– Вот и я о том же, – согласилась Элина. – Почему бы ему не взять в любовницы меня? Я бы его сильно облагородила.
«Ну не дура? – сердито подумала Кира. – Размечталась!»
Не об Элине, конечно, а о себе, о себе она это подумала. Именно что только круглой дуре могли прийти в голову все те мечтания, которые вертелись в ее воображении под гул морских волн и пустого людского разговора.
С шоссе послышался гудок – подъехал автобус. Прощальный пикник был окончен. Кира встала с бревна, на котором сидела поодаль от костра, и не оглядываясь пошла прочь от моря и от людей.
Глава 9
«Все-таки глупо, что я не курю. Даже на это у меня не хватило безрассудства».
Кира стояла на лестничной площадке у высокого, во всю стену окна, выходящего на Старопанский переулок. Пора было возвращаться в свою комнату под крышей и садиться за компьютер, на экране которого висела перед нею очередная статья. А если бы курила, то можно было бы стоять вот здесь, у окна, с сигаретой и смотреть на прекрасные фасады соседних домов, на медленные хлопья снега, которые опускаются на лица кариатид с такой лаской, на какую не способен человек, и думать о счастье.
Хотя – ну что о нем думать понапрасну? И хорошо, что она не курит.
Кира отвернулась от окна и пошла по просторной лестнице вверх, к себе под крышу.
Когда она вошла в комнату и подошла к своему столу, то остолбенела.
На столе лежал букет цветов. Когда Кира уходила обедать, никакого букета не было. Его появление было так же ослепительно, как и нелепо.
Она удивленно огляделась.
– Тебе, тебе, – встретив ее недоумевающий взгляд, сказала Матильда. – Как только ты ушла, курьер принес.
– А от кого? – совсем уж глупо спросила Кира.
– Тебе лучше знать! – ядовито заметила Софья Власьевна.
Она была старейшей сотрудницей издательства «Транспорт», и сколько работала в нем, столько сидела в этой комнате. Когда Кира только пришла сюда работать и впервые услышала ее имя и отчество, то не сумела сдержать дурацкий смешок: Софьей Власьевной у диссидентов называлась советская власть, и эта, настоящая Софья Власьевна всем своим монументально-обветшалым видом советскую власть напоминала. Наверное, она сразу поняла причину Кириного смеха, потому что бросила на нее уничтожающий взгляд и с тех пор ненавидела ее всеми фибрами души, если таковая имелась. Кира не обращала на эту ненависть внимания. Да и на саму Софью Власьевну тоже. Обращаться к ней по работе не было никакой необходимости: все ее навыки и знания давно устарели, а приобретать новые она не хотела. Кира не то чтобы презирала таких людей – просто не считала нужным учитывать их существование.
Но сейчас ей было не до Софьи Власьевны. Букет сиял перед нею. Он был такой большой, что занял весь стол, даже массивный убогий монитор был за ним не виден. Цветы в этом букете были такой очевидной дороговизны, что Кира не могла припомнить среди своих знакомых никого, кто мог бы ей такое прислать.
«Может, та дамочка из Ижевска, которой я отзыв о диссертации написала?» – мелькнуло у нее в голове.
Но эта мысль была слишком уж глупой. Отзыв она написала два месяца назад, и с чего бы вдруг диссертантка спохватилась только теперь, и с чего бы ей дарить какой-то посторонней Кире букет ценой в месячную зарплату?
Она с опаской потрогала лепестки неизвестных крупных ярко-красных цветов. Лепестки были свежие, но какие-то неживые, будто лаком покрытые. И бумага, которой был обернут букет, была чересчур золотая – весь Кирин вкус против такой взбунтовался бы. Если бы она могла сейчас о чем-то спрашивать свой вкус.
Между венчиками цветов была вставлена записка. Кира вынула ее и развернула – это был неровно вырванный из блокнота листок.
«Жду вас сегодня в 20.30 у себя в офисе. Виктор Длугач», – было написано на нем.
И адрес – на Пятой Парковой улице.
Почерк был крупный, буквы словно топором вырублены. Кира смотрела на записку так, словно она была написана по-китайски. Тон ее был деловой, вид – небрежный. Что означает приложенный к ней букет, было вообще непонятно.
Кира не помнила, как прошел ее день до вечера. Обычно она уходила домой ровно в шесть, но сегодня медлила, оправдываясь перед собою тем, что надо отредактировать целую кучу статей, а две из них и вовсе переписать, потому что их авторы не понимают в предмете своей деятельности ни уха ни рыла, да вдобавок и русским языком едва владеют…
В половине восьмого она выключила компьютер и растерянно огляделась. Комната была пуста. Конечно, ведь рабочий день был давно окончен, а в издательстве «Транспорт» не было ни одного энтузиаста, готового работать сверх нормы. Да и необходимости такой не было: журналы выходили раз в месяц, готовились неспешно, а зарплата сотрудников не предусматривала трудового порыва.
«О чем я думаю? – Кира досадливо покрутила головой. – Иду я к нему или не иду, вот о чем думать надо».
Собственно, думать об этом было уже некогда. Времени оставалось ровно на то, чтобы доехать до «Щелковской» и найти офис Длугача на Пятой Парковой.
«И что у меня вообще-то за причина не ездить? – думала Кира, уже идя по Старопанскому к метро. – Скорее всего, статью мне хочет заказать. Что-нибудь рекламное. Наверное, та, что я после Сахалина написала, ему понравилась, вот и… На свидание, во всяком случае, так не приглашают».
Какое отношение имеет к заказу статьи дорогостоящий букет, этот вопрос Кира мысленно обходила.
По адресу, указанному в записке, обнаружился не дом, а длинный бетонный забор. Кира долго шла вдоль него, пока нашла железную калитку и будку с охранником. Охранник спросил, к кому Кира идет, кивнул и пропустил ее через турникет, даже документов не посмотрел. Держать на входе охранника с такими функциями было довольно глупо. Ну да не глупее, чем присылать записки с цветами.
В феврале темнело рано. В тусклом свете фонарей территория за забором напоминала завод-скую. Корпуса, высящиеся на ней, похожи были на цеха.
Но когда Кира вошла в главный корпус, на который указал ей охранник, то про цеха забыла сразу же. Ей не поверилось даже, что за дверью остался производственный пейзаж совершенно советского вида.
Хоть она и бывала за границей, но конторы там, конечно, не посещала, все больше музеи. Однако по всему, что знала о современном деловом мире, могла предположить, что офис какой-нибудь крупной европейской или американской корпорации выглядит так, как вот это вот великолепие – стеклянное, металлическое, мраморное. Или не мраморными были здесь полы, а гранитными?
Впрочем, особо любоваться сверкающими плитами просторного холла Кире не пришлось: сделав всего два шага от двери, она самым дурацким образом шлепнулась на пол, потому что к подошвам ее сапог пристал снег, и ноги разъехались на гладкой поверхности.
Да еще цветы эти дурацкие! Кира поскорее вскочила, подняла с пола букет и подошла к барышне, сидящей за стойкой. Улыбка у барышни была такая, словно ее специально тренировали месяца два; Кира представить не могла, чтобы человек мог родиться с умением так улыбаться. Барышня охотно приняла букет, заверила, что поставит его до Кириного возвращения в воду, хотя Кира ее об этом не просила, и сообщила, как найти кабинет Виктора Григорьевича.
Все это было неожиданно, непривычно и происходило будто бы не с нею. Но досада, которую Кира чувствовала после своего дурацкого падения на пол, была сильнее, чем неловкость.
Ну да, конечно, именно из-за этой досады она не испытывала ни малейшей неловкости, когда шла через холл под каскадами люстр, поднималась в металлическом лифте и открывала дверь кабинета, такую массивную, словно за ней сидел президент какой-нибудь страны.
Она уже не понимала, зачем сюда пришла – явно не из-за статьи, о которой можно было бы поговорить по телефону, – и ей хотелось, чтобы все это поскорее закончилось.
Виктор Григорьевич Длугач сидел за таким же массивным, как всё в этом бескрайнем кабинете, столом. Когда секретарша открыла перед Кирой дверь, он пил чай с лимоном из стакана в железнодорожном подстаканнике.
– Привет, – сказал он, указывая на кресло. – Садись. – И отдал распоряжение секретарше: – Чай, кофе, вино, коньяк.
– Вы думаете, я все это буду пить? – спросила Кира, садясь.
Кресло будто по ее фигуре было сделано. Как платье какое-нибудь.
– Что-нибудь будешь, наверное, – ответил Длугач. – Если ты кофе выберешь, то я чай выпью. Или наоборот. А вино и коньяк, если пить и не будешь, то не остынут.
«Трудно ему живется», – подумала Кира.
Слишком много в нем было прагматичности, и слишком быстро проворачивались у него в голове разнообразные варианты поведения. Жить со всем этим не могло быть легко.
– Спасибо за букет, – сказала она. – Только я не очень поняла, почему вы вдруг решили мне его подарить.
– Мне твоя статья про мою малую авиацию понравилась, – объяснил Длугач. – А прочитал я ее только сегодня. Так что букет – не вдруг.
Значит, цветы не странный и неожиданный жест, а просто продуманная любезность. Кире стало грустно. Хотя никаких внятных соображений насчет этих цветов у нее ведь не было. Не в чем и разочаровываться.
– Я вас слушаю, – сказала она.
Секретарша, безупречная немолодая дама, внесла поднос, на котором стояли чайные и кофейные приборы, вазочки с конфетами и печеньем, а также бутылки и рюмки. Длугач дождался, пока она расставит все это на столике возле Кириного кресла. Когда секретарша вышла, он сказал:
– Я купил газету «Экономические материалы». Захирелый такой листок. Может, слышала.
– Слышала, – кивнула Кира. – Газета никакая, но банк данных хороший. Мы у них разные сведения берем.
– Она должна стать лучшим экономическим изданием в стране, – сказал Длугач. – Ладно, для начала – в числе лучших.
– Но ведь сейчас кризис, – сказала Кира. – Все, наоборот, закрываются.
– Все меня не интересуют. Моя газета не закрывается, и я тебе предлагаю быть ее главным редактором.
– Вы с ума, что ли, сошли? – пожала плечами Кира. – Или издеваетесь?
На человека, способного шутить, он похож не был. Никаких других оснований для его слов она отыскать не могла. Слова эти были так нелепы, что даже не удивили ее.
– Конечно, придется подучиться, – не обидевшись на ее вопрос и даже, кажется, его не услышав, сказал он. – Административного опыта у тебя, я так понимаю, никакого. Но понятие, судя по статье, есть. И личные задатки правильные. Поработаешь – сама поймешь, чего тебе не хватает. И подучишься.
«Да всего мне не хватает! – чуть не выкрикнула Кира. – Чему – подучусь?! Я же вообще ничего не умею!»
Но одновременно с этими внутренними словами она с некоторым удивлением услышала, что произносит совсем другое:
– Вам не кажется, что для вас это слишком большой риск – брать на такую должность сотрудника без опыта?
– За меня не беспокойся, – усмехнулся Длугач. – И прямо сейчас можешь не отвечать. Но к завтрему решай.
Его рассудительность объяснялась, вероятно, крестьянским происхождением. Это «к завтрему» прозвучало в его устах естественно, без всякого оттенка фольклорности.
Кира удивлялась, что думает сейчас не смятенно и лихорадочно, а здраво и внятно.
Она взвешивала свое будущее на мысленных весах. Отказаться от должности, к которой совсем не готова, было бы разумно. Но такой отказ означал бы, что в будущем у нее только прозябание. Жалкая участь.
– У меня нет необходимости обдумывать ваше предложение, – сказала Кира. – Я согласна.
Длугач смотрел на нее маленькими, глубоко посаженными глазами. Непонятно было, что означает его внимательный взгляд. Кажется, он снова оценивал ее. Как на Сахалине тогда, ночью у реки Поронай. Но что он хотел в ней оценить? Кира не знала.
– Хорошо, – сказал он. – Ты мне нравишься все больше.
Он сказал это буднично, совсем без выражения. Но у Киры дыхание занялось от его слов. Что-то в нем было основательное, существенное, и это существенное обращено было сейчас на нее и наполняло ее счастьем.
Да, тем самым счастьем, о котором она так бесплодно размышляла сегодня, стоя на лестнице у огромного шехтелевского окна. Наверное, она просто карьеристка, раз для счастья ей достаточно всего-навсего делового предложения, пусть и заманчивого.
– Послезавтра придешь на совет директоров, – сказал Длугач. – Подготовься – будут с тобой беседовать. Решать все-таки им. У меня тут не диктатура. Си-ви пришлешь завтра утром. На адрес секретаря.
– Что такое си-ви?
– Ну, резюме. Биография.
– Пришлю, – кивнула Кира. – Я могу идти?
– Можешь, – усмехнулся он. – И можешь пока без спросу. Ты у меня еще не работаешь.
– До свидания.
Кира встала и вышла из кабинета. Она не понимала, что не позволяет ей оглянуться на Длугача, – гордость или растерянность.
Глава 10
К тому времени, когда Кира входила в свой подъезд, она испытывала уже одну лишь растерянность – определенно.
Одновременная странность и будничность того, что с ней произошло, угнетала ее. Ведь это, надо понимать, решающий поворот ее жизни? Тогда почему он случился так обыкновенно?
«Да ведь в моей жизни просто не было еще решающих поворотов, – вдруг догадалась она. – Откуда же мне знать, как они случаются?»
Эта мысль была такой здравой, что успокоила Киру.
Родителей дома не было.
«Мы в театре. Потом идем в ресторан отмечать премьеру», – сообщала записка, оставленная мамой на подзеркальнике в прихожей.
Несмотря на папины депрессии, их с мамой жизнь была довольно насыщенной. Или, во всяком случае, светской: папу вечно приглашали на какие-нибудь премьеры, концерты, литературные вечера.
Кире было не очень понятно, почему разных, заметно отличающихся друг от друга режиссеров, писателей и даже композиторов так интересует его присутствие и его мнение об их творчестве. Она находила лишь одно объяснение: что творческим людям непременно хочется получить одобрение именно у тех, кто может высказываться о чем бы то ни было только неодобрительно. Папа относился как раз к этой категории – наверное, потому и был нарасхват.
Кира положила букет на подзеркальник рядом с запиской. Несмотря на то что весь день она таскала его под снегом и роняла на пол, ни один цветок не увял и даже не пожух.
Присмотревшись к букету теперь, в спокойной обстановке, она уверилась в его полнейшей безвкусице. Да, все эти герберы, розы, лилии и еще какие-то мелкие пестрые цветочки были подобраны с одной несомненной целью: поразить воображение дороговизной. К тому же цветов было слишком много, поэтому букет выглядел чересчур монументально. Как кабинет Длугача.
В дверь позвонили. Для родителей еще рано – значит, Сашка. Больше некому прийти поздним вечером: Люба теперь в Тушине с семейством обитает, Федор Ильич уже в Америку уехал, а кроме них… В общем, некому.
Сашка сама была красивее любого цветка в любом букете. Про таких обычно говорят с опасливой назидательностью: «Не родись красивой, а родись счастливой». Но Сашка при своей красоте и на отсутствие счастья тоже не жаловалась. Жизнь ее проходила бурно: то она совершенствовала свое вокальное мастерство в Италии, то давала концерты в Вене, то прилетала в Москву. Здесь она, впрочем, подолгу не сидела: родная столица была ей слишком хорошо известна, чтобы длительно удерживать ее внимание. При этом рядом с Сашкой всегда присутствовали мужчины, демонические или феерические, это уж как на чей взгляд.
Видно, именно ради такой яркой жизни природа и дала ей всепобеждающую красоту.
– Слишком, слишком, – говорила о Сашке бабушка Ангелина. – Пепельные локоны и глаза вполлица хороши только на картинах прерафаэлитов. В обычной жизни это заставляет настораживаться.
– Почему? – удивлялась этой странной оценке Кира.
– Потому что непонятно, для чего такой избыток красоты. С какой целью он явлен, – поясняла она. И добавляла: – А впрочем, может быть, это просто для полноты системы.
– Какой? – спрашивала Кира.
– Системы ценностей. Красивая женщина – безусловная ценность.
– Не знаю, – пожимала плечами Кира. – То есть Сашка, конечно, ценность. Но не потому же, что красивая!
– Потому, потому, – усмехалась бабушка.
– Но красота – это же просто комбинация генов, случайность! – кипятилась Кира.
– Не случайность, а доказательство бытия Божия. Потому и ценность. Абсолютная.
И вот теперь эта абсолютная ценность стояла на пороге Кириной квартиры, держа в руках большую стеклянную банку, в которую что-то было насыпано разноцветными слоями.
– Не спишь? – сказала Сашка, входя в квартиру. – Давай кекс испечем. Так захотелось что-то! Помнишь, как мы на Большой Садовой портвейн покупали и бутылку в лаваш заворачивали, чтобы родители не заметили? Я сегодня вспомнила.
Связь между портвейном, который они в десятом классе действительно заворачивали в лаваш, и желанием испечь кекс перед полуночью уловить было трудно. Но логические связи – это было последнее, что могло иметь значение для Сашки. Не то что ее поступки были нелогичны, просто логика у нее была особенная, прихотливая, и в прихотливости своей, в неочевидности очень увлекательная. Для Киры – точно.
– Ух ты, какой! – Сашка заметила Кирин букет. – Кто тебе подарил?
– Откуда ты знаешь, что мне? – пожала плечами Кира. – Может, папе.
Когда папа время от времени читал лекции на филфаке, это вызывало такой ажиотаж, что восторженные студентки вполне могли подарить ему букет. Запросто!
– Ага! – усмехнулась Сашка. – Букет подарили папе, а смятение в глазах – у тебя. Так не бывает. Колись, Кирка – кто?
В темно-серых Сашкиных глазах сверкало уж точно не смятение, а явное любопытство. Да и было от чего: Кире никто никогда не дарил цветов. Ни разу в жизни. Признаться в этом кому-нибудь было бы в тридцать лет невыносимо стыдно. Но, во-первых, Сашка не кто-нибудь, а во-вторых, ей и признаваться не надо: она сама прекрасно это знает.