— Так, Олька, ты тут лежи, кушай. А я пойду.
— Опять уходишь? — испуганно напряглась сестра. — Не ходи. Мне одной страшно-престрашно.
— Надо бабушку встретить. Вниз-то она как-то спустилась, а вот как обратно подниматься станет, не подумала. Лестница между первым и вторым этажом снова как каток. Небось опять Соловьевы ведро со своим ссаньем поленились до улицы донести, в подъезде вылили.
— Юра!
— Ну чего еще?
— А правда, что Петьку Постникова по-настоящему, а не понарошку, съели?
— Чего ты глупости говоришь? Кто его съел?
— Ничего и не глупости. Я сама слышала, как утром к бабушке приходила тетя Поля из 11-й квартиры и рассказывала, что Петьку поймали на улице и съели по кускам. Какие-то кони с бала. Только — разве бывает конский бал?
— Одна сплетни распускает, а другая распространяет. Тьфу. А еще готовится в будущем в октябрята вступать.
Юрка с сожалением убрал ладони с печки, сунул их в успевшие намокнуть варежки, вышел из комнаты и как можно плотнее прикрыл за собою дверь, дабы сберечь остатки мнимого тепла для сестренки.
* * *— А я ведь говорил: надо было не до парадной тянуть, а на хапок брать, — притормозив, досадливо протянул Дуля.
— Это тебе не сумка в руках! Сережки, их еще поискать надо: мало ли где их бабка на себе запрятала?
— Гы! Так ты ее чего, догола раздевать собрался? Ф-фу!
— Нишкни! — осадил подельника Гейка и сам изрядно раздосадованный увиденным.
Почти полчаса они с Дулей плелись хвостом за старухой, на которую указал Шпалер, надеясь, что та зарулит в подъезд или хотя бы свернет в ближайшую подворотню. Но бабка, зараза такая, как вырулила на набережную Фонтанки, так и почесала по ней в направлении Невского. Был бы вечер — тогда другое дело. А рубить ее среди бела дня и обшаривать лежащую, рискуя попасть на глаза шальному патрулю, себе дороже может статься. Мильтоны в последние недели совсем озверели. Чуть что, стреляют на поражение, не желая заморачиваться на конвоирование и последующую видимость следствия. Именно так два дня назад на Шкапина Крючка и завалили. Когда он у тетки зазевавшейся, из магазина выходящей, сумку подрезал. Та, естественно, заверещала, а неподалеку, как на зло, фараон нарисовался. По граждани одетый. Так он даже и пытаться не стал догонять: достал ствол и — привет, распишитесь в получении. Жаль Крючка, хоть и круглым дураком по жизни был, а все равно жалко.
В общем, дотянули они бабку до Чернышева моста[15], а тут ей навстречу пацан выперся. По всему видать — знакомый, потому как с ходу взялся бабке выговаривать, жестикулировать. А потом под локоток подхватил, и дальше они уже вдвоем заковыляли. Вот такая случилась непруха.
— И че мы теперь-то за ними премся? Фьюить, уплыли сережечки.
— Заткнись, Дуля! — Гейка еще раз внимательно всмотрелся в бабкиного провожатого. — А я, кажись, знаю этого парня. Ну-ка, ну-ка.
Он ускорил шаг, сокращая дистанцию, окликнул:
— Эй, Юрец!
Провожатый обернулся, сделал удивленное лицо, и Гейка понял, что не ошибся. «Однако. Вот ведь как бывает!»
— Ходь сюды на минуточку!
Юрка о чем-то переговорил с бабкой. Та кивнула, едва переставляя ноги, двинулась дальше, а Юрка направился к парням.
— Ну, здоро́ва, хрустальных люстр убивец! Живой?
— Живой.
Они обменялись рукопожатиями, после чего Юрка вежливо обратился к Дуле:
— Меня Юра зовут, а тебя?
— Зовут Завуткой, а величают Уткой! — оскалился тот.
— Не обращай внимания на придурка — его, когда в младенчестве крестили, пьяный поп на пол уронил. Юрец, я чё спросить-то хотел: эта старуха — знакомая твоя или где?
— Она не старуха. Это бабушка моя.
— А! Та самая? У которой денег на кино не хватает?
— Ну да. А что?
— А то. Считай, подфартило ей сегодня.
— Ей-то сфартило, зато у нас постный день, — мрачно откомментировался Дуля.
— Пасть закрой! — огрызнулся Гейка. — Снег попадет, гланда распухнет — чем тогда глотать станешь?
— Я-то закрою. Но со Шпалерой сам объясняться будешь, когда он…
Докончить фразу Дуля не успел: неуловимым движением Гейка ударил его под дых. Да так, что тот захрипел от боли и кулем осел на снег.
— За что ты его? — Потрясению Юрки не было предела.
— Я же предупредил, чтоб языком зря не молол. Ты вот что, Юрец, передай бабке, чтоб одна по рынкам с золотишком более не таскалась.
— Каким еще золотишком?
— Вот у нее и спроси, если не в курсе. А коли вас так прижало, что край, лучше сам ходи на Сенную. Я тебя к Марцевичу подведу, там недалеко. Он мне доверяет и подстав устраивать не станет. Цену, конечно, даст на мизере, зато без обману и кровяни.
— А кто такой Марцевич? И почему кровяни?
— М-да… Мы с тобой словно бы в разных городах выживаем. Марцевич — он в тресте столовых служит. Потому жратвы у него — как у дурака фантиков. Вот он и барыжит по-черному: за хавчик у народа золотишко отжимает, картины, хлам всякий старинный.
— Вот сволочь! — Юрка невольно сжал кулаки. — Шкура!
— А вот те, которым удалось у него какие-нить канделябры на дуранду сменять, по-другому меркуют. Вон бабка твоя понесла серьги на рынок. И правильно сделала. Золотишко — оно, конечно, блестючее, но на вкус — так себе.
Только теперь начиная что-то такое соображать, Юрка посмотрел на откашливающегося на снегу Дулю, а затем снова уставился на Гейку. Глядя в глаза, спросил, уже понимая, что его самые нехорошие догадки верны:
— А вы… вы откуда знаете? Про серьги?
— Некогда мне щас с тобой базланить, Юрец. Коли есть охота, приходи на днях на Сенную, — Гейка схватил подельника за воротник, рывком поставил на ноги. — Ну чё, баклан, очухался? Пошкандыбали до хаты…
* * *Поздним вечером, когда Олька уже спала, тесно прижавшись к бабушке, Юрка, наконец, решился:
— Ба! Не спишь?
— Нет. Так умаялась за сегодня, а сон не идет.
— Ты это… Если снова захочешь серьги мамины на еду поменять, ты сперва мне скажи. Сама не вздумай больше на Сенную ходить, ладно?
— А ты откуда про серьги узнал? — немало опешила Ядвига Станиславовна.
— Узнал и узнал. Неважно.
Какое-то время бабушка молчала, а затем с видимым усилием приподнялась, кряхтя спустила с кровати ноги, обмотанные для тепла старыми платками.
— Помоги мне встать.
— Ты чего это? Зачем?
— Тише, Ольгу разбудишь. Просто дай мне руку. Вот так. А теперь идем в гостиную. Только не торопись.
Медленно, шажок за шажком, в кромешной тьме они перебрались в другую комнату и, по настоянию бабушки, подошли к стене, на которой сиротливо продолжала висеть мамина акварель с морским пейзажем. Некогда стоявший под ней гостевой диванчик был сожжен еще в начале декабря.
— Давно надо было тебе все рассказать. А уж теперь и подавно.
— Чего подавно?
— Недолго мне осталось, Юрочка.
— Э-э! Ты это брось! Я ж говорю: завтра начну работать у Федора Михайловича, и скоро хлеба у нас будет — куча. Ну, может, не куча, конечно. Но все равно.
— Ты адрес Самариных помнишь?
— Который новый? В Расстанном переулке, у Волкова кладбища? Помню.
— Дай мне слово, что, когда я… умру, вы с Ольгой переберетесь к ним.
— Это еще зачем? — набычился Юрка. — И вообще, перестань ты раньше времени себя…
— А затем, что, если ты действительно будешь ходить на работу, я не хочу, чтобы девочка оставалась одна-одинешенька здесь, в пустой квартире. А там и Люся за ней присмотрит. И на пару с Лёлей всяко повеселее будет. Ты услышал меня?
— Да.
— Дай мне слово, что именно так ты и поступишь.
— Я… я подумаю.
— Без всяких «подумаю»! Я жду!
— Хорошо. Даю. Слово, — нехотя выдавил из себя Юрка.
— Спасибо, — бабушка погладила его по голове. — Кормилец ты наш. А теперь дотянись до картины и сними ее.
— Зачем?
— Делай, что тебе говорят.
Юрка встал на цыпочки и осторожно снял с крюка картину.
— И чего?
— А теперь поводи ладошкой по стене в том месте, где она висела. Только сними варежку, так не нащупаешь.
— Чего не нащупаю?
— Там должен быть небольшой выступ. Такой, знаешь, словно бы камушек из стены торчит.
Если честно, в этот момент у Юрки зародились неприятные подозрения, что на почве голода и изможденности бабушка слегка повредилась рассудком. Тем не менее он продолжил покорно гладить стену.
— Нашел?
— Нет. Хотя, погоди. Во, вроде бы действительно что-то такое.
— Нажми на него. Сильнее.
Юрка что есть силы надавил на нащупанный камушек и…
Рука его, следом за небольшим квадратным кусочком стены, неожиданно поехала, подалась глубоко внутрь.
— ОХ! НИ ФИГА Ж СЕБЕ!
— Юрий! Сколько раз я просила, чтобы ты хотя бы в доме не употреблял дворовых выражений!..
— Юрий! Сколько раз я просила, чтобы ты хотя бы в доме не употреблял дворовых выражений!..
«13 января. Вторник. Вчера вечером мы закатили настоящий пир. Правда, я хотела устроить его сегодня, чтобы отметить старый Новый год, но Олечка, увидев крупу и кисель, уж так радовалась, а потом так жалобно сверлила меня своими впалыми, с темными кругами глазищами, что я не выдержала. В конце концов, что такое один день, когда мы, по сути, вот уже полгода, собственно, и живем одним днем. И что с нами будет завтра — Бог весть.
Мой во всех смыслах авантюрный поход на Сенной рынок оставил тягостное впечатление. Сколько же разной сволочи и шкуродеров развелось в последнее время! В библиотеке рассказывали о расстреле шайки мародеров, которые грабили оставленные ленинградцами квартиры. А чем лучше эти, рыночные дельцы? Наживаются на людском горе, на самом святом — на жизни человеческой. Слетаются на чужую беду, словно трупные мухи. А их не то что не расстреливают, но даже не задерживают.
Вчера решилась и наконец рассказала Юре о тайнике. Чувствую, не долго мне осталось. Дай Бог сил протянуть хотя бы до марта, чтобы детям хотя бы достались мои карточки на целый месяц вперед. А если выменивать по чуть-чуть оставшиеся ювелирные украшения, думаю, они смогут дотянуть до лета. А там, надеюсь, всяко будет немного полегче. По крайней мере не будет этих ужасных, сводящих с ума морозов.
Взяла с Юры слово, что после моей смерти они с Оленькой переберутся к Самариным. Кажется, он воспринял мои слова со взрослой мужской ответственностью. Строго-настрого предупредила, чтобы молчал о тетрадях Степана. На самом деле лучшим вариантом было бы их сжечь, но уж такую великую цену в свое время пришлось заплатить за них, что у меня просто не поднимается рука. Опрометчиво рассказала внуку, в том числе, и о той отвратительной роли, которую сыграл в судьбе этих тетрадей Кудрявцев. Рассказала, а теперь жалею. Кажется, это знание стало чересчур сильным потрясением для мальчика. Ну да, в конце концов, он последний мужчина по линии Алексеевых-Кашубских. Если выживет во всем этом кошмаре, о чем я неустанно молю Бога, именно ему, Юрочке, доведется стать главой нашего рода и хранителем его семейных тайн».
* * *— …Этот отчет я сейчас подписывать не стану. Хочу более внимательно ознакомиться. И всяко не… сколько на твоих командирских?
— Ноль ноль пятнадцать.
— Вот. И всяко не в первом часу ночи.
— Как скажете, Владимир Николаевич. Кстати, слышали про сегодняшнее, вернее, уже вчерашнее ограбление квартиры в Охотном Ряду?
— Во-первых, не ограбление, а квартирную кражу. А во-вторых… Пару часов назад мне уже звонили из Моссовета. Просили оказать шефскую помощь в расследовании преступления. В котором, с их слов, углядываются признаки статьи 79.1 УК РСФСР.
— «Воспрепятствование деятельности конституционных органов власти»? Это каким же боком?
— Видимо, посчитали, что сумма причиненного ущерба доставит потерпевшему столь тяжкие моральные страдания, что он длительное время не сможет достойно продолжать свою деятельность. В рамках «конституционного органа».
— Я так понимаю, вы их?..
— Да, на три буквы: эМ-Вэ-Дэ. А заодно посоветовал по возвращении сего деятеля из ГДР поинтересоваться: откуда в его квартире взялся подлинник Айвазовского?
— Да там, говорят, и без Айвазовского столько добра вынесли…
— Вот только не надо давить мне на жалость! Коленом! Ты же знаешь, Олег Сергеевич, я эту номенклатурную породу на дух не переношу. А уж конкретно сего потерпевшего маклака — в особенности. Так что я в чем-то разделяю позицию лихих людишек.
— Какую позицию?
— А такую, что, в самом деле, следует периодически устраивать встряску таким вот коллекционерам-любителям. Дабы шибко не возносились… Да, материалы по Юрию Алексееву запросили?
— Так точно. Спецкурьер уже в Ленинграде. Возвращается завтра, во второй половине дня.
— Как только появится — сразу ко мне.
— Слушаюсь.
— Не слушаюсь, а есть. И откуда в тебе, Олег Сергеевич, эти приказчицкие замашки?..
Глава вторая
— …С учетом изложенного, прошу отнестись к этому делу со всей серьезностью. Тема на личном контроле Тикунова[16]. А после его сегодняшнего заслушивания в ЦК, боюсь, последуют новые указания.
— Разрешите присутствовать?
В дверь начальственного кабинета, где в данный момент проходило внеплановое служебное совещание, просунулась всклокоченная голова инспектора уголовного розыска Анденко.
— Анденко! Я ведь особо предупредил, чтоб никаких опозданий.
— Виноват, Иван Никифорович. Соседка-зараза с самого ранья засела за телефон и — на полтора часа. А у нас линия спаренная.
— Вот что меня меньше всего интересует, так это подробности твоего домашнего быта. Объявляю замечание. На первый раз — устное.
— Есть замечание. Но я к тому, что мне поздно сообщили. Об экстренном сходняке.
— Сходняк, Анденко, это когда вы с инспектором Захаровым, в служебном кабинете закрывшись, пиво лакаете. А у нас — оперативное совещание. Разницу чуешь?
— Так точно, товарищ майор. Только насчет пива — это гнусные инсинуации и клевета, ибо…
— Все, Григорий, хорош! Только появился, а уже утомил. Присаживайся.
Анденко подхватил свободный стул, уселся рядом с Захаровым и шепотом поинтересовался:
— По какому поводу сыр-бор?
— Малява из Москвы пришла. У них вчера квартиру партийной шишки обнесли.
— А мы каким боком?
— Вроде как один из подозреваемых может быть ленинградцем.
— И что, хорошо обнесли?
— У-ууу! — закатил глаза Захаров.
— Галерка! Может, мне все-таки будет дозволено продолжить?
— Извините, Иван Никифорович. Я пытался ввести опоздавшего коллегу в курс дела.
— Опоздавшему поросенку сиська возле жопы, — неуставно пробурчал начальник. — После совещания введешь. В экскурс. Итак, товарищи: в общих чертах это все, чем мы на данный момент располагаем. Вопросы? Предложения? По возможности — по существу.
В кабинете повисла тишина.
Не потому, что никто не мог сейчас предложить чего-либо приемлемого. Просто каждый сотрудник в душе надеялся, что именно его обойдет чаша сия: перспектива впрягаться в московский хомут, мягко говоря, не вдохновляла. Своих дел по горло.
Первым затяжное молчание, вставая, нарушил Чесноков — самый возрастной, исключая майора Грабко, из здесь присутствующих:
— А словесный портрет попутчика имеется?
— Да сиди ты, Петр Ефимович. Чай, не у комиссара. Описание получено. Я отдал на размножение, после совещания можете получить экземпляры в машбюро. Но советую особо не обольщаться. Там все довольно общо: возраст 32–35, рост выше среднего, телосложение крепкое. Брюнет, частично — ранняя седина височных и затылочной частей. Усов и бороды не носит.
— Ясно. Без особых примет.
— Отчего же, есть и особые. В телетайп не вошедшие, но поведанные, так сказать, изустно, — тут Иван Никифорович позволил себе легкую усмешку. — Согласно заявлению потерпевшей, особых примет у попутчика, он же — обольститель, две. Первая: крупный след шрама на левом бедре. Вторая: очень красивый, обходительный, с виду интеллигентный мужчина.
Народ в кабинете расхохотался.
— За интеллигентного вопросов нет. А вот как наличие шрама на бедре выяснять станем? — невинно поинтересовался Волчанский.
— Ясно как! — мгновенно среагировал Захаров. — Посредством поголовного стягивания штанов с подходящих под приметы мужчин. Причем прямо на улице. Чтоб не тратить время на оформление привода.
— Я, кажется, просил высказываться по существу. А не по сомнительного пошиба естеству, — нахмурился начальник, в отдельческих кулуарах носивший забавную кличку «Накефирыч». В данном случае имела место быть двойная аллюзия: с отчеством и с патологической страстью хронического язвенника к кисломолочной продукции.
Здесь надо заметить, что нетипичная по тем временам, крайне демократичная атмосфера, царящая на столь серьезном совещании, объяснялась тем обстоятельством, что Иван Никифорович Грабко сыскарей своих любил и опекал как детей малых и неразумных. А потому и прощал многое. В пределах разумного, разумеется. По этой причине высшее руководство держало его за эдакого неумеренного либерала и не слишком жаловало. Но зато личный состав майора Грабко мало что не боготворил.