Наконец, врачи ушли, а мать все не заходила к нему. Тогда он стал звать ее, и она пришла.
— Что? — спросил он, хотя совсем ясно знал, что ничего не надо спрашивать.
— Сказали, через неделю… в больницу… Если… Если… не будет лучше… — медленно выговорила она и вдруг пошла из комнаты неестественно прямо, торопливо.
Ему было словно бы все равно. Ну и пусть… Теперь уже безразлично — ходить с костылями, или ползать, или…
Кажется, он даже не испугался, только было жаль мать, что она так убивается.
Прошло еще несколько дней. Каждый вечер теперь приходил Николай Федорович, стучал молоточком по гипсу, трогал пальцы. А днем являлась сестра, очень красивая, с длинными ногами, в короткой юбочке, завитая, медицински-холодная. Улыбаясь, она раскладывала свои коробки-шприцы, улыбаясь, протирала ваткой, улыбаясь, тыкала иглой, улыбаясь, уходила. А пальцы в проеме гипса уже стали густо-лиловыми, раздуто-водянистыми. Теперь Олег лежал только на спине, ему было видно бело-серое, зимнее небо, изредка мелькал там темный голубь, пролетали, медленно взмахивая, галки, и острокрылые птички проносились иногда дружным табунком. Он вспоминал, что такие розовые с желтым хохлатые птички прилетали на яблони возле школьного окна, густо облепляли их с тихим серебряным звоном и обирали мелкие, прихваченные морозом яблочки. Эти яблочки почему- то оставались целыми до весны только на самых тонких ветках у стены, и однажды Мишка Колосов на спор слазал за ними по водосточной трубе, набрал две горсти и угощал девочек и Юнону, яблочки были грязные, в саже, но все ели их, хвалили, а Мишка сиял и посматривал на Юнону. Да, жизнь, конечно, идет там, как шла, работает школа, идут уроки, на переменах та же возня и галдеж, Светка Приставкина на уроке все поправляет свою челочку и тайком глядится в зеркало, Юра Сурганов чертит свои схемы-модели, Юнона…
Он лежал и думал, что завтра уже воскресенье, а послезавтра повезут в больницу и там… Не хотелось даже думать, что будет там и каким он вернется оттуда… И кто знал еще недавно, когда он был здоров, бегал на этих самых ногах, что так может случиться.
Он и теперь никому не говорил, что его ждет. Вчера сказал только Сурганову, когда тот пришел, принес задание. Сурганов долго смотрел на него через очки, словно он что-то высчитывал. Он сказал Сурганову, что ни в воскресенье, ни в понедельник приходить никому не надо, — с утра увезут в больницу.
Потом попросил мать, чтоб она убрала книги и учебники, горой скопившиеся на стульях у кровати, велел убрать тетрадки и лег поудобнее — не то спал, не то думал… Глаза Олега были закрыты, руки лежали поверх одеяла. Может быть, он и вправду спал…
Юнона пришла в воскресенье, под вечер, когда небо уже заволакивалось сумеречной синевой, и это был самый тяжелый час. Она пришла так неожиданно, что он растерялся и словно бы рассердился— неужели ее послали?! Молчал, верил и не верил, узнавая ее голос в прихожей, а потом даже повернул голову к стене, ведь было уже поздно и, пожалуй, все равно.
— Здравствуй! — сказала она. — А я тут шла и решила тебя навестить. Ну, как ты? Ребята говорят, что тебя собрались класть в больницу.
— Тебя… послали? — воспаленно глядя, он приподнялся на локтях.
— Нет, — ответила она, понимая его. — Что ты выдумал? Я пришла сама. А что, нельзя?
С минуту он смотрел на нее, стараясь поверить, и понял.
— Можно, — вздохнув, опускаясь, сказал он. — Только здесь… не прибрано…
Глаза Юноны были теплые, большие и как бы вбирающие его взгляд.
Вот какая чепуха…
— Открой форточку, — краснея, попросил он. — Здесь душно. — И подумал, а каково ей-то прийти с холода, со свежего воздуха, пьяного и чистого. — Открой, — повторил он.
— Да зачем же! — возразила она. — Мороз на улице. Знаешь, какой холодище? Двадцать четыре… Я терпеть не могу мороза… — Она даже повела плечами. — Знаешь, говорят, я похожа на северянку. Все это говорят… А я ведь с юга… Из Краснодара— там родилась, а здесь так мерзну, так мерзну…
Она ходила по комнате, а Олег смотрел на нее и все дивился ее взрослости, какой- то мягкой уверенности, точно она была намного старше, сильнее и увереннее его. Юнона ходила по комнате и что-то говорила, а он, не вслушиваясь в слова, слышал только звук ее ровного голоса.
А потом она вместе со стулом подсела к его кровати, и они вдруг заговорили так, словно рухнула сдерживающая этот поток слов плотина. Юнона рассказывала о своем городе, о серебристых тополях, дубах и виноградниках, о степи, курганах, Черном море, на котором она бывала каждый год, о той школе, где она училась раньше, потом вспоминала детские дни, и уже рассказывали наперебой то он, то она, счастливо соглашаясь, когда находилось нечто общее в этих воспоминаниях.
Совсем стемнело. Он решил включить свет — для этого у Олега были протянуты к выключателю две крепкие нитки, — но Юнона сказала, что зажигать огонь не стоит, пусть так, с улицы много света и все видно… Тогда он посмотрел ей в лицо и вдруг увидел, что глаза Юноны сияют загадочно и успокаивающе. Ему показалось, что это не та Юнона, девочка, которую он знал, а другая — всевластная и всемогущая — и это было странно, удивительно и опять, как во сне…
Он не помнил, сколько они сидели так. Вошла мама и очень удивилась, что они сидят в темноте, зажгла свет и принесла чай. Юнона села к столу, а Олег, кое-как сдерживая стон, повернулся на полубок, а когда боль поутихла, стал пить чай, с наслаждением, чашку за чашкой…
Собираясь домой, Юнона подошла к шкафу с книгами.
— Это все твои? — спросила она, оглядываясь.
— Да, — ответил он и удивился вопросу.
— Можно, я выберу что-нибудь почитать?…
— Ну, конечно, — ответил он и обрадовался, потому что она угадала его желание.
Она долго смотрела книги и не достала ни одной.
— Посоветуй, — сказала она, улыбаясь и покачивая головой, — никак не выберу. Тут много древних: Плутарх, Цицерон, Тит Ливий… — Глаза ее снова волшебно блеснули, так вечером в тучах далеко и без грома мерцает молния.
— Возьми Ремарка, вон ту, толстую, там «На западном фронте…», «Три товарища», «Возвращение»… Не читала?
Она отрицательно тряхнула головой, с усилием вытягивая зеленую книгу.
— Когда ты придешь? — спросил он и испугался: вдруг подумает, что ему жаль книгу. Но она поняла все, даже его испуг, — так объяснили ее глаза.
— Завтра, — сказала она, краснея. — Если хочешь…
Он хотел сказать, что даже не надеется, не может просить ее об этом.
— Если хочешь… — повторила она. — Ведь мне, в общем, по пути… — Молнии угасли, глаза были обыкновенные, только слишком темные.
— Завтра меня увезут в больницу, — сказал Олег. — И…
— Тогда я приду к тебе в больницу, — сказала она. — Ну, выздоравливай и не кисни. До завтра. Я приду…
И она ушла.
И в эту ночь он долго не мог заснуть и от боли, и от счастливых воспоминаний. Он думал о Юноне и не находил слов, которыми мог бы отблагодарить и обрадовать девочку с широким круглым лицом. Даже и в забытье он все время видел ее, говорил с ней, жаловался ей на боль…
Утром пришла машина «скорой помощи». Дюжие студенты-санитары, громко топая, волокли носилки, переложили Олега и понесли по лестницам. На улице, пока носилки вкатывали в машину, он пораженно глотнул свежего деручего воздуха и не видел, как мать, прячась за спины санитаров, вытирала слезы. Дверца захлопнулась, мотор заурчал и машина покатила мимо собравшихся зевак, которые, видимо, очень любят поглазеть на чужую беду. Олег был спокоен, пожалуй, первый раз так за все эти дни, хотя ноги жгло все невыносимее и беспрерывная боль уже туманила сознание.
Палата была та же самая, густо заставленная койками, в ней он лежал в первые месяцы, и он не обрадовался ей. Только люди были все другие, хотя и тоже с переломами — закрытыми и открытыми, — а двое были очень тяжелые, забинтованные с ног до глаз — тяжелые травмы после автомобильной катастрофы. Однако был в палате и почти здоровый парнишка, который выпал из окна и получил сотрясение мозга. Видимо, сотрясение было не такое уж страшное, потому что, едва уходила дежурная сиделка, мальчишка вскакивал с кровати, лазил под койками, подпрыгивал на сетке, как акробат на батуте, обезьяной выглядывал в коридор, строил рожи, гоготал и вообще никак не подходил к палате, полной вздохов, стонов, а иногда и крепкой мужской брани… Но среди всеобщего молчаливого и громкого страдания Олег почувствовал себя лучше, словно люди помогали ему переносить боль, а может быть, она равномернее распределялась здесь на всех, кроме мальчишки.
В полдень обход делал профессор. Он долго смотрел его ноги, ни о чем не спрашивая палатного врача, потом быстро взглянул на Олега еще и вздохнул.
— Вот что, молодой человек. Как тебя зовут? Олег? Вот что, Олег, у тебя началось сильное нагноение, а может быть, и похуже… Буду говорить прямо, ты ведь мужчина, надо быть готовым ко всему, даже к ампутации. — И, увидев, как побледнело, заострилось Олегово лицо, добавил — Конечно, постараемся сделать все, чтобы ноги уцелели. Но… иногда это бывает невозможно, к сожалению. Слишком было все раздроблено… Но ты возьми себя в руки. Главное сейчас — сохранить жизнь. Теперь делают хорошие протезы, в будущем возможны пересадки, ты же знаешь, конечно, о пересадках сердца — и люди живут годами. Но пойми, если не ампутировать при гангрене, можно потерять жизнь… Подумай, времени немного еще есть, а мы поговорим с мамой.
— Вот что, молодой человек. Как тебя зовут? Олег? Вот что, Олег, у тебя началось сильное нагноение, а может быть, и похуже… Буду говорить прямо, ты ведь мужчина, надо быть готовым ко всему, даже к ампутации. — И, увидев, как побледнело, заострилось Олегово лицо, добавил — Конечно, постараемся сделать все, чтобы ноги уцелели. Но… иногда это бывает невозможно, к сожалению. Слишком было все раздроблено… Но ты возьми себя в руки. Главное сейчас — сохранить жизнь. Теперь делают хорошие протезы, в будущем возможны пересадки, ты же знаешь, конечно, о пересадках сердца — и люди живут годами. Но пойми, если не ампутировать при гангрене, можно потерять жизнь… Подумай, времени немного еще есть, а мы поговорим с мамой.
Когда они ушли, палата зашумела.
— Соглашайся, — сказал мальчик без ног. — У меня было то же и еле спасли — теперь я поправляюсь.
— Не вздумай! — говорил старик с левой соседней койки. — Им что, а тебе без ног куда? Думай, парень. Ох, думай…
А мальчик с сотрясением мозга, вовсю прыгавший на кровати, сказал:
— Точно, не надо.
Юнона в этот день не пришла…
Под утро Олег уснул, скорее задремал, и во сне он увидел Юнону, ее хватали за руки, а она прорывалась к нему, ее отбрасывали, куда-то тащили, стаскивали с нее шубу, а она сопротивлялась и кричала: «Пустите меня! Пустите! Я все равно пройду! Я обещала!! Пустите!!»
Он открыл глаза. Он ясно слышал ее голос… Вот только что…
— Пустите! — крикнул он, приподнимаясь, как бы пытаясь встать, и действительно, в этот миг в палату, натягивая сползавший халат, ворвалась она — Юнона, с такими испуганными, Страшными глазами, что Олег замер, опираясь на локти, не зная, что сказать, а сзади, в дверях, уже стояли сестры и няни.
— Ну?!! — крикнула она и взгляд скользнул по одеялу, ища его ноги. — Тебя не оперировали?! Нет??
Она сунулась к его подушке, заплакала взахлеб, повторяя: «Нет?? Нет? А я так боялась… О-о-о…». Потом быстро вытерла глаза, села на стул, улыбалась и всхлипывала: «Вчера меня не пустили… Карантин… Я так боялась… Сказали, что ты в операционной… И я думала… О-о-о… А я… Я думала… Ну, ладно… Ну, хорошо… Я думала… А как ты? А ты не согласился? Нет?»
— Нет, — сказал Олег. — Пока не буду… Успокойся, — только тут понял, что плачет сам, весь скривился, торопливо вытер лицо рукавом и пытался улыбнуться.
— Ты выздоровеешь… — сказала она. — Понял? Ты выздоровеешь… Да, да… Я знаю… Понял? Я— и глаза ее вдруг опять волшебно засветились, или это ему показалось, может быть, показалось, сквозь набегающий слезный туман.
— Девушка, немедленно покиньте палату. Что за самоуправство? Немедленно! — требовала появившаяся заведующая отделением.
— Юнона… пойди, — сказал Олег.
— Ты выздоровеешь, — повторила она, не двигаясь с места.
— Юнона…
— Я приду! — крикнула она в дверях.
— Сестра? — спросил старик, когда двери палаты захлопнулись.
— Да… — сказал Олег.
— Похожа, — согласился он. — Хорошая. Боится за тебя… А что? Сестра есть сестра. Родная кровь… Да-а…
На утреннем обходе врачи снова переглядывались.
— Ну, что же, молодой человек?
— Я не согласен… Я не буду, — твердо ответил он, и ему показалось, что он опять видит только глаза Юноны.
— Но ведь будет хуже.
— Нет.
— Гангрена может…
— Я не буду…
Они молча смотрели на него. Это были опытные врачи с усталыми умными лицами.
— Но ты хорошо понимаешь, что потом ты не сможешь ходить даже на протезах? Ведь это — гангрена. А может быть, через несколько дней мы совсем не сможем тебе помочь…
— Я не буду, — повторил он и отвернул голову, давая знать, что разговор окончен.
— Что ж… Пусть решает Ковальский, — сказал один врач.
— Да, надо говорить с Ковальским… Пусть смотрит. Все-таки главный хирург… Хотя положение, в общем-то, ясное. Девяносто девять «за», к сожалению…
Они перешли к другим больным.
Ковальский пришел лишь к вечеру. Это был огромный старик с жесткой белой бородкой, с узкими хитрыми щелочками глаз за золотыми линзами очков. Он был на кого-то похож, на кого-то из медицинских знаменитостей, профессоров и академиков, хотя и сам был и профессором, и членом- корреспондентом академии. У него были большие подвижные руки хирурга, и этими руками он долго, больно и властно прощупывал гипс, трогал пальцы, велел везти Олега в перевязочную, снимать гипс.
Здесь среди запаха крови, гноя, слипшихся бинтов Олег почти терял сознание, чувствовал, как руки профессора колдуют над ним, что-то убирают, перевязывают, сдвигают… Повязки наложили обратно, гипс твердел. А профессор стоял у стола и смотрел в окно. Он думал.
— Разрешите пропуск Юноне… Пожалуйста, — неожиданно сказал Олег.
— Кому? — помедлив, спросил Ковальский.
— Юноне… Это… Это девочка. Из нашего класса.
— А… Это та, что вчера разбросала наших сестер и нянек? Она очень сильная… Юнона… Хм. Богиня? — и, усмехаясь, вдруг добавил: — Хорошо. Пропуск будет. А тебя переведем в коридор. Ссылка. Понял?
Юнона пришла улыбающаяся и настороженная. «Ну? Что?» — спрашивали ее глаза. И Олег повторил все, что сказал Ковальский, слово в слово. А потом он молчал, а говорила она, повторяя все время: «Ты поправишься». А когда ушла, он повернулся на полубок и вдруг отчетливо и громко (про себя) сказал: «Я хочу быть с ногами! Хочу выздороветь… Хочу… Хочу… Хочу…»
Так он лежал до обеда, перемогая боль, и все время твердил одно и то же, весь напрягаясь, уходил волей в смысл этих простых слов: «Хочу выздороветь, хочу выздороветь. Хочу быть с ногами!..» Ему казалось, что с каждым повторением боль утихает, становится меньше, и он повторял слова шепотом и про себя до самой ночи: «Хочу выздороветь… Хочу подняться… Хочу выздороветь».
Когда он уснул, во сне видел, как ноги срастаются, словно бы складываются из кусочков — это было больно и в то же время невыносимо радостно. Он проспал до утра, может быть, первую такую спокойную ночь…
И прошла неделя. Каждый день ровно в три приходила Юнона, сидела у его кровати, уходила лишь под ворчливое недовольство старухи-няньки, удивительно неприятной, словно бы вечно озлобленной. А Олег, глядя, как скрывается халат Юноны, снова укладывался поудобнее, твердил эту свою не то молитву, не то заповедь. Она спасла его от всего: ненужных мыслей, тяжелых раздумий, лишних сомнений. «Хочу выздороветь. Я должен выздороветь. Должен, должен, должен», — повторял он с ожесточением, и в этом было все: желание подняться, жить, видеть Юнону, побороть черное и фиолетовое, что грозило ему.
В конце недели он потянул одеяло — взглянуть на пальцы. Он не смотрел на них, просто боялся и тут даже зажмурился — так было жутко, — и когда, закусив губы, он открыл глаза, то увидел, что они не были раздутыми и страшными: обычные пальцы, лишь необыкновенного цвета. Страх прошел. «Это, если… — подумал Олег, пытаясь пошевелить ими, и чуть не закричал на весь коридор, увидев, как медленно и неловко шевельнулся сначала один, а потом и второй палец. — Они ожили… Ожили. ОЖИЛИ!!»
…Миновал целый год. Слегка прихрамывая, Олег шел на своих ногах в школу и остановился у невысокого дома, у самого крыльца. Здесь он стоял долго, словно отдыхал, а потом шел дальше. Это был дом, где еще недавно жила Юнона. Она уехала почти так же внезапно, как появилась в городе. Отца перевели в Петропавловск-Камчатский. Видите, как далеко… Но земля теперь уже не так велика. Спутник облетает ее за полчаса, и почта приходит быстро. Приходят письма, открытки с конусом Ключевской сопки, и Олег думает вечерами, закончив уроки и глядя на фотографию, которая висит над его столом: есть ли в мире такие расстояния, которые нельзя одолеть, а если и есть, то ведь есть и существа более сильные, чем простые люди… Она все- таки настоящая, эта кареглазая Юнона.