Шеклтон тут же поинтересовался, не сильно ли устал Маклин, чтобы вернуться обратно в Океанский лагерь, на этот раз уже на своих собаках, и привезти еще припасов. Маклин согласился. В три часа дня они вместе с Уорсли и Крином, который взял с собой упряжку щенков, выдвинулись в путь. Менее чем в двух милях от Океанского лагеря они наткнулись на широкую полоску открытой воды. Уорсли отчаянно пытался уговорить товарищей продолжить путь. Он бегал вперед-назад по краю льдины, показывая возможные маршруты перехода, которые, по словам Маклина, были «совершенно невозможными». «Мне было его жаль, но глупо продолжать движение при таких обстоятельствах», — вспоминал он.
Тем же вечером Уорсли описывал свое разочарование от того, что пришлось возвращаться назад, но добавил: «Я очень рад, что льды оставались плотными, пока мы не перетащили обратно нашу третью шлюпку». Кроме того, он заметил: «Думаю, наши животы устали от постоянной мясной диеты. Конечно, скоро мы к этому привыкнем, но я считаю, что было бы лучше, если бы мы добавляли туда немного жира. Многие страдают от вздутия живота, если мягко выразиться, или попросту от газов». Но команде было не до шуток. Из-за однообразной пищи почти все страдали запорами, что усугубляло и без того не слишком приятный процесс. Обычно, когда человек чувствовал необходимость, он отходил за соседний ледяной хребет, скорее для защиты от непогоды, чем для уединения, и справлял нужду так быстро, насколько мог. С тех пор как они покинули «Эндьюранс», приходилось обходиться без туалетной бумаги, поэтому люди научились использовать то, что всегда было под рукой, — лед. Таким образом, многие сильно ранили себя, и, к сожалению, не было способов помочь им, поскольку все нужные мази, как и большинство других медикаментов, лежали сейчас на дне моря Уэдделла.
В холодную погоду все страдали оттого, что слезились глаза. Слезы стекали вниз по носу и образовывали на его кончике сосульку, которую рано или поздно приходилось отламывать. И как бы аккуратно это ни делалось, вместе с ней отдирался и кусочек кожи, оставляя вместо себя плохо заживающую и очень болезненную ранку.
Путешествие к Океанскому лагерю за «Стенкомбом Уиллсом» изменило настроение многих людей. До этого некоторые еще надеялись, что льды вот-вот раскроются. Но после двенадцати миль пути туда и обратно все убедились, что паковый лед плотный, как никогда. Время, когда они могли мечтать, закончилось. Оставалось только сидеть и ждать.
Дни тянулись за днями, будто в серой монотонной дымке. Температура оставалась высокой, а ветер — слабым. Большинству хотелось скоротать время ожидания во сне, но долго находиться в спальных мешках было невозможно. Любой способ убить время использовали на все сто процентов, и даже больше. Так, 6 февраля Джеймс писал: «Херли и Босс ежедневно играют по шесть игр в покер. Думаю, каждый считает игру своей обязанностью, но это здорово помогает скоротать время. Самое ужасное — когда его нужно как-то убивать. Это кажется такой пустой тратой, но ничего не поделаешь».
Каждый день походил на предыдущий, поэтому любое необычное явление, каким бы незначительным оно ни было, вызывало огромный интерес.
Восьмого числа Джеймс писал: «Сегодня мы очень скучали по дому из-за запаха горящей веточки, которую нашли [в каких-то старых водорослях]. Любой новый запах, или запах, навевающий воспоминания, действует на нас чудесным образом. Возможно, мы сами уже сильно пахнем, и это остро ощущалось бы другими людьми, ведь прошло целых четыре месяца с тех пор, как мы по-настоящему мылись…»
«Сейчас, — продолжал он, — мы рассматриваем стены наших палаток, наблюдая за тем, какие из них надуваются ветром… Я мечтаю оказаться там, где направление ветра не имеет значения».
«Мы также страдаем от Amenomanid [буквально — ветреное помешательство], — писал он позже. — Эта болезнь может протекать в двух формах: либо человек начинает проявлять болезненную озабоченность направлением ветра и постоянно об этом говорит, либо сходит с ума оттого, что слушает других, больных Amenomanid. При второй форме человек все больше слушает. У меня обе формы».
Единственной темой, помимо ветра, на которую они могли говорить бесконечно, — была еда. В начале февраля они провели почти две недели без охоты — ни одного тюленя за все время. И, несмотря на то что запасы мяса пока имелись, жир для готовки уже заканчивался. Его хватило бы дней на десять, не больше. Девятого февраля Шеклтон писал: «Нет тюленей. Надо снизить потребление жира… поскорей бы почувствовать землю под ногами».
На следующий день несколько человек принялись раскапывать яму с отходами в поисках любого оставшегося на костях жира. Они разрезали все тюленьи плавники и выскоблили отрубленные головы в поисках любого жира, который могли найти. Но это была капля в море, поэтому Шеклтон сократил рацион до одного горячего блюда в день — порции сухого молока, разведенного в кипятке, которое они должны были получать на завтрак. На следующий день съели последний кусок сыра. Каждому достался кубик размером в один дюйм. Макниш комментировал ситуацию просто: «Сегодня днем я курил до тошноты, пытаясь заглушить голод».
Все ждали дня рождения Шеклтона — 15 февраля, потому что им обещали хорошую еду. «Но из-за нехватки мы ее не получим, — писал Маклин. — Наверняка дадут по лепешке, сделанной из муки и собачьего пеммикана, но даже этого мы очень ждем».
Но вдруг утром 17 февраля, когда ситуация с дефицитом жира стала просто катастрофической, кто-то заметил стаю маленьких пингвинов Адели. Их было около двадцати, они грелись на солнце недалеко от лагеря. Несколько человек, мгновенно схватив все, что попалось под руку: рукоятки топоров, кирки, сломанные ручки весел, — почти на четвереньках поползли к пингвинам. Они незаметно окружили птиц, отрезая им путь к воде. Затем по сигналу одновременно яростно бросились вперед, на кричащих и мечущихся пингвинов. В результате их добычей стали семнадцать птиц. Тем же утром заметили еще несколько стай пингвинов, и часть команды отправилась на охоту. До того как днем все окутал густой туман, у них было уже шестьдесят девять птичьих тушек. Позже, сидя в палатках, окруженные туманом, охотники слышали со всех сторон пронзительные крики оставшихся в живых пингвинов. Уорсли писал: «Когда погода прояснится, у нас, возможно, будет сотня».
Несмотря на долгожданное пополнение кладовой, ужин в тот вечер был весьма скромным и состоял, по словам Макниша, из «тушеных пингвиньих сердец, печени, глаз, языков, лап и Бог знает чего еще с чашкой воды», чтобы запить все это. «Не думаю, что кто-либо из нас будет страдать от обжорства».
После ужина они заметили, что на северо-востоке начинается буря, которая вскоре принесла с собой обильный снегопад. Буря продолжалась весь следующий день, из-за чего все были вынуждены оставаться в палатках. Тем не менее карканье пингвинов Адели не прекращалось. Наконец, 20 февраля, погода прояснилась. Как только рассвело, все выбрались из палаток и с изумлением увидели, что находятся чуть ли не в центре огромной колонии пингвинов. Куда ни посмотри — на всех соседних льдинах деловито сновали тысячи птиц. Они расхаживали с важным видом, плескались в воде и издавали пугающие звуки. Должно быть, эта колония мигрировала на север, и лагерь Терпения оказался прямо у них на пути.
Началась настоящая резня, люди пытались догнать буквально каждого пингвина. К ночи было убито, освежевано и разделано триста птиц. На следующее утро все увидели, что мигрировавшая колония пингвинов ушла так же внезапно, как и пришла. Из увиденных за этот день двухсот пингвинов добычей охотников стали около пятидесяти. В течение нескольких дней мимо лагеря продолжали проходить небольшие группки отстающих птиц, и к 24 февраля у путешественников было уже около шестисот тушек. Но пингвины Адели — маленькие птички, в которых не очень много мяса, поэтому запасы были не такими уж впечатляющими, как могло показаться. Более того, в этих птицах совсем мало жира.
Как бы то ни было, внезапное появление пингвинов Адели на время устранило самую сильную угрозу, вставшую перед ними, — голод. Но едва она миновала, люди стали задумываться об окончательном спасении.
Грин записывал свои наблюдения: «Сейчас наш рацион почти полностью состоит из мяса. Стейки из тюленей, рагу из тюленей, стейки из пингвинов, рагу из пингвинов, печень пингвина, хотя последняя в самом деле очень вкусная. Недавно закончилось какао, а теперь уже почти закончился чай, и скоро единственным нашим напитком станет молоко [из порошка]. Мука тоже на исходе, поэтому ее смешивают с собачьим пеммиканом, чтобы сделать лепешки, которые получаются довольно неплохими. Сейчас мы находимся в девяноста четырех милях от Паулета, а значит, нами пройдены три четверти того расстояния, которое оставалось преодолеть, когда мы высадились на лед. Интересно, окажемся ли мы там вообще когда-нибудь?»
Маклин писал: «Мы пробыли на плавучих льдинах треть года, дрейфуя по желанию Природы. Интересно, когда еще мы увидим дом».
А Джеймс как настоящий ученый выражал все идеи и сомнения лабораторными терминами: «Мы строим различные теории, иногда основываясь на том, какие погодные условия наблюдаем вокруг себя, но, как правило, они не подкреплены ничем. Я не могу перестать думать о теории относительности. Как бы то ни было, у нас есть лишь несколько миль до горизонта и примерно двести тысяч квадратных миль моря Уэдделла [на самом деле его площадь ближе к девятистам тысячам квадратных миль]. Букашка, сидящая на ничтожно маленькой молекуле кислорода, в бурю имела бы столько же шансов предсказать, где приземлится, как и мы сейчас».
Глава 17
Со дня окончания бури прошло чуть больше месяца. С тех пор они преодолели шестьдесят восемь миль, в среднем по две мили за день. В основном двигались на северо-запад, но каждый день направление было непредсказуемым — то на северо-запад, то на запад, иногда даже на юг, а бывало и прямо на север. Но определенно они приближались к Антарктическому полуострову.
Уорсли каждый день проводил долгие часы на морозе, на вершине небольшого айсберга, озабоченно глядя на запад, в надежде увидеть землю, и 26 февраля он заметил что-то, что можно было бы принять за гору Хаддингтон, оказавшуюся в совершенно неожиданном месте.
Все хотели в это верить, но мало кто действительно мог. Самым недоверчивым оказался Макниш. «Шкипер сказал, что видел ее, — писал он. — Но мы знаем, что он врет». Уорсли выдавал желаемое за действительное. Гора Хаддингтон на острове Джеймса Росса находилась более чем в ста десяти милях к западу от их нынешнего местоположения.
Наступивший 1916 год был високосным, и Шеклтон воспользовался датой 29 февраля как небольшим поводом, чтобы поднять боевой дух команды. Они отметили День холостяка[28] скромным праздничным ужином. Гринстрит писал: «Впервые за долгое время я закончил есть и не почувствовал при этом желания начать сначала».
Тем временем наступил март; и 5 марта Гринстрит писал: «День за днем не происходит почти ничего, что разбавляло бы эту монотонность. Мы прогуливаемся по льдине кругами, но не можем пойти дальше, как если бы находились на острове. Уже почти не осталось никаких новых книг и больше не о чем говорить, все темы полностью исчерпаны… Я давно перестал различать дни недели, кроме разве что воскресенья, когда на обед мы едим печень пингвинов Адели с беконом. Это лучшая еда за всю неделю. Но скоро у нас закончится бекон — и воскресенье перестанет быть особенным днем, сольется с остальными. Льды вокруг выглядят так же, как и четыре-пять месяцев назад, а поскольку температура ночью теперь опускается до нуля и ниже, открытые участки воды покрываются свежим льдом, который недостаточно прочен, чтобы по нему идти. Но шлюпки туда спускать по-прежнему нельзя. По-моему, наши шансы добраться до острова Паулет — один к десяти…»
И действительно, шансы, казалось, уменьшались с каждым днем. Сейчас люди находились ровно в девяносто одной миле от острова. Но он располагался на западо-северо-западе, а они в основном двигались строго на север. Если не произойдет каких-то кардинальных изменений в движении на север, они рисковали просто проплыть мимо земли, но ничего не могли с этим поделать. Оставалось только беспомощно ждать.
Шеклтону, как и остальным, было трудно найти способы скоротать время. Его товарищ по палатке, Джеймс, писал 6 марта: «Босс только что нашел новое применение жиру и сейчас оттирает им рубашки наших карт. Эти игральные карты стали грязными настолько, что на них нельзя ничего разглядеть. Однако жир помогает их очистить. Действительно, тюлень — очень полезный зверь».
Хуже всего бывало в те дни, когда погода портилась. Дел не было, приходилось просто сидеть в палатках. И чтобы внутрь не заносилось много снега, всяческие хождения туда-сюда строго ограничивались. Выходить из палаток могли лишь те, кому «требовалось ответить на зов природы». Как раз такой день был 7 марта: дул сильный юго-западный бриз, и шел обильный снег. Маклин описывал обстановку в палатке номер пять: «…нас тут восемь человек, зажатых, как сардины в банке… Кларк постоянно шмыгает носом, что просто невозможно выносить — это сводит с ума любого, кто остается с ним в палатке. Лис и Уорсли только и делают, что спорят по пустякам, и никто не может их унять. Ночью Лис ужасно храпит, еще храпят Кларк и Блэкборо, но не так сильно… В те моменты, когда Кларк шмыгает мне прямо в ухо, единственное утешение для меня — взять дневник и писать…»
Но вдруг 9 марта они почувствовали волнение: океан дышал, он совершенно явственно вздымался и опускался. На этот раз им не показалось. Такое нельзя было спутать ни с чем. Все это видели, слышали и чувствовали.
Ранним утром послышался странный, ритмичный треск льда. Все вышли из палаток и увидели это зрелище. Куски льда вокруг то раздвигались примерно на четыре — шесть дюймов, то снова смыкались. Большие льдины почти незаметно поднимались — не больше чем на дюйм — и снова медленно опускались.
Люди, сбившись в небольшие группки, восхищенно указывали друг другу пальцами на то, что и так было очевидно: по всей ледяной поверхности ощущалось легкое, какое-то ленивое движение. Некоторые пессимисты решили, что оно могло быть вызвано местными атмосферными условиями, например приливами или отливами. Но Уорсли, достав хронометр, приставил его к краю льдины и замерил интервалы между колебаниями — восемнадцать секунд, слишком мало для приливного эффекта. Теперь не оставалось сомнений — это волнение открытого моря.
Но как далеко находилась открытая вода? Этого никто не знал. Джеймс размышлял: «До какой степени далеко может чувствоваться волнение в плотных льдах? Как показывает наш опыт, не очень далеко, но, конечно, мы никогда не делали замеров, чем сейчас можно будет заняться…»
Весь день велись долгие разговоры о том, что происходит, пока Уорсли, скрючившись у края льдины, делал замеры повторявшихся до бесконечности медленных колебаний. К вечеру все согласились с тем, что открытый океан находился примерно в тридцати милях от них. И только Шеклтон чувствовал в этом волнении самую большую угрозу, несравнимую со всем тем, с чем они когда-либо встречались. Тем вечером он записал: «Вера моя не укрепится, пока не образуются разводья».
Он знал, что, пока лед сомкнут, им не спастись, если давление увеличится. Море разобьет и раскрошит любую льдину, на которой они попытаются поставить лагерь. И надо ли говорить, что ни одна шлюпка не сможет отплыть в таких условиях.
Перед сном Шеклтон еще раз осмотрел лагерь. Он хотел убедиться, что палатки и шлюпки стоят не настолько близко друг к другу, чтобы их общий вес мог проломить льдину. Кроме того, оборудование было распределено по всей льдине, а значит, они не могли сразу потерять все в какой-то одной из трещин.
На следующее утро люди вышли из палаток, ожидая, что волнение усилилось — но не увидели ни малейшего движения. Лед оставался, как всегда, плотным. Разочарованию многих членов команды не было предела. Первый реальный признак открытого моря, такая соблазнительная мысль о скором спасении, которого они так долго ждали, — все это промелькнуло перед ними и мгновенно исчезло.
В тот же день Шеклтон приказал устроить небольшую тренировку, чтобы проверить, как быстро в чрезвычайной ситуации можно будет снять шлюпки с саней и загрузить их припасами. Все сделали то, что от них требовалось, но по раздражительности людей можно было судить, насколько повлияла на них такая дикая жизнь. Когда припасы погрузили в шлюпки, все воочию убедились, насколько скудными они были. Загрузка шлюпок уж точно не составляла для них никакой сложности. После тренировки все вернулись в палатки, угрюмые, почти не разговаривая друг с другом.
«Нечего делать, не на что смотреть, не о чем говорить, — писал Джеймс. — С каждым днем мы становимся все более молчаливыми».
До этого волнения многие месяцами не позволяли надежде завладеть их сознанием. По большей части все уже смирились не только с тем, что придется зимовать во льдах, но даже с тем, что это будет вполне переносимо.
Но затем началось волнение моря — реальное доказательство, что за этой бескрайней ледяной тюрьмой существовала жизнь. И все препоны, которые они чинили сами себе, чтобы не дать надежде проникнуть в их сознание, тут же рухнули. Маклин, упорно боровшийся с собой, чтобы оставаться пессимистом, больше не смог сопротивляться, и 13 марта дал себе волю, написав: «Я полностью одержим идеей о спасении… Мы пробыли во льдах больше четырех месяцев — совершенно бесполезно для всех. Здесь абсолютно нечего делать, можно лишь убивать время — кто как может. Даже дома, где есть театры и всякого рода развлечения, четыре месяца безделья были бы весьма утомительными, а теперь представьте, каково нам. Здесь мы воспринимаем еду не как часть ежедневной рутины, а как единственный просвет за весь день. День за днем вокруг нас все та же бесконечная белизна, не разбавленная вообще ничем».