По крайней мере, так я думала.
Пожалуй, надо начать с той минуты, как я приехала к родственникам.
Глава третья Начало начал
В Мет, на место нашей новой жизни, нас привезла Барбара, лучшая мамина подруга. За весь путь мама не проронила ни слова. Ни единого слова. Даже когда у нее спросили дорогу. Прежде такое даже в страшном сне не могло привидеться. Я так испугалась, что накричала на нее прямо в машине; мне очень хотелось, чтобы она ответила.
А все оттого, что Барбара заблудилась. Спутниковый навигатор в ее «БМВ Х5» забарахлил, и нам пришлось свернуть в ближайший городок, чтобы уточнить направление. Когда мы въехали в этот самый городок под названием Ратоат, Барбаре пришлось рассчитывать на собственные мозги, а не на оборудование спортивного автомобиля. Но стоит ему выйти из строя, и у Барбары словно отключается голова. После того как мы десять минут проехали по дороге, где стояла всего тройка домов и не было ни одного указателя, я поняла, что Барбара занервничала. Дороги, по которой мы катили, не существовало, судя по показаниям навигатора. Для меня это был знак. Привыкнув ездить в некие определенные места и не по невидимым дорогам, Барбара начала ошибаться, машинально проезжать перекрестки и, пренебрегая опасностью для жизни, менять направление. Так как я навещала родственников всего несколько раз за всю свою жизнь, то толку от меня было мало, однако я должна была смотреть налево, чтобы не пропустить нужный дом, а Барбара смотрела направо. Один раз она набросилась на меня за то, что я отвлекаюсь, а я, честное слово, не видела никаких ворот по крайней мере на милю вперед, так что и смотреть не было нужды. Я ответила. Мы дошли до ручки, когда она вдруг вскрикнула, и это было похоже на «к черту всё», потому что мы катили «по чертовым дорогам, которых не было в помине», так почему бы тут не быть «чертову дому без чертовых ворот»? Услышать «к черту всё» из уст Барбары было для меня почти потрясением, ведь обычно она выражала свое недовольство словом «чепуха».
Нам могла бы показать дорогу мама, но она лишь улыбалась, сидя на переднем сиденье, и не отрывала взгляда от окна. Решив, что без моей помощи не обойтись, я наклонилась вперед – понимаю, это было неумно и неправильно, но я это сделала – и закричала ей в ухо так громко, как только сумела. От неожиданности мама подпрыгнула на месте, закрыла ладонями уши, а когда немного успокоилась, то принялась бить меня по голове, словно моя голова была пчелиным роем. Признаться, было очень больно. Она хватала меня за волосы, царапалась, хлестала по щекам, и я никак не могла вырваться из ее рук. Барбара ужасно расстроилась. Она остановила машину и попыталась удержать мамины руки. Потом вышла из машины и стала с плачем ходить взад и вперед по обочине. Я тоже заплакала, и в голове у меня словно загремел набат в том самом месте, которым мама колотила меня о подголовник и на котором рвала волосы. Там, где я жила прежде, модно было носить прическу вроде стога сена, но мама постаралась на славу, и за несколько минут я превратилась в обитательницу сумасшедшего дома. Мы с Барбарой довольно много времени провели на дороге, а мама тем временем сидела в машине, гордо подняв голову, глядя прямо перед собой и всем своим видом выражая нешуточную ярость.
– Милая, иди ко мне, – сказала Барбара, не скрывая слез и раскрывая мне объятия.
Дважды меня просить не пришлось. Мне было необходимо почувствовать чье-то участие. Мама же и в лучшие времена не особенно любила всякие нежности. Поджарая, вечно голодающая, она относилась к еде так же, как к папе; она любила поесть, но постоянно отказывалась от еды, потому что считала ее вредной для фигуры. Мне это известно, потому что как-то раз я подслушала ее разговор с подружкой, когда она в два часа вернулась после «девичьего» ланча. Мама почти никогда не обнимала меня, и думаю, ей вообще была неприятна физическая близость. В ее душе не было места покою, поэтому она не могла внушить покой кому-то еще. Это как добрые советы: давать их гораздо легче, чем получать. Не думаю, что она никого не любила. Никогда ничего такого я не чувствовала. Ну ладно, может быть, и почувствовала пару раз.
Обнявшись, мы с Барбарой стояли на краю дороги и плакали, и еще она снова и снова просила у меня прощение за то, как несправедливо судьба обошлась со мной. Когда же мы отправились дальше, Барбара никому не уступала дорогу, так что все машины гудели нам, а она делала вид, будто ничего не слышит.
Поплакав, мы как будто избавились от лишнего напряжения. Знаете, это было похоже на то, как грозовые тучи собираются и собираются, а дождя все нет и нет, – так было и с нами весь путь от Киллини. А потом случился взрыв. Мы частично избавились от груза свалившихся на нас бед и подготовились к тому, что ждало нас впереди. Правда, у нас не осталось времени, потому что стоило нам повернуть во второй раз, и мы оказались на месте. Дом, милый дом. По правую руку стояли ворота, и сразу за ними, слева, был нужный дом. Розалин и Артур ждали нас у зеленой калитки, и один Бог знает, сколько времени им пришлось там простоять, несчастным Гензелю и Гретель. Мы опоздали не меньше, чем на час. Если бы они даже решили не показывать, насколько они расстроены, им бы это не удалось после того, как они увидели наши лица. Не зная, что цель близка, мы не успели взять себя в руки. У нас с Барбарой были красные глаза, мама сидела на переднем сиденье с выражением ярости на лице, мои волосы свалялись хуже обычного.
Мне не пришло в голову, насколько тот момент мог быть тяжел для Артура и Розалин. Я была поглощена собой и тем, как мне не хотелось оставаться у них, поэтому ни разу не подумала, каково им было открыть двери двум людям, с которыми они практически не поддерживали никаких отношений. Наверное, им это было невероятно тягостно, а я даже ни разу не поблагодарила их.
Барбара и я вылезли из машины. Она направилась к багажнику, чтобы достать наши вещи и, полагаю, чтобы дать нам время поздороваться. Этого не произошло. Продолжая неподвижно стоять, я не сводила глаз с Артура и Розалин, которые тоже не двигались с места, и мне пришло в голову, что напрасно я не посыпала крошками дорогу от Киллини, ведь иначе мне не найти ее снова.
Розалин переводила взгляд с меня на Барбару и обратно, напоминая мангусту, которая пытается осмыслить все и всех сразу: спортивную машину, маму, меня, Барбару. Она крепко сцепила руки на животе, но время от времени давала им волю, позволяя себе оправить юбку, словно принимала участие в деревенском конкурсе красоты. Наконец мама открыла дверцу, вылезла наружу и, встав на гравий, оглядела дом. Неожиданно от ее ярости не осталось и следа, и она улыбнулась, показывая испачканные красной помадой зубы:
– Артур!
Она протянула ему руку, как будто открыла дверь своего дома и пригласила его на обед.
Втягивая в себя воздух вместе с соплями, Артур фыркнул – я услышала это в первый раз и скривила губы от отвращения. Потом он сделал шаг навстречу маме, и она, взяв его за руки, поглядела на него, склонив набок голову и все еще странно улыбаясь, словно ей неудачно сделали подтяжку. Потом мама подалась вперед и прижалась к нему лбом. Постояв на пару секунд дольше, чем я предполагала, он потрепал ее по затылку и отошел. Меня он тоже довольно больно потрепал по затылку, словно я была его любимой колли, отчего волосы у меня еще больше спутались, а потом отправился помогать Барбаре. Нам с мамой ничего не оставалось, как глядеть на Розалин, вот только мама не глядела на нее. Закрыв глаза, она глубоко вдыхала свежий воздух и улыбалась. Несмотря на малоприятную встречу, у меня сложилось впечатление, что переезд пойдет маме на пользу.
Тогда я меньше беспокоилась о ней, чем теперь. Прошел всего месяц после похорон папы, и мы еще не были в состоянии говорить о нем друг с другом или с кем-нибудь из знакомых. Зато с нами все время пытались заговорить о нем, сказать что-нибудь милое и бестактное, что первым приходило в голову, словно люди хотели утешиться сами, а не утешить нас, и никто не обращал внимания на мамины странности. Кто бы ни подходил к ней, она одинаково тяжело вздыхала и время от времени произносила пару междометий. Похороны, как это ни ужасно, похожи на некую игру. Надо помнить правила, говорить банальности и, не дай Бог, не сорваться до конца церемонии. Надо быть учтивой, не слишком часто улыбаться; делать печальный вид, но желательно не перестараться, чтобы родственникам не стало еще хуже. Надо всем своим видом демонстрировать оптимизм, однако не настолько, чтобы тебя обвинили в недостатке сочувствия или неумении совладать с реальностью. Если же вести себя по-настоящему искренне, то на тебя будут указывать пальцем и не оберешься пересудов, не говоря уж о слезах, всхлипываниях и криках.
Похоже, пора придумать «Оскаров» за поведение в реальной жизни. Лучшей Актрисой непременно была бы Элисон Фланаган! Чтобы пройтись по «красной дорожке» супермаркета в прошлый понедельник, она сделала полный макияж, заново уложила волосы, хотя больше всего на свете ей хотелось умереть, и широко улыбнулась Саре и Деирдре из Ассоциации родите лей – словом, вела себя так, словно это не ее накануне бросил муж, оставив одну с тремя детьми. Поднимайся на сцену, Элисон, и получай свою награду! А Лучшей Актрисой Второго Плана стала бы женщина, которая заняла ее место и в тот злосчастный понедельник оказалась в соседнем проходе в супермаркете. Она сочла за благо побыстрее удалиться и даже не успела купить все нужные ингредиенты для любимой лазаньи своего новоиспеченного друга. Лучшего Актера присудили бы Грегори Томасу за представление, которое он устроил на похоронах своего отца, с которым за два года не перемолвился ни словом. А Лучшим Актером Второго Плана непременно назвали бы Лео Малкахи за роль шафера на свадьбе своего лучшего друга Симона, взявшего в жены единственную женщину, которую Лео любил и всегда будет любить всем сердцем. Давай, Лео, принимай аплодисменты!
Похоже, пора придумать «Оскаров» за поведение в реальной жизни. Лучшей Актрисой непременно была бы Элисон Фланаган! Чтобы пройтись по «красной дорожке» супермаркета в прошлый понедельник, она сделала полный макияж, заново уложила волосы, хотя больше всего на свете ей хотелось умереть, и широко улыбнулась Саре и Деирдре из Ассоциации родите лей – словом, вела себя так, словно это не ее накануне бросил муж, оставив одну с тремя детьми. Поднимайся на сцену, Элисон, и получай свою награду! А Лучшей Актрисой Второго Плана стала бы женщина, которая заняла ее место и в тот злосчастный понедельник оказалась в соседнем проходе в супермаркете. Она сочла за благо побыстрее удалиться и даже не успела купить все нужные ингредиенты для любимой лазаньи своего новоиспеченного друга. Лучшего Актера присудили бы Грегори Томасу за представление, которое он устроил на похоронах своего отца, с которым за два года не перемолвился ни словом. А Лучшим Актером Второго Плана непременно назвали бы Лео Малкахи за роль шафера на свадьбе своего лучшего друга Симона, взявшего в жены единственную женщину, которую Лео любил и всегда будет любить всем сердцем. Давай, Лео, принимай аплодисменты!
Примерно в таком роде я думала и о маме, мол, она всего лишь играет роль правильной вдовы, но потом, когда ее поведение не изменилось и она как будто не совсем осознавала, что происходит, раздавая направо и налево одни и те же междометия и вздохи, моя уверенность поколебалась. Я и теперь не знаю, насколько она действительно с нами, а насколько притворяется, чтобы реальность ее не коснулась. Что-то надломилось в моей маме, теперь я не сомневаюсь, сразу после смерти отца, и когда на нее перестали смотреть, когда люди вернулись к своей обыденной жизни, этот надлом стал шириться, хотя мне казалось, что я единственная, кто это замечает.
Дело не в банке, который повел себя на редкость нерационально и самым оскорбительным образом выставил нас на улицу. Его служащие успели вручить отцу уведомление о дате изымания собственности, однако, не попрощавшись с нами, он также не поставил нас в известность, что это было второе уведомление. И хотя нам позволили остаться в доме дольше, чем мы предполагали, всетаки уехать пришлось. Примерно с неделю мы прожили у Барбары, на территории ее филиппинской няньки. Но потом нам пришлось оставить дом маминой подруги, так как все семейство собралось ехать на лето в Сен-Тропе, где у Барбары с мужем был свой дом, и она побоялась, как бы мы не стащили ее столовое серебро.
Несмотря на то что я сказала, мол, не беспокоилась за маму, когда мы подъехали к дому у ворот, это вовсе не значит, будто я в самом деле совсем ничего не замечала. Я и прежде предполагала, что маме надо показаться врачу, а теперь я совершенно уверена, что ей надо пройти обследование в одном из тех мест, где люди весь день носят белые халаты с завязками сзади и раскачиваются взад-вперед, взад-вперед в коридорах. Это Барбаре я сказала о том, что маме нужно посетить врача, и она, усадив меня в кухне, снисходительно объяснила, мол, мама «горюет». Сами представляете, до чего восхитительно услышать нечто подобное в шестнадцать лет? И я приготовилась к серьезному разговору о том, как надо вести себя с мамой. Но Барбаре было не до этого. Она попросила меня сесть на чемодан, чтобы удобнее было застегнуть его, так как Лулу, без которой она вряд ли справилась бы со своей жизнью, повезла детей на урок верховой езды. Что ж, я уселась на ее раздутый чемодан марки «Луи Вюиттон», и Барбара упаковала бикини под зебру, сандалии и умопомрачительные шляпы, а я пожелала ей, чтобы молния не выдержала и сломалась в аэропорту Сен-Тропе и из чемодана с громким жужжанием выпал бы вибратор, привлекая всеобщее внимание.
Довольно долго мы простояли неподвижно перед моим новым домом в первый день моей новой жизни. Мама опустила веки, Розалин с любопытством смотрела на меня своими зелеными глазами и время от времени облизывала губы розовым язычком, Артур фыркал в сторону Барбары, не желая, чтобы она бралась за чемоданы, ну а Барбара со своим нежно-оранжевым лицом умпы-лумпы[7], одетая в теплый спортивный костюм и кожаные «вьетнамки», с изумлением наблюдала за Артуром, вероятно, с трудом удерживаясь, чтобы не заткнуть ему чем-нибудь нос. С собой у нее в то утро был лишь баллончик со спреем для искусственного загара.
– Дженнифер, – наконец нарушила молчание Розалин.
Мама открыла глаза и лучезарно улыбнулась, отчего мне показалось, будто она узнала Розалин и поняла, где и зачем находится. Если бы вы, как я, не провели с ней чуть ли не каждую секунду всего последнего месяца, то могли бы счесть ее совершенно нормальной. Ей неплохо удавалось блефовать.
– Добро пожаловать, – улыбнулась Розалин в ответ.
– Да. Спасибо, – мама правильно выбрала слова из своего теперешнего небольшого запаса.
– Пойдемте, пойдемте. Вам нужно выпить чаю, – продолжала Розалин с непонятной настойчивостью, словно иначе нам грозила смерть.
Мне не хотелось никуда идти. Мне не хотелось идти в дом, потому что не хотелось начинать новую жизнь. Да, так оно и было. В прошлом остались общие заботы о похоронах, там же осталось гостеприимство Барбары. Предстояло устанавливать новые взаимоотношения.
Нагрузившись чемоданами, Артур, королевская креветка, прошмыгнул мимо меня и пошел по садовой тропинке. На вид он казался слабее.
Когда захлопнулась крышка багажника, я развернулась и увидела, что Барбара крутит в руках ключи от машины и переминается с ноги на ногу. Только тут я обратила внимание, что между пальцами у нее проложена вата. В сомнении глядя на меня, она неловко молчала в напрасном поиске прощальных слов.
– А я и не знала, что вы тоже делаете педикюр, – произнесла я, попытавшись заполнить паузу.
– Да. – Барбара опустила голову и подвигала пальцами, словно подтверждая свое «да». Лакированные большие пальцы сверкнули бриллиантами. – У Даниэлы есть яхта, и она пригласила нас завтра на коктейльную вечеринку.
Далеко не всем понятна связь между педикюром и яхтой, но я поняла. На яхте придется ходить босиком, поэтому женщины постараются перещеголять одна другую украшениями на ногах. Они нашли бы способ украсить их и под коленками, если бы больше нечего было украшать.
Мы молча смотрели друг на друга. Барбара мечтала уехать. Я жаждала уехать вместе с ней. Мне тоже хотелось походить босиком по средиземноморскому пляжу, пока Даниэла будет фланировать между гостями, изящно держа в пальчиках с французским маникюром[8] бокал, наполненный мартини, и глубокий вырез платья от Кавалли будет демонстрировать ее груди так же откровенно, как мартини – оливку с перчиком. С капитанским головным убором на голове она будет словно капитан Бердси[9] в дамском платье. Почему я не могу быть с ними?
– Дорогая, тебе тут будет хорошо, – сказала Барбара, и мне показалось, что она говорит искренне. – У тебя есть семья.
Тогда я с сомнением посмотрела на дом «Гензеля и Гретель» и едва не заплакала.
– Ах, дорогая, – повторила Барбара и, сделав шаг вперед, протянула ко мне руки. Она и вправду отлично умела обниматься и не испытывала ни капли неловкости. То ли из-за этого, то ли из-за имплантатов мне было удобно на ее груди. Я крепко прижалась к ней и закрыла глаза, однако немного раньше, чем мне бы хотелось, Барбара отстранила меня, и я вновь оказалась в реальной жизни.
– Что ж, – она медленно подошла к машине и положила руку на дверцу. – Не стоит травмировать твоих родственников, так что, пожалуйста, передай им…
– Заходите, заходите, – вновь пропела Розалин из темного холла, не дав Барбаре залезть внутрь. – Заходите, – проговорила Розалин с порога. – Разве вы не выпьете с нами чаю? Извините, не знаю вашего имени. Дженнифер не говорит.
Придется ей привыкнуть. Дженнифер не только этого не говорит.
– Барбара, – произнесла Барбара, и я заметила, как у нее побелели костяшки пальцев, сжимавших ручку дверцы.
– Барбара, – повторила Розалин, по-кошачьи сверкнув глазами. – Как насчет чашечки чая перед дорогой, Барбара? У нас есть свежие булочки и домашний клубничный джем.
Лицо Барбары застыло в напряженной улыбке, пока она старалась придумать хоть какую-то отговорку.
– Она не может, – ответила я вместо Барбары, и та сначала с благодарностью, а потом с очевидным чувством вины посмотрела на меня.
– А…
У Розалин вытянулось лицо, словно я испортила ей чаепитие.
– Ей надо ехать домой, чтобы смыть свой чертов загар, – добавила я. Я же говорила, что была на редкость противной особой, к тому же, хотя я не имела никакого отношения к Барбаре и у нее была своя жизнь, к которой ей предстояло вернуться, все равно мне показалось, что она бросает меня. – И пальцы на ногах у нее еще не высохли, – проговорила я, пожав плечами.
– А… – смутилась Розалин, словно я говорила на языке Кельтского Тигра[10]. – Может быть, кофе?