку.
- Дедушка, а это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка... то есть... фу,
черт!
Старик разрядил минутное замешательство: быстрыми шажками он
подошел к дивану, схватил Фрэнка за руку, потянул, тот встал -
теперь он возвышался над маленьким гостем из ночи, и старик,
задрав голову, крикнул ввысь:
- Так, стало быть, Фрэнк?
- Да, сэр -- отозвался с вышины Фрэнк.
- Я пять минут стоял под дверью, - сказал дед.
- Целых пять минут? -- тревожно воскликнули оба.
- ... и все сомневался, стучать или не стучать. Услыхал музыку и
говорю себе, черт возьми, если у него там девчонка, либо пускай
выкинет ее в окошко под дождь, либо пускай покажет старику, какая
она есть красотка. Постучал и... и никакой девчонки тут не
видать... вот провалиться мне, вы ее, верно, запихнули в чулан,
а?
- Никакой девчонки тут нет, дедушка, -- Том обвел руками комнату.
- Но... -- Дед оглядел натертый пол, чистенькие коврики, яркие
цветы, зоркие портреты на стенах.
- Вы что ж, у нее временные жильцы?
- Жильцы?
- Я что говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуешь, тут
не без женщины. Прямо как на рекламе туристских пароходов, я на
такие в витринах полжизни любовался.
- Ну мы... -- начал Фрэнк.
- Дело вот в чем, дедушка, - сказал Том и откашлялся. -- Мы сами
тут все устроили. Отделали заново.
- Отделали заново? -- Старик даже рот раскрыл от изумления.
Круглыми глазами опять оглядел комнату. -- Это вы вдвоем такое
сотворили? Боже милостивый! Он потрогал синюю с белым
керамическую пепельницу, погладил коврик, яркий, точно какаду.
- Кто же из вас что делал? - спросил он вдруг и пытливо посмотрел
на них обоих. Том покраснел.
- Понимаешь ли, мы...
- Нет-нет, молчи! -- крикнул старик и поднял руку. Что ж это я,
только ввалился и сразу давай вынюхивать, как безмозглый пес, а
лисы никакой нету. Спроси лучше, куда я сам собрался, и что
затеял, а? И кстати сказать, не пахнет ли в вашей картинной
галерее еще одним Зверем?
- Такой Зверь найдется! - отозвался Том.
Он снял с деда плотное пальто, достал три стакана и бутылку
ирландского виски -- старик коснулся ее осторожно и нежно, как
новорожденного младенца.
- Вот так-то лучше, -- сказал он. - За что пьем?
- Как за что? За тебя, дедушка!
- Нет, нет. -- Старик задумчиво посмотрел на Тома, потом на его
друга. -- Бог ты мой, -- вздохнул он.
- До чего ж вы оба молодые, прямо сердце разрывается, на вас
глядя. Даваите-ка выпьем за здоровые сердца, за румяные щеки, за
то, что вся жизнь впереди и где-то там счастье только и ждет -
приходи и бери. Верно я говорю?
- Верно! -- дружно отозвались Том и Фрэнк и выпили.
И пока пили, все трое весело, а может, и опасливо присматривались
друг к другу. И молодые увидели: в румяном оживленном лице
старика, хоть на нем немало морщин, хоть не мало следов оставила
на нем суровая жизнь, проглядывает сквозь годы отраженное лицо
Тома. Особенно ясно в голубых стариковских глазах светится тот же
острый живой ум, что и в глазах портрета на стене, -- глаза эти
останутся молоды, пока не закроются веки под тяжестью смертных
монет. И в уголках стариковских губ прячется та же улыбка, что
поминутно вспыхивает на лице Тома, и руки старика так же на диво
быстры, как руки Тома. Так эти двое пили, наклонялись друг к
Другу, улыбались и снова пили, каждый отражался в другом как в
зеркале, каждый -- в восторге от того, что старый старик и
зеленый юнец с одинаковыми глазами и руками, с одной и той же
кровью встретились в эту дождливую ночь.
- Эх, Том, Том, на тебя любо поглядеть, -- сказал дед. -- Тошно
было без тебя в Дублине эти четыре года. Но, черт возьми, я
помираю. Нет, не спрашивай, отчего да почему. Это открыл доктор,
чтоб ему пусто было, и стукнул меня такой вот новостью по башке.
Я и порешил, чем родне раскошеливаться на дорогу, чтоб
попрощаться со старой клячей, съезжу-ка я сам, у всех побываю,
всем пожму руки да выпью с ними на прощанье. Ну и вот, нынче я
здесь, а завтра покачу за Лондон, повидаю Люси, а послезавтра в
Глазго, повидаю Дика. Только на денек, ни у кого больше не
задерживаюсь, не хочу быть людям обузой. И незачем на меня глаза
таращить. Жалеть меня нечего. Мне уже восемьдесят стукнуло, пора
устраивать поминки, честь по чести, у меня на это и деньги
отложены, так что помалкивай. Вот езжу ко всем, хочу своими
глазами увидать, что все веселы и здоровехоньки, тогда, может,
помру с легким сердцем. Я...
- Дедушка! -- вдруг закричал Том и схватил старика за руки, потом
обнял за плечи.
- Ну-ну, спасибо, малыш, -- сказал старик, встретив взгляд юноши,
затуманенный слезами. -- Все по глазам вижу, и хватит. -- Он
мягко оттолкнул внука. -- Расскажи-ка мне про Лондон, про свою
работу, про этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для
меня все равно что родная кровь.
- Простите, -- Фрэнк метнулся к двери. -- У вас много всего есть,
о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить...
-- Обожди!
Фрэнк остановился.
Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над камином,
подошел ближе, прищурился на подпись в нижнем углу.
- Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал?
- Да, сэр, -- отозвался от двери Фрэнк.
- И давно?
- Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик медленно
кивнул, словно эта подробность еще усилила его недоумение,
усложнила загадку, над которой он ломал голову.
- А знаешь, Том, на кого это похоже?
- Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же.
- Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне провалиться. Это я в день,
когда мне сравнялось восемнадцать и вся Ирландия со всеми своими
зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это я и есть,
я самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой,
Том. А ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник,
паренек.
- Делаешь, что можешь, -- Фрэнк тихо отошел от двери и теперь
стоял посреди комнаты. Делаешь, что знаешь и умеешь.
- А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички,
- старик с улыбкой обернулся. Что, Том, каково это -- глядеть на
свет моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты
герой и целый мир только тебя и ждет? Том засмеялся. И старик
засмеялся. И Фрэнк за ними.
- Еще по стаканчику. -- Старик налил всем виски. -- И тогда мы
дадим тебе дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после возвращайся.
Мне надо с тобой потолковать.
- О чем? -- спросил Фрэнк.
- О великих тайнах. О Жизни, о Времени, о Человеческом
Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк?
- Этого довольно, дедушка, -- начал Фрэнк и запнулся, пораженный
словом, которое сорвалось с языка. -- То есть, простите, мистер
Келли.,.
- И дедушки довольно.
- Мне надо бежать, -- Фрэнк залпом выпил виски. -- Я тебе
позвоню, Том.
Дверь затворилась. Фрэнк исчез.
- Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? -- Том подхватил чемодан
старика. -- Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели. -
Том уже застилал один из двух диванов у дальней стены. -- Только
ведь еще рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим.
Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой картины
по стенам.
- Здорово нарисовано.
- Это все Фрэнк.
- И та лампа очень красивая.
- Ее сделал Фрэнк.
- А этот ковер на полу тоже...?
- Фрэнк.
- Чтоб мне провалиться, прошептал старик. -- Ну и работяга этот
Фрэнк!
Он медленно ходил по комнате, словно по музею.
- Да, тут таланту хоть отбавляй, - сказал он. -- В Дублине ты ни
на какие такие искусства был не мастер.
- Поживешь вдали от дома -- всему научишься, -- смущенно сказал
Том.
Старик закрыл глаза и допил свой стакан.
- Тебе что, нехорошо, дедушка?
- Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. -- Пожалуй, еще
вскочу с постели и заору как бешеный. А сейчас так только,
малость в животе, да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.
И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и
лег сам, и долго спустя оба уснули.
Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в
темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по
стенам, мягкие кресла, лампу и коврики -- все, что смастерил
Фрэнк, -- и сел на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех
оделся и, шатаясь, кинулся к двери.
Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме
слышался голос - кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям,
богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец
обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на
злейшего врага.
А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в
дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с
себя насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, -- на миг
вспыхнуло пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала.
Старик отыскал брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом
протянул руки к меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в
крови.
- Черт, черт, черт. Вот так! Старик налил себе виски и залпом
выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на
Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал
вид, будто просыпается.
- Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.
- Отдохну, когда кончу пить. И думать!
- О чем думать, дед?
Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в
камине источали последний призрачный свет.
- Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго.
И как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты,
и это было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха,
и как круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное
это было житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур
над тобой тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись
мы только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли
вертятся у старика в голове все ночи напролет. Я думал про то,
как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот гляжу
на тебя здесь. Так-то.
Старик допил виски.
- Дед, -- сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет
наказания и прощения за еще не названный грех, -- я тебя огорчил?
- Нет, -- сказал старик. И прибавил: -- Но каково тебе придется в
жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот что
мне спать не давало.
Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза
и наконец сказал, будто прочитал его мысли:
- Я счастлив, дедушка.
Старик наклонился к нему.
- Правда счастлив, малыш?
- Как никогда в жизни.
- Вон что? -- в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. -- Да,
вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?
- А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете
проходит, правда?
- Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!
- Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы
одно, а потом уже другое.
- Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.
- Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет, четыре
жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о
них не проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них
одна совсем особенная. Помню, один раз...
Старик запнулся и умолк.
- Что один раз, дед?
Взгляд старика устремился в дальнюю даль минувшего. Теперь он
обращался не к этой комнате, не к Тому, ни с кем он не говорил.
Кажется, даже не с самим собой.
- О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только вошел
в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я
побежал по берегу Голуэя обратно к той неделе...
На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать
мне сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в сложенной из
торфа халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек
летний был такой ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь -- это
ненадолго.
И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге прикатил
цыганский фургон, и стали эти черные-пречерные цыгане табором на
берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот
парнишка, и вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно,
что ему скучно одному, а я тут тоже один, делать мне нечего, я и
рад бы новому человеку.
Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый раз,
не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он...
Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди. Надо сперва
рассказать, что было еще того прежде.
Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали уродцев и
карликов, и страхолюдных лилипутиков, и жирных-прежирных женщин,
и тощих мужчин, что твои скелеты. А перед последним чудом и вовсе
толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся -
какое пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка,
малышка, годиков шесть, уж такая беленькая, такая хорошенькая,
щечки нежные, глаза голубые, кудряшки золотые, и такая тихая,
спокойная, что после всех тех калек глядишь -- не оторвешься.
Весь народ хлынул к ней, чтоб исцелиться. Потому как там был
больной зверинец, и только эта малютка -- милый, славный доктор
-- возвращала жизнь.
Ну и вот, та девулька при цирке оказалась таким же чудом
нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что
твой жеребенок.
Он был не черный, как его отец с матерью.
Волосы -- золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он был
точно из бронзы литой. Невозможная штука, но казалось, что этот
двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился на
свет, такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза
блестят, будто у зверька, что носится по всем на свете
побережьям.
Он остановился как вкопанный, и сперва мне ничего не сказал,
просто засмеялся. И по смеху понятно было -- это он рад, что
живет. Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно он
радовался. Он протянул коричневую руку. Я замешкался. Он
нетерпеливо схватил меня за руку.
Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню, что мы сказали Друг
другу!
- Чудно, правда?
Я не спросил, что чудно? Я и сам знал. Он сказал, он Джо. Я
сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и весь
мир для нас -- отличная, небывалая шутка.