Когда наконец всё кончилось, она в темноте прильнула к нему и некоторое время гладила по голове. Гэвин в унынии смотрел в пустоту, понимая, что непреднамеренно укрепил их связь, а это вовсе не входило в его расплывчатые планы. Кей уснула, придавив ему руку; простыня сырыми пятнами неприятно липла к бедру; он лежал на бугристом от старости пружинном матрасе и жалел, что не способен поступить как подонок: тихонько выскользнуть и никогда больше не возвращаться.
В ванной комнате пахло плесенью и влажными губками. К борту сидячей ванны прилипло несколько волосков. Стены облупились.
— Тут нужно поработать, — сказала как-то Кей.
Гэвин предусмотрительно не вызвался помочь. Те вещи, которых он ей не говорил, служили ему талисманами и гарантиями; он нанизывал и перебирал их в уме, как чётки. Никогда не употреблял слово «люблю». Никогда не заводил речь о женитьбе. Не просил её переезжать в Пэгфорд. Тем не менее она оказалась здесь, и якобы по его вине.
Из потемневшего от времени зеркала на него уставилась собственная личность. Под глазами темнели круги, а жидкие и сухие светлые волосы торчали клочьями. Голая лампочка с жестокостью фоторобота обрисовывала слабовольную козлиную физиономию.
«Тридцать четыре, — подумал он, — а выгляжу на все сорок».
Он занёс бритву и приготовился осторожно срезать две толстые светлые волосины, которые упрямо росли по обеим сторонам выступающего кадыка.
В дверь забарабанили кулаками. Рука у него дрогнула, и с тонкой шеи на свежую белую рубашку закапала кровь.
— Твой бойфренд, кажется, уснул в ванной, — вскричал раздражённый девичий голос, — а я уже опаздываю!
— Я закончил! — гаркнул он в ответ.
Порез саднило; ну и что? Зато появился удобный предлог: Посмотри, что случилось из-за твоей дочери. Теперь мне придётся перед работой мчаться домой, чтобы сменить рубашку. Почти что с лёгким сердцем он схватил галстук и пиджак, висевшие на вбитом в дверь крючке, и открыл задвижку.
Гайя шмыгнула мимо него в ванную и, хлопнув дверью, заперлась. Стоя на тесной лестничной площадке, где воняло жжёной резиной, Гэвин вспомнил, как этой ночью грохотало о стену изголовье, как скрипела дешёвая сосновая кровать, как стонала и вскрикивала Кей. Порой совершенно вылетало из головы, что в доме находится её дочь.
Он трусцой сбежал вниз по голым дощатым ступенькам. Кей говорила, что собирается их отциклевать и покрыть лаком, но он сомневался, что у неё дойдут руки: лондонская квартира Кей тоже была неуютной и запущенной. Вообще говоря, он подозревал, что она рассчитывает вскоре переехать к нему, да только напрасно: дом — это последний оплот; здесь, в случае чего, он будет стоять насмерть.
— Что ты с собой сделал? — взвизгнула Кей, заметив у него на рубашке кровь.
На ней было дешёвое алое кимоно, которое ему не нравилось, но ей очень шло.
— Гайя забарабанила в дверь так, что у меня рука дёрнулась. Сейчас поеду домой переодеваться.
— Ой, а я тебе завтрак приготовила! — поспешно сообщила Кей.
Гэвин понял, что на лестнице пахло не жжёной резиной, а яичницей. Сухой, пережаренной.
— Не могу, Кей, я должен сменить рубашку. У меня прямо с утра…
Она уже раскладывала плотную массу по тарелкам.
— Пять минут ничего не решают, неужели нельзя…
В кармане его пиджака громко пискнул мобильник, и Гэвин решил, если получится, изобразить, что это срочный вызов.
— Господи! — произнёс он в неподдельном ужасе.
— Что такое?
— Барри. Барри Фейрбразер! Он… чёрт… он умер! Это от Майлза. Дьявольщина!
Кей опустила деревянную лопаточку.
— Кто такой Барри Фейрбразер?
— Мы с ним играем в сквош. Ему всего-то сорок четыре! Господи!
Гэвин перечитал сообщение. Кей в замешательстве наблюдала за ним. Она знала, что Майлз и Гэвин — совладельцы юридической фирмы, но Гэвин не счёл нужным познакомить её с Майлзом. А имя Барри и вовсе было для неё пустым звуком.
С лестницы послышался оглушительный топот: это Гайя спускалась по ступеням.
— Яичница, — определила она с порога. — Кто бы сомневался. Вот спасибо-то. А по его милости, — ядовито бросила она в затылок Гэвину, — я, кажется, пропустила этот чёртов автобус.
— Ты бы ещё подольше прихорашивалась, — крикнула Кей вслед удаляющейся дочери, которая не соизволила ответить, пронеслась по коридору, задевая рюкзачком стены, и хлопнула входной дверью.
— Кей, я должен идти, — сказал Гэвин.
— Послушай, у меня всё готово, это минутное дело…
— Мне нужно сменить рубашку. Вот зараза, я ведь помогал Барри составить завещание. Надо срочно проверить. Нет, извини, я пошёл. Просто не укладывается в голове, — добавил он, перечитывая сообщение Майлза. — Поверить не могу. Мы ещё в четверг играли в сквош. Прямо не могу… о господи!
Умер человек. Что она сейчас ни скажи, всё было бы некстати. Гэвин торопливо поцеловал её в неподвижные губы и вышел в узкий тёмный коридор.
— Мы с тобой увидимся?..
— Я позвоню! — крикнул он ей, как будто не расслышал вопроса.
Гэвин быстро перешёл через дорогу к своей машине, глотая свежий, хрусткий воздух и унося с собой — как пузырёк с горючей жидкостью, которую нельзя взбалтывать, — факт смерти Барри. Поворачивая ключ зажигания, он представлял, как плачут, лёжа ничком на двухъярусной кровати, дочери-близнецы Барри. Когда он в последний раз обедал у Фейрбразеров и проходил по коридору мимо открытой двери их комнаты, девочки лежали именно так — каждая на своём ярусе, со своей игровой приставкой «Нинтендо».
Фейрбразеры были самой преданной из всех известных ему супружеских пар. Больше ему не обедать у них в доме. Гэвин не раз говорил Барри, как тому повезло. Не очень, оказывается, повезло.
По тротуару кто-то шёл в его сторону. Он запаниковал, опасаясь, что это возвращается Гайя, чтобы наорать на него или потребовать подвезти, слишком резко дал задний ход и ударил стоящий сзади автомобиль Кей — старенький «воксхолл-корса». Пешеход поравнялся с окном его машины, и оказалось, что это чахлая, прихрамывающая старуха в домашних тапках. Гэвин, вспотев от усилия, до предела вывернул руль и съехал на мостовую. Разгоняясь, он взглянул в заднее окно и увидел, что Гайя действительно вернулась и входит в дом.
Гэвину не хватало воздуха. В груди стоял тяжёлый ком. Только теперь он осознал, что Барри Фейрбразер был его лучшим другом.
VI
Школьный автобус добрался до предместья Филдс, занимавшего обширную территорию вблизи Ярвила. Неопрятные серые дома, стены, испещрённые инициалами и непристойностями, кое-где заколоченные досками окна, спутниковые антенны, буйная трава… ничто не привлекало внимания Эндрю, разве что руины Пэгфордского аббатства, сверкающие в морозной дымке. Когда-то это предместье завораживало и пугало Эндрю, но после долгого знакомства всё здесь казалось ему заурядным.
Тротуары кишели детьми и подростками, идущими в школу; многие, невзирая на холод, были в футболках. Эндрю заметил Кристал Уидон — ходячий анекдот и притчу во языцех. Громко смеясь, она шла вприпрыжку в центре разношёрстной группы подростков. В ушах у неё гроздьями висели серёжки, а над приспущенными спортивными штанами виднелась резинка трусиков танга. Эндрю знал её с первого класса; она фигурировала в самых колоритных эпизодах его детства. Вначале её дразнили, но пятилетняя Кристал, в отличие от большинства девчонок, не думала обижаться; наоборот, она захихикала и начала скандировать вместе с другими: «Крыса-Писа! Крыса-Писа!» А потом перед всем классом спустила трусики, показав им Крысу-Пису целиком. У него сохранились яркие воспоминания о голой розовой промежности; это было диво почище Санта-Клауса, и ещё Эндрю запомнил, как побагровевшая мисс Оутс выводила Кристал из класса.
К двенадцатилетнему возрасту, когда они перешли в среднюю школу, Кристал стала самой грудастой из всех девчонок их параллели и часто задерживалась в торце класса, куда полагалось относить листок с выполненным заданием по математике и брать следующий. С чего это началось, Эндрю (который справлялся с задачками в числе последних) не имел понятия, но, подойдя однажды к тумбочкам, на которых стояли пластиковые поддоны с аккуратно разложенными заданиями, он увидел, как Роб Колдер и Марк Ричардс по очереди щупают и тискают груди Кристал. Остальные мальчишки почти все возбуждённо взирали на эту сцену, закрывшись от учителя вертикально поставленными учебниками, а девочки, которых бросало в краску, притворялись, будто ничего не видят. Эндрю понял, что очередь половины ребят уже прошла и теперь он может получить своё. Ему и хотелось, и одновременно не хотелось этого. Страшили не столько её груди, сколько дерзкое, вызывающее выражение лица, и ещё он боялся сделать что-нибудь не так. Когда равнодушный и никчёмный мистер Симмондс наконец поднял голову и сказал: «Кристал, что ты там возишься? Бери задание и садись на место», Эндрю испытал почти полное облегчение.
Хотя их давно распределили по разным наборам дисциплин, формально они с ней всё ещё числились в одном классе, поэтому Эндрю знал, что Кристал иногда присутствует, часто отсутствует и постоянно впутывается в какие-нибудь истории. Она не знала страха, подобно тем парням, что приходили в школу с самодельными татуировками и разбитыми губами, курили и рассказывали о стычках с полицейскими, о наркотиках и о доступном сексе.
Средняя школа «Уинтердаун» находилась на окраине Ярвила; это было большое, уродливое трёхэтажное здание, внешняя оболочка которого состояла из окон и окрашенных в бирюзовый цвет панелей. Когда двери автобуса со скрипом отворились, Эндрю присоединился к толпе школьников в чёрных блейзерах и свитерах, движущейся через парковку по направлению к двум входам в школу. Ещё немного — и его бы затянула образовавшаяся в дверях пробка, но Эндрю успел заметить подъезжающий «ниссан-микра» и отделился от общей массы, чтобы подождать своего лучшего друга.
Пузан, Толстун, Жирдяй, Пупс, Уолли, Уолла, Бутуз, Толстик — всё это был Стюарт Уолл, занимавший первое место в школе по числу прозвищ. Его отличали прыгающая походка, худоба, узкое землистое лицо, большие уши и вечно недовольный вид, но поистине уникальными его качествами были язвительность, отстранённость и невозмутимость. Каким-то образом он сумел отрешиться от всего, что могло бы сформировать у него менее стойкий характер, и совершенно не комплексовал в связи с тем, что его отец — не имеющий никакого авторитета заместитель директора школы, вечный объект насмешек, а толстая замухрышка-мать — школьный воспитатель-психолог. Он был неподражаем — Пупс, знаменитость и достопримечательность школы; даже гопники из Филдса хохотали над его приколами и, опасаясь его холодного и острого как бритва языка, почти никогда не высмеивали Пупса за неудачное происхождение.
Хладнокровие не покидало Пупса и этим утром, когда ему на виду у всех не сопровождаемых родителями однокашников пришлось выбираться из «ниссана» вместе не только с матерью, но и с отцом, который обычно приезжал отдельно. Эндрю ещё пребывал в задумчивости по поводу Кристал и её трусиков, когда к нему вприпрыжку направился его друг.
— Всё путём, Арф? — окликнул Пупс.
— Пупс!
Они вместе влились в толпу, задевая малышню по головам переброшенными через одно плечо рюкзаками, отчего за каждым из двоих в потоке образовалось свободное пространство.
— Кабби так плачет, так плачет, — сказал Пупс.
— А что такое?
— Барри Фейрбразер вчера вечером упал и умер.
— Да, слышал, — ответил Эндрю.
Пупс с ироническим удивлением покосился на Эндрю, как делал, когда люди выпендривались, стараясь казаться более осведомлёнными и более значительными, чем на самом деле.
— Его в мамино дежурство привезли. — Эндрю возмутился от этого взгляда. — Забыл, что ли? У меня мать в больнице работает.
— Конечно-конечно, — спохватился Пупс. — Ты же знаешь, они с Кабби были сладкая парочка. И Кабби собирается сделать объявление на общем собрании. Это плохо, Арф.
Они расстались на верхней площадке лестницы и пошли отмечаться. Одноклассники Эндрю в основном были уже на месте: они сидели на партах, болтая ногами, или подпирали стоящие вдоль стены шкафы. Сумки лежали под партами.
По понедельникам утренняя болтовня была громче и свободнее, чем в другие дни, так как общее собрание предполагало выход на свежий воздух и перемещение в спортивный зал. Дежурная учительница отмечала ребят по мере их появления. Она не делала положенную перекличку; это было одной из многих мелких уловок, рассчитанных на то, чтобы втереться к ним в доверие, и в классе её за это презирали.
Когда задребезжал звонок на общее собрание, появилась Кристал.
— Я здесь, мисс! — прокричала она с порога и тут же рванула назад.
Все с гомоном устремились за ней. Эндрю и Пупс воссоединились на лестничной площадке, и мощный поток понёс их вниз, к дверям чёрного хода и дальше, через широкий серый бетонированный двор.
В спортивном зале пахло потом и кроссовками; гвалт тысячи двухсот горластых подростков эхом отлетал от унылых побелённых стен. Грубое ковровое покрытие промышленного серого цвета, пестревшее многочисленными пятнами и цветной разметкой для тенниса, бадминтона, футбола и хоккея, запросто раздирало в кровь голые коленки, но во время общего сбора ощущалось задницей куда комфортнее, чем бетонный пол. Правда, Эндрю и Пупс восседали на стульях с трубчатыми ножками и пластмассовыми спинками: это были места вдоль стены для учеников двух старших классов, пятого и шестого.
В передней части зала находилась видавшая виды деревянная кафедра, рядом с которой сидела директриса, миссис Шоукросс. Отец Пупса, Колин Уолл по прозвищу Кабби, вошёл в зал и сел рядом. Этот высоченный лысеющий человек двигался так, будто напрашивался на пародию: неподвижные руки прижимались к бокам, а туловище подпрыгивало намного энергичнее, чем требовалось для ходьбы. У него был известный пунктик: поддержание идеального порядка в ячейках, закреплённых на стене возле его кабинета. В некоторых стояли заполненные журналы посещаемости, а остальные служили разным другим школьным целям. «Как бы это не выпало из ячейки; поправь, Кевин, а то свисает!»; «Боюсь, как бы ты не перепутала ячейки, Эйлса!»; «Девочка, не наступай на этот листок, как бы он не затерялся, дай-ка сюда, для него есть специальная ячейка!»
Все учителя называли эти ячейки секциями. Многие считали — только для того, чтобы отмежеваться от Кабби и «как бы».
— Сдвиньтесь, сдвиньтесь, — приказал мистер Мичер, учитель труда, Пупсу и Эндрю, которые сели через один стул от Кевина Купера.
Кабби встал за кафедру. Будь на его месте директриса, ребята угомонились бы тут же. Как только умолк последний горлан, дверь в середине правой стены распахнулась и вошла Гайя.
Она обвела взглядом зал (Эндрю позволил себе не прятать глаза, потому что на неё уставилась добрая половина собравшихся; Гайя пришла позже всех, такая незнакомая, такая прекрасная, — что там выступление Кабби) и стала быстро, не суетливо (талантом самообладания она не уступала Пупсу) пробираться за спинами одноклассников. Эндрю не решился вертеть головой, но его как ударило: рядом с ним до сих пор оставался свободный стул.
Её лёгкие, быстрые шаги приближались; вот она уже здесь; вот она села рядом. Слегка задев его стул, она задела и бок Эндрю. Ноздри его уловили аромат духов. Вся левая половина туловища горела от её соседства, и он порадовался, что у него на левой щеке (на той, что ближе к ней) почти нет прыщей. Никогда ещё он не находился от неё так близко и теперь не знал, решится ли на неё посмотреть, дать знак, что отметил её присутствие; впрочем, он тут же сказал себе, что слишком долго думал и уже не сумеет сделать это естественно.
Почёсывая левый висок, чтобы загородить лицо, он опустил взгляд на её руки, сцепленные замочком на коленях. Ногти короткие, аккуратные, без лака. На мизинце простое серебряное колечко.
Пупс незаметно упёрся локтем в бок Эндрю.
— Наконец, — сказал Кабби, и Эндрю сообразил, что это слово прозвучало уже дважды, что спокойствие в зале сменилось напряжённым молчанием, всякое шевеление прекратилось, а воздух заклубился любопытством, злорадством и тревогой. — Наконец, — повторил Кабби; голос его дрогнул и сорвался, — я должен сделать очень… я должен сделать очень печальное сообщение. Мистер Барри Фейрбразер, который за два года столь поспешно уготовил… столь успешно подготовил гребную команду девочек нашей школы… — всхлипнув, он провёл ладонью по глазам, — умер…
Кабби Уолл плакал у всех на виду; его шишковатая, почти лысая голова свесилась на грудь. По рядам прокатились смешки и охи; многие стали оборачиваться на Пупса, который сохранял благородно-спокойный вид, немного озадаченный, но абсолютно невозмутимый.
— …Умер… — всхлипнул Кабби.
Директриса в раздражении поднялась со стула.
— …Умер… вчера вечером.
Откуда-то из середины составленных рядами стульев долетел пронзительный клёкот.
— Кто смеялся? — вскричал Кабби; воздух потрескивал от напряжённого предвкушения. — КАК ВЫ СМЕЕТЕ? Кто из девочек смеялся, кто?
Мистер Мичер, вскочив с места, делал яростные знаки кому-то из сидящих в середине ряда, за спинами Эндрю и Пупса; стул Эндрю опять шевельнулся, потому что Гайя, извернувшись, оглядывала, как и все, задний ряд. У Эндрю обострились все чувства; гибкое тело Гайи оказалось прямо перед ним. Повернись он в противоположную сторону, в него бы упёрлась её грудь.
— Кто смеялся?! — вопрошал Кабби, неуклюже привставая на цыпочки, как будто надеялся кого-то высмотреть.
Мистер Мичер, лихорадочно жестикулируя, одними губами кричал что-то предполагаемой виновнице.