IX
Дверь в кабинет воспитательной работы в общеобразовательной школе «Уинтердаун» вела из школьной библиотеки. В этой комнатушке даже не было окон: освещалась она единственной лампой дневного света.
Тесса Уолл, главный педагог-психолог и жена заместителя директора школы, зашла туда в половине одиннадцатого, изнемогая от усталости, с чашкой крепкого растворимого кофе, которую принесла с собой из учительской. Эта невысокая, полная, некрасивая женщина сама стригла себе волосы (седеющая короткая чёлка нередко получалась кривой), носила одежду кустарного типа из домотканой материи и предпочитала украшения из бисера и деревянных бусин. Сегодня на ней была длинная юбка, будто сшитая из дерюги, а сверху — толстый мешковатый кардиган горохово-зелёного цвета. Она почти никогда не смотрелась в большие зеркала и бойкотировала магазины с зеркальными стенами.
Чтобы её кабинет не слишком напоминал тюремную камеру, Тесса повесила там непальскую картинку, которая сохранилась у неё со студенческих лет: радужный листок с ярко-жёлтым солнцем и луной, от которых исходили стилизованные волнообразные лучи. Все остальные голые крашеные поверхности занимали разнообразные плакаты, которые либо давали полезные советы, как поднять самооценку, либо приводили телефонные номера, по которым можно анонимно получить помощь по целому ряду вопросов физического и эмоционального здоровья. Когда в прошлый раз сюда зашла директриса, она не удержалась от саркастического замечания.
— А если и это не поможет, пусть звонят на Детскую линию, — сказала она, указывая на самый заметный из плакатов.
С глубоким стоном Тесса погрузилась в кресло, сняла часы, которые сдавливали ей руку, и положила их на свой рабочий стол рядом с распечатками и записями. Она сомневалась, что события сегодня будут развиваться по намеченному плану; она сомневалась даже в том, что Кристал Уидон вообще появится. Кристал нередко сбегала с уроков, если расстраивалась, злилась или томилась от скуки. Иногда её перехватывали, пока она не вышла за калитку, и волокли обратно, невзирая на её брань и вопли, но порой она всё же ускользала и затем по нескольку дней прогуливала школу. Наступило десять сорок, прозвенел звонок; Тесса продолжала ждать.
Кристал ворвалась в кабинет без девяти минут одиннадцать и грохнула дверью. Она плюхнулась на стул перед Тессой и, потряхивая дешёвыми серьгами, сложила руки на пышной груди.
— Можете передать вашему му-муженьку, — начала она дрожащим голосом, — ни хера я не смеялась, вот так.
— Не ругайся, пожалуйста, Кристал, — сказала Тесса.
— Я не смеялась, понятно? — заорала Кристал.
В библиотеку вошла группа старшеклассников с папками в руках. Они стали заглядывать в кабинет через застеклённую дверь; один парень осклабился, узнав затылок Кристал. Тесса встала, опустила жалюзи, а потом вернулась на своё место перед солнцем и луной.
— Понятно, Кристал. Расскажи мне, пожалуйста, что произошло.
— Ваш муж сказал чё-то про мистера Фейрбразера, а я не расслышала, чё он говорил, и Никки мне повторила, но я ни хера…
— Кристал!
— …не поверила, ну, и я типа закричала, но не засмеялась, я ни хера…
— Кристал!
— Ничего я не смеялась, понятно? — заорала Кристал, плотнее прижимая к груди сложенные руки и переплетая лодыжки.
— Понятно, Кристал.
Тесса уже привыкла, что ученики, с которыми ей чаще всего приходилось работать, чрезвычайно вспыльчивы. Многие из них, лишённые элементарных нравственных устоев, привычно лгали, хулиганили, жульничали, но при этом впадали в безграничную, неподдельную ярость от незаслуженных обвинений. Тессе показалось, что сейчас эта ярость искренняя, в отличие от притворной, которую Кристал умело симулировала. В любом случае тот клёкот, который Тесса услышала во время общего сбора, уже тогда показался ей скорее выражением потрясения и ужаса, нежели радости; Тесса не на шутку испугалась, когда Колин прилюдно отождествил этот клёкот со смехом.
— Я была у Кабби…
— Кристал!
— Я сказала вашему козлу-муженьку…
— Кристал, последний раз предупреждаю: не ругайся при мне!
— Я ему говорила, что не смеялась, говорила! А он, епта, всё равно меня после уроков оставил.
В жирно подведённых глазах девочки блеснули злые слёзы. Лицо вспыхнуло пионово-розовым румянцем; Кристал уничтожила Тессу взглядом, готовая бежать, материться, оскорблять. Свитая за неполных два года упорного труда тончайшая нить доверительных отношений растянулась почти на разрыв.
— Я верю тебе, Кристал. Я верю, что ты не смеялась, но, пожалуйста, не ругайся при мне.
Вдруг короткие девчоночьи пальцы начали тереть истекающие тушью глаза. Тесса вытащила из ящика стола пачку бумажных носовых платков и передала их Кристал, которая, даже не поблагодарив, вытерла сначала один глаз, потом другой и высморкалась. Если во внешности Кристал и было что-то трогательное, так это её пальцы с широкими, кое-как накрашенными ногтями, шевелившиеся по-детски наивно и непосредственно.
Тесса подождала, пока Кристал перестанет хлюпать, а потом сказала:
— Я вижу, как ты переживаешь смерть мистера Фейрбразера.
— Хоть бы и так, — сказала Кристал с подчёркнутой агрессией, — дальше что?
Перед Тессой почему-то возник мысленный образ Барри, слушающего их беседу. Она увидела перед собой его грустную улыбку и услышала — довольно чётко, — как он говорит: «Храни её Господь!» У Тессы защипало глаза, и она смежила веки; сил продолжать эту беседу не осталось. Слыша, как ёрзает Кристал, она медленно досчитала до десяти, перед тем как открыть глаза. Кристал пристально смотрела на неё: руки по-прежнему сложены на груди, лицо красное, вид вызывающий.
— Мне тоже очень жаль мистера Фейрбразера, — сказала Тесса. — На самом деле он был нашим старинным другом. Именно поэтому мистер Уолл немного…
— Я же говорила ему, что не…
— Кристал, позволь мне закончить. Мистер Уолл сегодня очень расстроен, и, возможно, именно поэтому… именно поэтому он неправильно истолковал твою реакцию. Я поговорю с ним.
— Этот урод всё равно не послушает…
— Кристал!
— Всё равно не послушает!
Кристал отбивала дробь ногой по ножке стола Тессы. Тесса сняла со стола локти, чтобы не чувствовать вибрации, и повторила:
— Я поговорю с мистером Уоллом.
Она изобразила нейтральное, как ей казалось, выражение лица и стала терпеливо ожидать, когда Кристал сама раскроется. Кристал хранила вызывающее молчание, то и дело сглатывая слюну.
— А чё у него было, у мистера Фейрбразера? — наконец спросила она.
— Врачи считают, у него в голове лопнула артерия, — сказала Тесса.
— Почему она лопнула?
— Это у него с рождения было уязвимое место, но он и не догадывался, — объяснила Тесса.
Тесса знала, что Кристал ближе, чем она сама, знакома с внезапной смертью. Люди в кругу матери Кристал преждевременно умирали один за другим, как будто воевали на тайной войне, скрытой от остального человечества. Кристал рассказывала Тессе, как в возрасте шести лет нашла у матери в ванной труп неизвестного. Это повлекло за собой один из многих её переездов к бабуле Кэт. Во многих рассказах Кристал из времён её детства бабуля вырастала в исполинскую фигуру, олицетворяя собой и спасение, и кару.
— И команде нашей теперь пипец, — сказала Кристал.
— Нет, ничего с ней не случится, — ответила Тесса. — И пожалуйста, Кристал, не ругайся.
— Ещё как случится, — сказала Кристал.
Тесса хотела поспорить, но её придавила усталость. «Кристал всё равно права», — твердила обособленная часть её разума. Академической восьмёрке пришёл конец. Никто, кроме Барри, не смог бы привлечь Кристал в какую бы то ни было секцию, а удержать — тем более. Она уйдёт из команды; Тесса это знала, и сама Кристал, вероятно, тоже. Некоторое время они сидели молча: Тесса слишком обессилела, чтобы подбирать слова, способные переломить этот безнадёжный настрой. Дрожа от озноба, она чувствовала себя беззащитной и обнажённой до костей. Тесса не спала уже больше суток.
(Саманта Моллисон позвонила ей из больницы в десять вечера, когда Тесса, как следует отмокнув в ванне, собиралась посмотреть новости по Би-би-си. Она принялась суетливо натягивать уличную одежду, а Колин мычал что-то нечленораздельное и натыкался на мебель. Они поднялись наверх, чтобы сказать сыну, куда поехали, а затем побежали к машине. Колин неистово давил на газ, как будто надеялся, что Барри можно вернуть, если только поставить рекорд скорости на этой дистанции: обогнав реальность, обманом заставить её перегруппироваться.)
— Или дальше грузите, или я сваливаю, — сказала Кристал.
— Не груби мне, пожалуйста, Кристал, — сказала Тесса. — Я сегодня совершенно без сил. Ночью мы с мистером Уоллом были в больнице вместе с женой мистера Фейрбразера. Они наши добрые друзья.
— Или дальше грузите, или я сваливаю, — сказала Кристал.
— Не груби мне, пожалуйста, Кристал, — сказала Тесса. — Я сегодня совершенно без сил. Ночью мы с мистером Уоллом были в больнице вместе с женой мистера Фейрбразера. Они наши добрые друзья.
(При виде Тессы Мэри совсем расклеилась, упала с чудовищным скорбным воем в её объятия и уткнулась ей в шею. Когда собственные слёзы Тессы закапали на узкую спину Мэри, ей вдруг пришло в голову, что этот вой называется стенанием. Тело, которому Тесса так часто завидовала, стройное и миниатюрное, дрожало в кольце её рук, не в состоянии удержать всю скорбь, что ему пришлось принять на себя.
Как ушли Майлз и Саманта, Тесса не помнила. Она их почти не знала. Ей показалось, они не чаяли, как унести ноги.)
— Видала я его жену, — сказала Кристал, — беленькая такая, на соревнования к нам приезжала.
— Да, — ответила Тесса.
Кристал покусывала кончики пальцев.
— Он хотел меня в газету пристроить, — внезапно сказала она.
— Ты о чём? — не поняла Тесса.
— Мистер Фейрбразер хотел… чтоб они интервью взяли… у меня одной.
Однажды в местной газете появилась заметка о том, как уинтердаунская гребная восьмёрка заняла первое место в региональном финале. Кристал, чьи навыки чтения были очень слабы, купила газету, чтобы показать её Тессе, и Тесса прочитала заметку вслух, вставляя восхищённые, радостные возгласы. Эта был самый счастливый воспитательский час в её жизни.
— По поводу спортивных успехов? — спросила Тесса. — По поводу вашей команды?
— Не, — ответила Кристал, — по другим делам. — И, помолчав, спросила: — А похороны когда?
— Ещё не объявили, — ответила Тесса.
Кристал грызла ногти, а Тесса не могла набраться храбрости, чтобы разбить тишину, окаменевшую вокруг них.
X
Объявление о кончине Барри на сайте местного совета утонуло, как крошечный камешек в безбрежном океане, оставив на поверхности разве что лёгкую рябь. Тем не менее в понедельник телефонные линии Пэгфорда были загружены больше обычного, а потрясённые пешеходы снова и снова кучками собирались на узких тротуарах, чтобы уточнить имевшиеся у них сведения.
Распространение этой вести вызвало странную мутацию. Она затронула собственноручные подписи Барри, которые стояли на документах в его офисе, и электронные сообщения, скопившиеся в почтовых ящиках его многочисленных знакомых; и то и другое теперь приобрело знаковый смысл, как тропинка из крошек, оставленная в лесу заблудившимся мальчиком из сказки. Эти стремительные росчерки и пиксели, вышедшие из-под пальцев, которые с тех пор навсегда застыли, обрели жуткое подобие пустых оболочек. Гэвин уже содрогнулся при виде текстов от умершего друга на своём телефоне, а одна девочка из гребной восьмёрки, безутешно плакавшая после общего сбора, нашла у себя в рюкзачке какую-то заявку с подписью Барри и впала в настоящую истерику.
Двадцатитрёхлетняя журналистка из газеты «Ярвил энд дистрикт» понятия не имела, что некогда занятой мозг Барри в настоящий момент представляет собой пригоршню тяжёлой губчатой ткани, лежащую на металлическом подносе в Юго-Западной клинической больнице. Прочитав материал, который мистер Фейрбразер отправил ей за час до смерти, она решила позвонить ему на мобильный, однако номер не отвечал. Телефон Барри, выключенный по просьбе Мэри перед их отправлением в гольф-клуб, молча лежал на кухне рядом с микроволновой печью, вместе с другими личными вещами, которые она забрала домой из больницы. Их никто не трогал. Эти знакомые предметы — его брелок с ключами, телефон, потёртый старый бумажник — выглядели останками самого усопшего, сродни пальцам или лёгким.
Известие о кончине Барри распространилось по больнице, подобно излучению, и выплеснулось наружу. Оно докатилось до самого Ярвила, не обойдя даже тех, кто знал Барри либо чисто внешне, либо по слухам, либо только по фамилии. Постепенно факты начали терять форму и фокус; в некоторых местах они исказились. В других местах сама личность Барри оказалась затушёванной подробностями его смерти, и он уже воспринимался как извержение рвоты и мочи, как судорожно подёргивающаяся бесформенная груда горя, и казалось неприличным, даже гротескно-комическим, что человек принял такую неопрятную смерть в небольшом элегантном гольф-клубе.
Случилось так, что Саймон Прайс, который одним из первых услышал о смерти Барри, причём в своём доме на вершине холма с видом на Пэгфорд, столкнулся с отражённой версией этой истории в типографии «Харкорт-Уолш» в Ярвиле, куда пришёл работать сразу после школы. Эта версия слетела с уст молодого, жующего резинку водителя погрузчика — во второй половине дня, вернувшись из сортира, Саймон застал парня у дверей своего кабинета.
В принципе, тот пришёл вовсе не за тем, чтобы поговорить о Барри.
— Это дело можно в среду провернуть, — начал он вполголоса, зайдя вслед за Саймоном в кабинет и дождавшись, чтобы тот закрыл дверь, — если надобность ещё не отпала.
— Так-так, — сказал Саймон, усаживаясь за стол, — а мне казалось, ты говорил, там всё уже на мази?
— Ну да, только забрать до среды не получится.
— Ещё раз: сколько, ты говорил, это стоит?
— Восемьдесят, наликом.
Парень энергично жевал резинку: до Саймона долетало чавканье. Среди ненавистных ему привычек эта занимала особое место.
— А вещь-то не палёная? — допытывался Саймон. — Не фуфло какое-нибудь?
— Прямо со склада, — заверил парень, переступая с ноги на ногу и поводя плечами, — новьё, в заводской упаковке.
— Тогда замётано, — сказал Саймон. — В среду привози.
— Куда — сюда, что ли? — Парень закатил глаза. — Не проканает. Вы где живёте?
— В Пэгфорде, — ответил Саймон.
— А конкретно?
Нежелание Саймона указывать свой адрес граничило с суеверием. Он не просто не любил гостей — посягателей на его частную жизнь и потенциальных грабителей, но рассматривал Хиллтоп-Хаус как неосквернённую, незапятнанную святыню, столь отличную от Ярвила и шумной, выматывающей типографии.
— После работы заберу, — сказал Саймон, игнорируя вопрос. — Где это у тебя?
Парень недовольно нахмурился. Саймон пронзил его взглядом.
— Бабло вперёд, — не сдавался водитель погрузчика.
— Бабло получишь, когда товар у меня будет.
— Не, не прокатит.
Саймону казалось, что у него начинается головная боль. Он не мог избавиться от ужасной мысли, посеянной его бестолковой женой, что у человека в башке может годами тикать крошечная тайная бомба. Определённо, постоянный грохот и шум типографского станка здоровья не прибавляли. А вдруг эта нескончаемая канонада год за годом истончает ему стенки артерий?
— Ладно, — буркнул Саймон, приподнявшись в кресле, чтобы достать из заднего кармана бумажник.
Парень подошёл к столу и протянул руку.
— Вы, как я понимаю, рядом с гольф-клубом живёте? — спросил он, пока Саймон, не выпуская деньги из рук, отсчитывал десятки. — Вчера там кореш мой был — видел, как мужик концы отдал, прямо на парковке. Просто, к гребеням, облевался, брык — и откинулся.
— Да, слыхал, — сказал Саймон, разглаживая последнюю из банкнот, чтобы убедиться, не прилипла ли к ней другая.
— Он в совете такими делами ворочал, покойник этот. Откаты брал. Грейз ему отстёгивал за каждый подряд.
— Ну-ну, — бросил Саймон, хотя был страшно заинтригован.
«Барри Фейрбразер? Кто бы мог подумать!»
— Короче, будем на связи, — сказал парень, запихнув восемьдесят фунтов в задний карман. — Вместе поедем и заберём — в среду.
Дверь офиса закрылась. Саймон настолько изумился оборотистости Барри Фейрбразера, что мигом забыл о головной боли. Барри Фейрбразер, всегда такой деловитый, открытый, весёлый, всеобщий любимец, — и получал откаты от Грейза.
Однако это известие не поразило Саймона, как поразило бы любого, кто знал Барри; оно нисколько не принизило Барри в его глазах, напротив, он зауважал усопшего. У кого есть мозги, тот и хапает — ему ли не знать. Невидящим взглядом он вперился в экранную таблицу, перестав слышать лязг печатного цеха за стеклянной дверью.
Люди семейные вкалывают с девяти до пяти, но Саймон знал и другие, более удобные пути: жизнь, полная всяческих благ, висела у него над головой, как набитая до отказа пиньята[4], которую он мог бы распороть одним ударом, будь у него длинная пика и удобная возможность. Саймон жил в детской уверенности, что весь остальной мир служит лишь декорацией к его спектаклю, что его хранит судьба, разбрасывающая кругом подсказки и знаки, и что один такой знак предназначен специально для него — это ему подмигнули небеса.
Правда, в прошлом такие подсказки пару раз выходили ему боком. Много лет назад, ещё занимавший скромную должность подмастерья, но уже обременённый ипотечным займом, который, в сущности, был ему не по карману, и недавно забеременевшей женой, Саймон поставил сто фунтов на приглянувшегося жеребца по имени Рутиз Бэби на скачках «Гранднэшнл», а тот пришёл предпоследним. Вскоре после покупки Хиллтоп-Хауса Саймон вложил тысячу двести фунтов, на которые Рут надеялась купить гардины и ковры, в таймшеры, которыми занимался один знакомый жох из Ярвила. Инвестиция Саймона испарилась вместе с директором фирмы, и хотя Саймон бесился, ругался и даже наподдал младшему сыну (чтобы не путался под ногами), да так, что тот пересчитал половину ступенек, в полицию он заявлять не стал. Он знал о некоторых нестандартных методах в работе фирмы ещё до того, как вложил туда деньги, а потому опасался лишних вопросов.