Вопрос был не в том, когда придет твое время гореть, — а сколько вообще батарея продержится и кто уцелеет, когда не останется машин. Вот что заботило комбата Беззубцева и вот почему нелепая гибель Сани Малешкина словно ударила его под дых. Только-только этот малыш почувствовал себя командиром, и Беззубцев уже готовился внимательно следить за ним, поддерживать, вовремя щелкать по носу, чтобы не зарвался и не пропал — а тут война сама решила, что с Сани хватит. Это было до того несправедливо, что суровый по натуре комбат едва не расплакался. И даже полковник Дей, великий воин, не щадивший ни себя, ни своих бойцов, на мгновение показался растерянным, когда ему доложили о смерти Малешкина. Любить Дея за это больше комбат не стал, но увидеть нечто живое в человеке, который рано или поздно тебя подведет под монастырь, было хотя бы занятно. А то совсем грустно помирать, зная, что ты загнулся по велению существа, не только лязгающего голосом, как гусеничный трак, но и одушевленного примерно в той же степени.
Полковник хотел посадить на машину Малешкина одного из безлошадных лейтенантов-танкистов, но Беззубцев его опередил, своей властью назначив командиром расчета Домешека. Наводчик был, конечно, недоволен, но это никого не волновало. Полковнику комбат хмуро сообщил, что у самоходов — артиллерийская специфика и от танкиста не будет никакого толку, а сержант Домешек — бывалый вояка с подготовкой едва не офицерской. Что бывалого вояку погнали из офицерского училища за раздолбайство, а если честно — за упорное нежелание становиться командиром, знали в батарее все. Ну покантовался человек в тылу после госпиталя, с кем не бывает. Что Домешек сам танкист и в госпиталь угодил прямиком из «тридцатьчетверки», тоже было известно. Об этих интригующих подробностях комбат докладывать не стал. Они полковника не касались. Комбату не нужны были чужаки на батарее, и все тут.
Жить батарее Беззубцева оставалось всего ничего, пару дней буквально.
Тридцать первого декабря 1943 года, когда обе воюющие стороны потихоньку готовились к негласному короткому перемирию в районе полуночи, измученный полковник, третий месяц не вылезавший из танка и сам чудом живой, задумал испортить немцам праздник. Танкисты сидели в редком лесочке, где из последних сил ковыряли землю, чтобы сгрудиться вокруг печек в ямах под машинами. Тем временем немец жировал в хорошо сохранившейся деревне и еще имел наглость вести оттуда беспокоящий огонь. Взять деревню прямо сегодня приказа сверху не было — действуйте, сказали, по обстановке, понимаем ваши стесненные обстоятельства… Но тут поневоле сам захочешь поменяться с противником местами. Вот сейчас, пока еще светло, выгнать ганса на мороз, и пускай там бродит, к ночи только очухается, авось до следующего года назад не сунется.
Беззубцеву эта затея не понравилась с самого начала. Полк остановился в лесу не из любви к природе: чтобы нормально двигаться вперед, не хватало боеприпасов, топлива, пехоты, а главное — элементарных человеческих сил. 193-й отдельный танковый мог сейчас называться полком только на бумаге, которая все стерпит, и держался на честном слове. Выбить немца из деревни еще сумеем, чисто из вредности, а вот если дальше дело пойдет наперекосяк, резервов уже никаких. А на войне что угодно может пойти наперекосяк в любой момент, тут-то нас и расчехвостят… Но лезть под машину и встречать там Новый год с печкой в обнимку комбату тоже не улыбалось.
Когда ему сказали, что никто на этот раз не гонит самоходов в атаку, а, напротив, их задача — скрытно уйти на фланг и работать, почти не высовываясь из леса, по заранее разведанным целям, а потом уже по всем, кто подвернется, Беззубцев прямо удивился.
Атака не задалась с самого начала: едва наши двинулись, повалил густой снег, да такой, что аж стемнело. Если мы ни черта не видим, то немцам и того хуже, решил Дей и знай погонял своих. Обе стороны почти одновременно открыли беспорядочную пальбу в молоко, имевшую чисто психологический смысл: немцы все больше дурели, наши все больше зверели. Дей очень надеялся на такой эффект, почему и приказал, не считаясь с пустой тратой боекомплекта, вести массированный огонь с хода. Полный вперед и побольше шуму, а упремся — разберемся. На важность стрельбы с хода обращал внимание танкистов сам Верховный Главнокомандующий, который в наведении шухера кое-что понимал:
Единственным, кто точно знал, куда стрелять, был Беззубцев — однако и его батарея, в свою очередь, выглядела для немцев единственной мало-мальски понятной мишенью. По ней сразу начал садить «ванюша», но быстро заглох: немцы не озаботились перетащить миномет, а он у Беззубцева стоял в списке целей номером первым.
Отстрелявшись, батарея ушла на запасную позицию и там замерла, безуспешно пытаясь выудить из танкистов хоть какие-то свежие целеуказания. Впору было выбираться из леса и ползти к деревне. Но там творилось черт-те что: «тридцатьчетверки» уже ходили у немцев по головам, а орудийная пальба становилась только злее. Кто же знал, что именно тогда, когда нам это было совсем не надо, в деревню вперлась колонна немецкой бронетехники? Танкистам Дея оставалось только развивать успех, не сходя с места: куда ни стрельни, отовсюду лезет противник, а дистанции такие, что разница в бронепробиваемости не играет роли. Лишь бы снарядов хватило. Самым трудным в круговерти и неразберихе было не поубивать своих.
Беззубцева позвали на подмогу, когда он уже весь извертелся: и лезть в деревню не пойми с какого края было неразумно, и сидеть дальше в лесу глупо. Комбат вывел машины на поле, и тут же в батарею едва не врезались две «пантеры», ехавшие в обход деревни и сослепу заплутавшие.
Будь столкновение лобовым, еще бабушка надвое сказала бы, у кого сегодня праздник. Тот же Домешек, увидав перед собой какую-то непонятную черную кучу, саданул бы в нее болванкой не раздумывая — а потом хоть трибунал. Но танки зашли откуда не ждали, сбоку по широкой дуге — там их вроде бы заметили, но вроде бы приняли за наших и вроде бы доложили, мол, кто-то мимо ковыляет, но вроде бы доложили непонятно кому… Немцы, точно зная, что друзей у них здесь нет, едва наткнулись на батарею, разбираться не стали, достойная ли это цель, а принялись лупить самоходкам в борт на пределе скорострельности и за какие-то полминуты сожгли всех напрочь — никто даже не выпрыгнул.
Ледяная тьма ждала артиллеристов.
А во тьме их ждало много такого, чего они не хотели бы знать.
* * *Попади Малешкин «на карты» в другой компании, он бы долго не мог понять, что тут к чему, да и не хотел бы — носился бы, стрелял, побеждал и погибал. Саня еще не навоевался, ему только-только предстояло войти во вкус настоящей боевой работы. И вдруг такие волшебные условия: знай себе бей фашиста да в ус не дуй. Красота — тепло, уютно, чисто, после выстрела никакого задымления в машине, есть не хочется, курить не хочется, ничего не хочется, только воевать. Одна неприятность: даже успешный бой завершался прыжком во тьму. Просто, если тебя не убили, это было не больно. Но притерпеться к ожиданию нового боя во тьме оказалось можно. Тем более в хорошей компании.
Как раз компания и растрясла Саню, заставила очнуться.
Домешек, Бянкин и Щербак навоевались в земной жизни, мягко говоря, до отрыжки. Нет, там-то они готовы были идти до Берлина, но здесь… Здесь больше всего беспокоили два вопроса: куда их, собственно, угораздило и какая чертовщина с ними «на картах» творится. О самом главном и жутком — что они за выродки такие, которым места нет на Небесах, — говорили редко, полунамеками и шепотом. Сначала надо разобраться, в чем вообще дело.
Щербаку очень не нравилось, что, стоит ему попасть за рычаги, как он превращается в безмозглый придаток машины. Домешек прилипал к панораме, Бянкин знай себе кидал снаряды в пушку. У них не было ни секунды передышки, ни мгновения задуматься — они просто воевали.
«Но ведь надо воевать. Наши же дерутся!» — сказал Саня.
«Это правильно, — согласился Домешек. — Но я как-то привык воевать своим умом. И ты, лейтенант, тоже. Одно дело — приказ. Совсем другое — как мы его выполним».
Саня вспомнил, как его заклинило на ровном месте, когда надо было отъехать хотя бы метров на двадцать, и призадумался.
В следующем бою они попытались самую малость оглядеться трезвым глазом и начать действовать осознанно. Получалось не очень. Попав «на карту», экипаж будто пьянел. Там все было хорошо. Все было как надо.
Только во тьме все было плохо.
Прошло, наверное, с полсотни боев, прежде чем Малешкин пересилил нестерпимое желание «поехать вон туда» и отдал приказ двигаться в другую сторону, где позиция была очевидно лучше.
Щербак очень хотел его послушаться, но не сумел. «Руки не подчинились», — сказал он потом. Машина покатилась именно туда, куда настойчиво указывала невидимая стрелка в Саниной голове, — и там самоходку немедленно прихлопнули. Это оказалось последней каплей.
Щербак очень хотел его послушаться, но не сумел. «Руки не подчинились», — сказал он потом. Машина покатилась именно туда, куда настойчиво указывала невидимая стрелка в Саниной голове, — и там самоходку немедленно прихлопнули. Это оказалось последней каплей.
В следующем бою Домешек, скрипя зубами и временами кусая себя за кулак, пролез к Щербаку и попытался схватиться за рычаги. Механик такого прямого указания на свою слабость не вынес — то ли зарычав, то ли застонав, он дал по тормозам, и самоходка замерла.
— Ребята! — заорал Щербак. — Я смог!
Тут их сожгли, и этот болевой шок окончательно высвободил экипаж.
В начале следующего боя Бянкин открыл верхний люк и высунулся наружу. И вдруг захохотал.
— Мишка! — позвал он. — Ты только посмотри.
Домешек выставил наверх голову и тоже заржал.
— Да что у вас там? — спросил Саня.
Он уже взялся за защелку своего люка, но было как-то боязно. Мало ли чего ребята смеются. Может, им смешно, а тебе покажется страшно. А бояться младшему лейтенанту Малешкину надоело — страха он наелся досыта.
— Не поверишь, что у нас там, лейтенант. Громыхало у нас там.
— Чего громыхало?!
— Ну вот такое Громыхало. Из деревни Подмышки Пензенской области!
Малешкин выпрыгнул из люка, будто на пружине. Когда горят, и то не всегда так выскакивают.
— Здрасте, товарищ лейтенант! — обрадованно приветствовал его маленький солдатик.
— Откуда он тут? — Саня обернулся к Домешеку.
— Спроси чего полегче, лейтенант.
— Давно здесь сижу, — сообщил Громыхало.
— А ты почему там, — Саня ткнул пальцем в небо, — с нами не говоришь?
— А это где? — удивился Громыхало и посмотрел вверх.
И тут наконец-то вся компания как следует огляделась по сторонам.
Через оптику и смотровые щели этот мир выглядел немного странно, а сейчас, чистыми глазами, видно было: он попросту ненастоящий. Словно его нарисовали. Нарисовали прекрасно — ярко, четко, достоверно. Красиво сделали.
В наушниках у Сани бубнил комбат, и толкал в затылок неведомый местный кукловод, повелитель марионеток, да так настойчиво, что руки невольно подергивались, но Малешкину впервые было все равно.
— Кино, — только и сказал Бянкин, провожая взглядом уходящую вперед батарею.
— Кино, — Домешек кивнул. — И немцы.
* * *Громыхало сидел на корме машины как приклеенный, и когда в самоходку попадало, ничего особенного не чувствовал, только дергался поначалу, а потом вообще привык. Никуда он после гибели машины не возносился, а так и торчал на обугленной броне, пока «зверобоя» не кидало на следующую карту, где тот становился вдруг новеньким и опять шел в бой. Солдат пытался стучаться прикладом в люки, но те оказались заперты, и никто изнутри не отзывался. Еще немного, и Громыхало свихнулся бы от тоски и одиночества. Он был уверен, что угодил в преисподнюю.
— Не дури, — посоветовал Бянкин. — Мы за правое дело сражались, нам в аду не место.
— Может, до того нагрешили, — буркнул солдат.
— Война все списала, — отмахнулся Домешек.
— Тогда где мы? — спросил Саня. — Если мы не в аду, то получается, это такой специальный рай для танкистов?
— Ну его к чертовой бабушке, такой рай! — крикнул из машины Щербак.
— Каждому воздастся по вере его! — напомнил Домешек и подмигнул Сане.
— Да я… — крикнул было Щербак и умолк. Задумался.
— Вот дураки-то, — сказал Бянкин и полез обратно в машину.
— Ты сам-то понял, чего сказал, Мишка? — спросил Саня, чувствуя, как покрывается холодным потом. Хотя мертвые вроде не потеют, но ощущение было именно такое.
— Ну, лейтенант, ты же первый был против религиозной постановки вопроса. Сам говорил — здесь что-то другое. Припоминаю по этому поводу один анекдот. Приходит Абрам в синагогу…
— А если — по вере?.. — вырвалось у Сани. — Вот оно! Чего я видел в жизни кроме войны? И во что верил? Я победить хотел фашистов! Только боялся, что меня с машины снимут, каждую минуту боялся… Да я на войне по-настоящему всего день прожил — и тут меня срезало! Один бой — и готов Саня Малешкин! Когда мне было в себя поверить?! Ну вот, какая вера, такой и рай! Недоделанный, игрушечный!
Наводчик глядел на Саню усталыми грустными глазами.
— Не бойся, лейтенант. Это все вообще не по правде, — сказал он наконец.
— Почему?!
— Потому что… Иногда я вспоминаю, как ты погиб. И вдруг вижу, что все не так. Я прекрасно помню, что ты остался жив-здоров, это меня убили.
— Как — тебя… — буркнул Саня. — Почему — тебя?
— На войне как на войне, лейтенант. — Домешек криво усмехнулся. — Только дело было не зимой, а летом. Та же самая история: мы проскочили в деревню по краю поля, под прикрытием дыма, ты бежал перед машиной, потому что Щербак… Растерялся. Все в точности, но летом. И мы сожгли два «тигра». Второй успел перебить нам гусеницу, машина на заднем ходу разулась, мы залегли вокруг нее, отстреливались. А потом Громыхало сцепился врукопашную с немцем, который вылез из-за хаты с «фаустом». Я побежал на помощь, убил немца, и тут меня из пулемета… Очень больно.
Подождал, все так же устало глядя на Саню, и добавил:
— Вы меня очень хорошо похоронили, спасибо, я был тронут. Честное слово.
— Хорошая Мишке досталась земля… — пробасил из машины Бянкин.
— Мягкая, как пух… — прошептал Саня.
На глаза навернулись слезы. Малешкин шмыгнул носом и отвернулся.
* * *Через несколько дней Сане удалось поговорить с Пашкой Теленковым. Не обменяться данными, а именно по-человечески поговорить. Их самоходки как раз встали рядом в засаду… И так остались стоять.
Теленков чувствовал себя терпимо, просто «устал от всего этого». Он еще не пробовал высунуться из машины, но, к счастью, уже научился владеть собой и подчинил экипаж. В разговоре открылось нечто странное: во-первых, Пашка своего экипажа не знал, это оказались какие-то совершенно новые для него люди, во-вторых, и не люди вроде. Послушные, но бесчувственные куклы с пустыми глазами. Теленков на войне навидался трупов — так эти и на мертвецов не были похожи. Куклы и куклы. И слава богу, все лучше с игрушечным экипажем, чем с неупокоенным.
«Я их крестил поначалу! — сказал Пашка, смеясь. — Перекрещу — и жду, чего будет. А им хоть бы хны».
Насчет идеи рая для танкистов Теленков высказался нецензурно. Но признавать себя в аду тоже не хотел.
«Про чистилище слыхал?» — подсказал Домешек, хитро щурясь.
Идею чистилища Теленков отверг: это заведение ему представлялось чем-то вроде запасного полка.
«Ладно, вылезай, — сказал Малешкин. — Хоть посмотрим на тебя. Ничего не бойся, мы рядом».
В земной жизни он не стал бы так запросто командовать, что Теленкову делать и чего не бояться, но прежнего Сани Малешкина уже не было.
В командирской башенке открылся люк, высунулась голова.
— Ого! — сказал Теленков.
С соседней машины ему дружно помахали руками.
Теленков огляделся, снова сказал: «Ого!», тут заметил Громыхало и вылупил глаза.
— А это что? — спросил он.
— Это наш десантник Громыхало, — объяснил Домешек. — Его никто не звал, он как-то сам прилип. Сидел на броне черт знает сколько боев подряд.
— Бедняга, — сказал Теленков. — Я бы помер.
— Да мы и так померли, — обрадовал его Саня. — Чего уж теперь волноваться.
— Это понятно, — Пашка слегка поморщился. — Я в переносном смысле. Делать-то что будем?
— Пока не знаю, — честно признался Саня.
— А наши дерутся…
Вдалеке грохотал бой. Наши прорвались к немецкой базе.
— Зимина сожгли! — Пашка дернулся было назад в машину.
И машина дернулась вместе с ним.
— Да погоди ты! Ну сожгли и сожгли, сколько он уже горел? Сто раз.
— Тоже верно, — согласился Теленков. — Просто неудобно как-то.
— Ты устал воевать, ты о госпитале мечтал, чего теперь здесь суетишься?
— Да не устал я, просто чувствовал, вот-вот убьют, а деваться некуда, — объяснил Теленков. — Нервишки разгулялись, вот я и ныл о том, как хорошо в госпитале…
— Отсюда точно деваться некуда, — сказал Саня. — Но и воевать не обязательно.
— Это ты не слышишь, как нас с тобой комбат матом кроет.
— Прекрасно слышу. Ну и что? Пашка, тут все неправильное, ненастоящее.
— И сами мы какие-то ненастоящие, — ввернул Домешек.
Теленков поглядел на него очень внимательно.
— Поэтому нас и в рай не пускают, — высказал Домешек то, о чем все побаивались говорить. — Да чего там, для нас даже в аду места нет!
— Бабушкины сказки, — отмахнулся Теленков.
— Все равно здесь война не взаправду, — убежденно сказал Саня.
— Так я и спрашиваю: делать-то чего?
— Давай ее похерим для начала, эту игрушечную войну. Наплевать, кто в нее играет, бог или дьявол. Похерим, а там видно будет.