– Поймешь, когда прозреешь!
Я подозрительно оглядела келью: не пробрался ли следом за искрой еще и вездесущий Привратник.
Комната, обставленная с вызывающей, даже свирепой скромностью, была почти пуста: стол, скамья, табурет да ложе. Без всяких изысков. Зато фантомам негде прятаться.
По привычке, едва оставшись одна, я мысленно окликнула Дика. Он опять не отозвался обычным «Привет, Косичка!», и это настораживало больше, чем даже его утреннее отсутствие на заставах. Мне стало зябко, несмотря на жаркий июльский день: с другом что-то случилось.
Едва я успела переодеться, как в мою келью вторглась неожиданная гостья – великолепная черноокая Иби. Обычно она меня не жаловала вниманием. Девушки с ее статью рождаются принцессами, но при поступлении в школу она отрекомендовалась дочерью ювелира. Иби прибыла пару месяцев назад с каких-то дальних островов, определена была на знахарский курс, а всеведущий Пелли ворчал, что замок обзавелся собственной колдуньей, причем черной. «Ты не видела, как хищно она смотрит на младенца Дошеки! Украдет еще для эликсира молодости… И вообще эта островитянка – шпионка Бужды! Вот увидишь!» – сплетничал несносный мальчишка. Как ни приставал он ко мне, чтобы я открыла непроявленную сущность Иби, только мастер был осведомлен мной, что в островитянке заперт вампир. Но эта сущность никогда не проявится в ней. Так зачем детей пугать? Все мы пока – люди.
Иби не вошла, а ворвалась столь стремительно, что предупредительный стук в дверь безнадежно опоздал.
– Что случилось? – синхронно спросили мы и, не теряя редчайшего между нами приступа единодушия, уставились друг на друга в ожидании ответа.
Терпение гостьи иссякло первым:
– Так это правда, что ты не предсказала сегодняшнее землетрясение, разрушение башни и гибель…
Я похолодела. Альерг уверял, что никто не погиб.
– …половины запасов знаменитых чернил?
– Не смешно и неправда. Гибель чернил я предсказала. Не понимаю, что вы все так веселитесь? Теперь нам за год не заработать столько денег на ремонт крепости.
Иби усмехнулась.
– А ее никто и не будет ремонтировать. Этот курятник давно пора снести, чтобы не оскорблял своим видом небеса. Скажу по секрету, что мастер за обедом объявит о переезде. Точнее, о спешном бегстве. Он мне только что сказал. После Вечита пробужденных здесь не останется ни души, ни камня, ни щепки. Даже следа не будет. Замок сгорит. Ой, да ты сейчас в обморок грохнешься от изумления. Что, не знала? Так, значит, правду говорят, что ты уже не пифия? Ах, бедняжка! Ни дара теперь у тебя, ни занятия… Ну не бойся, Альерг тебя не выгонит. Он добрый, всех калек и попрошаек кормит.
Я привыкла к тому, что никому не внушаю любви, так что демонстративная враждебность Иби не портила мне жизни и была мелкой неприятностью, не стоящей переживаний.
Странно было другое: я не видела крепость пустой. Не чувствовала ни предстоящего бегства, ни разрушений. Наоборот, ощущала ее грядущую цельность, как будто огромной ладонью накрыла крепость целиком, вместе с внешними стенами, дворовыми постройками, сторожевыми башнями, остатками заросшего рва и площадью со стороны города. Наблюдала, как под моими пальцами затягиваются камнем и свежим плющом рваные раны стены, зарастает черепицей крыша.
Эту реальность невозможно было спутать с картинками разыгравшегося воображения, как невозможно спутать живую лошадь с картинкой лошади. Или возможно? Или я действительно утратила способность различения и принимаю болезненные галлюцинации за предстоящую действительность? И правда то, что я не пророчица, не пифия и никогда ею не была, а была и есть – несчастная сумасшедшая, обманывающая всех, но сначала саму себя?
Иби еще что-то говорила, но звук и смысл ее слов был мне уже непонятен, уже не слышен сквозь толстое и абсолютно прозрачное стекло, в неимоверной глубине которого что-то затевалось, начинало дрожать, вибрировать, вспыхивая золотыми отсветами. И я видела, что Иби говорит правду. Видела, что она едет из гибнущего города, вцепившись пальцами в край подпрыгивающей повозки, укрываясь от свистящих вокруг камней, осколков черепиц и стекол, падающих огненных обломков. Вокруг рушатся башни, рассыпаются дома, взламывается трещинами мостовая. На тесных городских улочках кричат, сталкиваются, спотыкаются и падают люди и погибают под обломками, колесами и копытами, брызгая в разные стороны кровавыми ошметками тел.
Я бессильно смотрела сквозь густеющее золотое мерцание на растрепанные волосы девушки, порванное роскошное платье, тысячу мелькающих деталей и главную из них – выворачивающий нутро неистовый ее ужас.
Я молча смотрела на Иби завтрашнюю и Иби сегодняшнюю и не могла ничего ни сделать, ни сказать, уничтоженная невыносимой, мучительной невозможностью что-либо изменить. Смерть милосердно укрыла ее в то мгновение, когда лошадь, повозку и тело черноокой красавицы раздавила обвалившаяся плашмя стена дома. Из-под обвала потекли багрово-черные ручейки крови.
Кристалл в моей руке пульсировал глухо, со странными перебоями, и молчал.
Иби вдруг побледнела и, дрожа от ужаса, или от ненависти, или от того и другого вместе, завизжала:
– Лжешь! Ты просто очень хочешь моей смерти! Но я не умру! Я еще долго не умру. До тех пор, пока не налюбуюсь на твою мучительную смерть, проклятая лживая Тварь!
И выбежала из комнаты.
Значит, Иби тоже слухачка. Почему Альерг не счел нужным предупредить?
Да еще эти два равноценных по силе реальности видения: Гарса целехонького и Гарса разрушенного. И оба – прогноз на завтра. Не слишком ли много на сегодня?
Надо срочно найти мастера. Он лучше знает, что со мной происходит. Он мне все объяснит. Правда, в обмен на его объяснение и мне придется объясниться, но я покаюсь.
Раскаяние не на кого было излить: Альерг исчез, провалился сквозь землю, не дожидаясь завтрашнего дня. В его поисках я, преждевременным привидением пугая нахлынувший в замок народ – стражников, челядь и размножившихся за последний час вооруженных баграми и топорами посторонних людей, – обошла все наше громоздкое заведение сначала до треснувшей крыши, затем в обратную сторону, до подвалов и подземелья, плавно переходящего в таинственные древние катакомбы.
Разрушения были на удивление незначительными. Наиболее пострадали кабинет наставника и пустующая комната над ним. Именно через эту стену прошла трещина. Под кабинетом располагалась лаборатория мастера. К моей досаде, окованная в броню дверь лаборатории не пострадала совершенно и была как всегда неприступна. Попасть в святая святых не удалось.
Зато проход, ведущий в подвал под лабораторией и далее в подземные владения Альерга, был заманчиво разверст. Кованую дверь вышибло, пугавшая необычностью светящаяся корочка на стенах растаяла, дальнейший путь был завален обломками. Увы, на страже обломков стоял не первой уже молодости громила, вооруженный топором, – наш мясник, подрабатывавший, по общему мнению школяров, городским палачом, но ни разу ими не пойманный за этим занятием. Кажется, его звали Грено. И палачом он никогда не был и не будет. И лешим, как мечтали знахари. Но разве школярам это интересно?
Взяток пророчествами он не брал. Оказался бесстрашным – лишь посмеивался в рыжие усы в ответ на мои посулы, а потом и угрозы.
– Не велено кого-либо пускать. А тебя, госпожа жрица, особливо… Да не пугай ты меня! На что мне знать наперед судьбу? Что на роду написано, то и будет… Да и ты-то, сказывают, уже не можешь читать, у кого что написано. Уж больно головкой тюкнумшись… Да мы тебя, госпожа, все жалеем меж собой, но пускать не велено.
– Грено, голубчик, ну пожалуйста, я быстренько туда и тут же обратно, никто и не заметит! А я за то скажу тебе, какого цвета плащ будет у твоей невесты. Пусти!
Рыжеусый, заалев, как девица, спешно обеспокоился состоянием собственных башмаков.
– Да чего там… Какая такая невеста… И кто это самое… Ну… Кому нужен этакий… Девки нос воротят… Нет, госпожа, не пущу! Нехай с ними, невестами!
Вот такой же маковоцветный, так же неловко переминаясь, он и держал бережно за белую руку свою ненаглядную – застенчивую пышнотелую деваху, гордо поглядывавшую на стайку подружек, стрелявших завистливыми глазками. Парочка млела от счастья. Спасибо, приятно было посмотреть, хватит, Дальше не надо, не разочаровывайте меня…
– Ладно, Грено, хоть и суровый ты страж, несговорчивый, да повезет тебе с женой! А плащ у нее будет голубого шелка, как солнечный полдень над ржаным полем, и вышит ею искусно и радостно, как трель жаворонка в июльском небе, и коса на груди такая же, как поле – золотисто-ржаная, обильная. И дом – обильный, как ее коса… Не обижай ее, Грено!
Ой, сколько пыли! Непоколебимый страж, обомлев, благодарственно рухнул в ноги:
– Не обижу! Ей-ей! Да я… Век молиться за тебя буду, барышня!
Вот только этого не надо, терпеть не могу! Я-то тут при чем? Вы живете – я подсматриваю! Таких, как я, – гнать надо от замочной скважины, а не благодарить!
Расчихавшись, шарахнувшись, как ошпаренная мышь от ковша кухарки, я удрала восвояси, слыша вслед весьма лестные причитания осчастливленного верзилы:
– Ведь ты, госпожа жрица, сколько тебя знаем, ни разочку не ошиблась. Да мы ведь, слышь, не за счастье наговоренное тебя чтим, а за правду-матушку…
Знал бы ты эту проклятую правду, Грено! Знал бы – не стал благодарить. Видел бы ты, как горит ржаное поле, застилая шелковое июльское небо черным дымом. Видел бы, как горит ржаная коса, как прижимают к хрипящей груди натруженные руки тельце пятого твоего ребенка, долгожданной дочки; как вздувается, лопается и чернеет углем эта белая кожа; как рушится, вздымая столб остервенелого пламени, крыша твоего обильного дома, погребая все твое короткое счастье. Да не увидишь ты, мертвый, рваной плотью развеянный в чужом поле под копытами чужих коней! Не нужна тебе такая правда, Грено! Пусть никогда ее не будет, пусть хоть раз случится тот «разочек ошибки»! Но и пять лет счастья – это ведь не мало, рыжеусый. У меня и пяти минут еще не было. И разве оно для меня возможно? Столько смертей человеческих в глазах, столько страданий, что нет уже ничего там, где сердце. Выболело. Пусто. Блаженны пифии, что не помнят видений! Я помню все. Сколько людей – столько смертей, кроме собственной. Хоть в этом, последнем, немилосердные боги пощадили, дали побыть человеком.
ГЛАВА 4
Кристалл, зажатый в ладони, затрепыхался, дракон истошно заверещал, словно попал под винный пресс: «Гарс! Шаг назад! Сей миг!» Я послушно отпрянула. И вовремя: не к добру упомянутая смерть тут же незримо заржала над головой и шарахнулась, выщелкнув щебень из-под копыт. Пощадила. Оказалось, я уже выбралась из подземелья на широкий мощеный двор и тут же сунулась под влетевшую в ворота кавалькаду, до истерики напугав шедшего в авангарде вороного.
Всадник с закрытым от дорожной пыли лицом, орошенным струйками пота, осадил взмыленного, на последнем издыхании жеребца. Спешился, как слетел, взвеяв тяжелые полы вышитого золотом плаща, и снисходительно-брезгливый прищур оказался на голову выше уровня моих глаз, еще слезящихся от грядущих хрипов и гари. Тот же слегка раздраженный властный голос, как и двенадцать лет назад в замке Аболан, вынес мне приговор:
– Все так же слепо и глупо, пифия. Никаких изменений за двенадцать лет.
Ну да, со времени моей первой и последней встречи с отцом он тоже не изменился. Так же холоден и чужд. Я-то хотя бы выросла… без отца и матери. Не будь я пифией, вообще знать не знала бы, что эта глыба льда меня породила – не положено об этом знать никому, кроме опекуна.
– Простите, господин, что чуть не затоптала вашу лошадь, – ответила я на приветствие, поклоном скрывая озноб узнавания. – Впредь буду внимательнее.
– Для этого надо убрать дым из глаз и прозреть. За дровами не видишь леса! – бросил он, почти не глядя, как поводья конюху.
Рывком отвернулся и зашагал навстречу салютовавшим стражникам во главе с мастером, непривычно вытянувшимся по струнке. Его сопровождали еще два десятка уже спешившихся мужчин в полной боевой экипировке. Все как на подбор остроглазые, мощные, встопорщенные, как соколы на охотничьей руке. Еще четверо осели воинственным налетом по обе стороны ворот.
Так вот они какие – легендарные волуры, равных которым в бою нет.
Что здесь вообще происходит? Землетрясение уже позади. Мы в плену? Сдались без боя? Мастер был уже окружен захватчиками, раздавал поклоны и рукопожатия, оживленно что-то им объяснял, – наверное, просил пощадить невинных, – и на мое недоумение никак не реагировал. Взяв Альерга в качестве заложника, отряд развернулся и вместе с Предводителем направился прямиком в подземелья. Вовремя же я оттуда убралась!
Я пристроилась сзади, надеясь сойти за тень и незаметно просочиться следом в подземные кущи, звавшие меня неслышимым, уже почти истаявшим стоном. Но Предводитель моментально оглянулся и так вспорол наотмашь быстрым, как кнут, взглядом, что мою щеку ожгло саднящей полосой. Тут же его глаза запоздало озаботились, но он уже отвернулся.
Вот это взгляд! Бедный узник! Он испепелит его на месте вчистую, без дров и дыма! Испепелил бы – но кто бы ни был с утра в подземельях Гарсийской крепости, того уже там, похоже, не было.
«Убрать дым из глаз»… Что отец имел в виду? Сменить профессию, пока не поздно?
Я продолжила прерванный путь к выходу из оцепления – к заманчиво зияющим воротам, в которые уже вбрел еще один приотставший от кавалькады конек непонятной национальности с длиннющей, желтой, как масло, гривой и кудрявой, как у барашка, сливочно-кремовой шерсткой. Вкусный такой коник. Желудок сразу вспомнил о пропущенном завтраке, затосковал ворчливо.
Гостя окружили. Своего седока коник заблаговременно где-то сбросил и теперь проявлял завидную прыть, ловко уворачиваясь от четверых одинаковых верзил, приставленных к охране входа в оккупированную крепость. Он издевательски заржал в лицо сунувшемуся к узде рыжебородому налетчику, целясь оттяпать тому нос. Когда тот шарахнулся от хищного клацанья, прыткий четвероногий взвился стрекозой – вертикально вверх – и распластался прямо в воздухе, выметнув в стороны все четыре копыта, попавших Убойными щелбанами точнехонько в четыре богатырских лба.
С хрустом приземлившись, победитель довольно оглядел поле битвы, усеянное вражескими костями, временно покрытыми плотью. Тряхнул по-львиному густой гривой и горделиво прошествовал по направлению к саду, голося на ходу победную песнь. А говорили, волурам равных нет… Да какой-то четвероногий коротышка запросто уложил четверых одним ударом!
– У меня бред, – убежденно высказал кто-то в сторонке мое мнение. – Белая горячка…
Мой единомышленник возлежал в тенечке внешней стены, любовно обхватив немощными ручками вросший в землю замшелый валун и доверительно прижавшись к нему мятой щекой. Приподнять лохматую голову у него недоставало сил – до того он был пьян и тщедушен, но одно веко было распахнуто широко и изумленно, а чудом удержавшийся в орбите воспаленный глаз медленно вращался, озирая разбросанные тела павших, к которым уже подбирались вороны, оголодавшие со времен давно прошедшей войны. Павшие, почуяв новую угрозу, зашевелились.
– Ты тоже это видела, Роночка? – Глаз вопрошавшего воззрился на меня и, удовлетворенный кивком, закатился. – Ну, тогда я пошел спать.
– Спокойного дня, дядюшка Кирон, – пожелала я глазу и обладателю оного.
Мой единовидец, вечно пьяный в стельку сапожник – худенький, бледненький, невзрачный и незаменимый, – хмыкнул и тоненько захрапел.
В замке его чаще носили на руках, нежели он ходил сам. Школяры-лекари, возвращаясь с воскресной городской бузы, пошатываясь и горланя, неизменно прижимали к груди изъятого из какой-нибудь корчмы всеобщего дядюшку, бережно передавая его с рук на руки, как младенца-переростка. Сам мастер души в нем не чаял. С Кироном нянчились, его обожали, следили, чтоб зимой не замерз, летом не перегрелся и случайно не оголодал.
В обутках от Кирона заблудиться было невозможно – ноги сами выводили куда надо, и свойство это особенно ценили знахари после первой же общей пробы собственноручно приготовленного зелья. Сапогам сносу не было, а башмачки хоть и снашивались, да зато в них порхалось, а не просто ходилось. Каждая пара обуток была произведением искусства. Но когда искусник успевал их тачать – никто не знал. Любопытным пифиям ни разу не удалось застукать его за этим делом даже в видениях.
Глаз сапожника снова приоткрылся:
– Ты это… Загляни в мою каморку вечерочком: я тебе башмачки новые стачал. Примерить надобно.
– Спасибо, дядюшка Кирон. за заботу. Очень кстати.
– Да уж заметил давеча, что кстати будет…
Не успела я достичь заветных врат, как возлежавший снова заворочался деловито:
– И вот еще… ты, Роночка, со щекой-то не тяни. Не хороша щека у тебя. Что ж это творится – пифу нашу обидеть! Куда братчина смотрит? Брательнику скажу, он пособит…
И под тихую собственного исполнения колыбельную – «Слышь, братушки, бравы ребятуш-хр-р» – повернулся на другой бочок и уснул сладко, словно не на каменной, а на лебяжьей перине.
Водрузив, наконец, себя в воротах вместо поднятой решетки и отошедшей на покой стражи, я окинула окрестности хозяйским оком.
Мне не хотелось увидеть щербатый, разоренный землетрясением пейзаж, и панорама меня не разочаровала: Гарс был на месте.
Добротные домишки уже вплотную придвинулись к древней крепости, взяв ее в полукольцо осады, широко раскинув вокруг разноцветные каменные шатры и палатки. Между собой и своей основной достопримечательностью, до сих пор скрипевшей подъемным мостом через исчезнувший ров, город почтительно, а больше из вящей предосторожности, оставил необъятной ширины мощенное камнем пространство. Не всякая стрела долетит до середины этой площади – места ристалищ, цирковых шапито и ежегодных ярмарок.