– Если хочешь, можем пройтись. Предложи мне Дамира сходить искупаться в канале, я бы согласился, не раздумывая. Она еще не успела договорить, а я уже был на ногах и пытался отодвинуть ее стул, чтобы помочь встать.
– Как приятно видеть галантного мужчину, - сказала она с улыбкой.
Температура у меня мигом подскочила на несколько градусов; впервые с начала войны можно было сказать, что я прекрасно выгляжу, - такой яркий румянец залил мои щеки.
Мы шли по направлению к каналу, и я уже видел в мечтах, как мы с моей рыжей красавицей-итальянкой плещемся в воде, предаваясь нежным любовным играм. Это было полным идиотизмом, поскольку купание между двумя подъемными кранами и тремя баржами с углем не сулило ровно никакой романтики. Но ничто на свете не помешало бы мне в ту минуту предаваться мечтам. И пока мы с ней пересекали площадь Эскироль, я сажал свой "Спитфайр" (его мотор подвел меня во время мертвой петли) на луг рядом с очаровательным маленьким коттеджем, в котором мы с Дамирой жили в Англии с тех пор, как она забеременела нашим вторым ребенком (вполне вероятно, он будет таким же рыженьким, как наша старшая дочь). В довершение блаженства как раз наступило время чая. Дамира спешила мне навстречу, пряча в карманах своего фартучка в красно-зеленую клетку несколько горячих песочных пирожных, только-только вынутых из духовки. Что ж, тем хуже для самолета: я займусь его ремонтом после чая; пирожные Дамиры были восхитительны - она, наверное, потратила уйму времени, готовя их для меня (и только для меня). Так могу же я хотя бы один раз на минуту забыть о своих воинских обязанностях и воздать должное своей жене. Сидя перед нашим домиком и опустив головку мне на плечо, Дамира вздыхала от полноты этого простого житейского счастья.
– Жанно, очнись, ты заснул, что ли?
– А в чем дело? - спросил я, вздрогнув.
– Ты положил голову мне на плечо!
Я выпрямился, побагровев от стыда. "Спитфайр", коттедж и чай с пирожными мгновенно исчезли, остались только темные блики на воде канала да скамья, на которой мы сидели.
В отчаянной попытке выправить ситуацию я кашлянул и, не осмеливаясь взглянуть на свою соседку, решил хоть что-нибудь разузнать о ней.
– Скажи, а как ты вступила в бригаду?
– Разве тебе не поручили передать мне приказ? - довольно сухо ответила Дамира.
– Да-да, верно, но ведь у нас еще есть время?
– У тебя, может, и есть, а у меня нет.
– Ладно, сначала ответь, а потом поговорим о деле.
Чуть поколебавшись, Дамира улыбнулась и все-таки решила ответить. Она наверняка почувствовала, что нравится мне, -девчонки ведь сразу это усекают, часто даже раньше, чем мы сами это осознаем. В ее согласии не было ничего предосудительного, она знала, как тягостно одиночество для всех нас, а может, и для нее самой, вот ей и захотелось доставить мне удовольствие, рассказав кое-что о себе. Уже темнело, но до комендантского часа было еще далеко, и в нашем распоряжении оставалось несколько часов. Юная парочка, сидящая на скамейке возле канала, в разгар оккупации, - что в этом плохого? Кто знает, сколько времени нам отпущено, и ей и мне?
– Никогда не думала, что война доберется и до нас, - начала Дамира. - А она пришла как-то вечером, по аллее, ведущей к дому: какой-то человек, одетый, как мой отец, в рабочую блузу, направлялся в нашу сторону. Папа вышел ему навстречу, и они довольно долго что-то обсуждали. Потом тот человек ушел. А папа вернулся и заговорил с мамой на кухне. Я увидела, что она плачет и приговаривает: "Неужели нам мало того, что случилось?" Она сказала так потому, что ее брата замучили пытками итальянские чернорубашечники. Так у нас прозвали фашистов Муссолини, это все равно что здешние милиционеры.
По известным уже причинам мне не удалось сдать экзамены на бакалавра, но я прекрасно знал, кто такие чернорубашечники. Однако я предпочел смолчать, не рискуя прерывать Дамиру.
– Тогда я поняла, почему тот тип говорил с моим отцом в саду; а папа, с его представлениями о чести, конечно, только этого и ждал. Я знала, что он ответил согласием и за себя, и за моих братьев. А мама плакала, понимая, что всем им предстоит борьба. Я была счастлива и гордилась ими, но меня отослали в мою комнату. В Италии у девушек куда меньше прав, чем у парней. В нашей семье на первом месте папа, мои братцы-кретины, а уж потом, только потом - мама и я. Вообще, должна тебе сказать, что парней я знаю как облупленных, у нас в доме их четверо.
Услышав эти слова и оценив свое поведение с той самой минуты, как мы с ней сели за стол в "Тарелке супа", я подумал: вероятность того, что она не поняла, как я в нее втюрился, равна нулю или нулю с несколькими десятыми, не больше. Но мне даже в голову не пришло прерывать ее, да я и не смог бы вымолвить ни слова. А Дамира продолжала:
– Я унаследовала папин характер, а не мамин; кроме того, мне отлично известно, что папе нравится наше сходство. Я обо всем думаю как он… я тоже из породы бунтовщиков. И не переношу несправедливости. Мама всю жизнь приучала меня помалкивать, а папа, наоборот, всегда поощрял к протесту, к непокорности, хоть и делал это тайком от братьев, из уважения к установленному в семье порядку.
Рядом с нами от берега отваливала баржа; Дамира смолкла, как будто матросы могли нас услышать. Это было глупо - ветер, гулявший между кранами, заглушал все звуки, но я решил: пусть передохнет с минутку. Мы дождались, когда баржа уйдет к шлюзу, и Дамира заговорила снова:
– Ты Розину знаешь?
Ну еще бы: Розина - итальянка с легким певучим акцентом, с таким голосом, от которого прямо в дрожь бросало, ростом примерно метр семьдесят, голубоглазая брюнетка с длинными волосами, поражала воображение.
Я осторожно ответил:
– Да, кажется, мы встречались пару раз.
– А она мне никогда не говорила о тебе.
Меня это не слишком удивило, я пожал плечами. Обычный дурацкий жест, когда сталкиваешься с роковым невезением.
– А почему ты заговорила о Розине?
– Потому что я вступила в бригаду благодаря ей, - ответила Дамира. - Однажды вечером у нас дома устроили собрание, и она пришла. Когда я сказала ей, что пора идти спать, она ответила, что пришла сюда не спать, а участвовать в собрании. Я тебе уже говорила, что ненавижу несправедливость?
– Да-да, говорила, минут пять назад, я хорошо помню!
– Ну вот я и подумала: это уж слишком. Я спросила, почему мне не разрешают присутствовать на собрании, но папа сказал, что я еще маленькая. А ведь мы с Розиной ровесницы. Вот тут я и решила взять свою судьбу в собственные руки и подчинилась отцу в последний раз. Когда Розина пришла ко мне в комнату, я не спала. Я ждала ее. Мы проболтали всю ночь. Я призналась ей, что хочу бороться, как она, как мои братья, и стала умолять ее свести меня с командиром бригады.
Она расхохоталась и сказала, что командир находится у нас в доме и в данный момент спит в гостиной. Оказалось, что это приятель моего отца, тот самый, что приходил как-то вечером к нам в сад, после чего моя мама так плакала.
Дамира на мгновение умолкла, как будто хотела убедиться, что я ее внимательно слушаю; она могла бы этого и не делать: в тот момент я послушался бы любого ее приказа, пошел бы за ней на край света, если бы она попросила… и даже если бы не просила.
– На следующее утро, пока папа с мамой занимались какими-то делами, я подошла к командиру. Он выслушал меня и сказал, что бригаде нужны все, кто хочет бороться. И добавил, что для начала будет давать мне не слишком трудные поручения, а там уж посмотрит. Ну вот, теперь ты все знаешь. Давай-ка, говори приказ.
– А твой отец… что он сказал?
– В первое время он ничего не подозревал, а потом в конце концов догадался. Мне кажется, он поговорил с командиром, и они крупно повздорили. Но папу волновал главным образом вопрос об отцовском авторитете, так что я осталась в бригаде. С тех пор мы ведем себя так, будто ничего не случилось, но я-то чувствую, что мы с ним стали ближе. Ну все, Жанно, передавай приказ, и я побегу.
– Дамира…
– Что тебе?
– Можно сказать тебе кое-что по секрету?…
– Слушай, Жанно, я работаю в службе разведки, и если есть человек, которому можно доверить секрет, так это я!
– Дамира, я начисто забыл, что говорилось в приказе об акции…
Дамира пристально посмотрела на меня, и ее губы тронула странная усмешка, словно мое сообщение позабавило ее и вместе с тем привело в полную ярость.
– Ты что, и вправду идиот, Жанно?
Но я был не виноват в том, что вот уже час сижу с взмокшими ладонями, пересохшим ртом и трясущимися коленями. Я забормотал извинения, стараясь говорить как можно убедительней.
– Я уверен, что это пройдет, я все вспомню, просто сейчас на меня какое-то затмение нашло.
– Ладно, я иду домой, - сказала Дамира, - а ты сиди хоть всю ночь и вспоминай; самое позднее завтра утром я хочу знать, в чем состоял приказ. Господи боже, мы ведь воюем, Жанно, пойми, это серьезно!
За прошедший месяц я взорвал немало бомб, разрушив несколько подъемных кранов, выведя из строя немецкую телефонную станцию и уничтожив часть ее работников; по ночам меня все еще мучил призрак вражеского офицера, с усмешкой глядевшего в унитаз; уж если кто и знал, насколько все это серьезно, так это я; но с провалами памяти, пусть даже минутными, бороться довольно сложно. Я предложил Дамире пройтись еще немного - может, на ходу память вернется ко мне.
Мы должны были расстаться на площади Эскироль. Дамира с решительным видом повернулась ко мне:
– Слушай, Жанно, ты не забыл, что ухаживания у нас под запретом?
– Но ведь ты говорила, что не выносишь принуждения!
– Я имею в виду не своего отца, кретин, а нашу бригаду; это запрещено, потому что опасно, так что давай думать о нашем деле и забудем про все остальное. Согласен?
Она еще к тому же отличалась убийственной прямотой! Я пробормотал, что все понимаю, и вообще… в любом случае… иначе просто быть не может. Дамира ответила: хорошо, что между нами полная ясность; может, теперь и память моя прояснится.
– Верно! Ты должна наведаться в район улицы Фараона, бригаду интересует некий Мае, начальник милиции.
Я все-таки вспомнил приказ и могу поклясться, что он всплыл у меня в голове мгновенно, слово в слово!
– Кто будет проводить акцию? - спросила Дамира.
– Поскольку речь идет о милиционере, скорее всего, им займется Борис, но окончательное решение еще не принято.
– Когда это должно произойти?
– По-моему, в середине августа.
– Значит, у меня в запасе всего несколько дней; это очень мало, придется просить Розину помочь мне.
– Дамира… -Что?
– А если бы не было… ну, в общем… если бы не нужно было соблюдать правила безопасности?…
– Хватит, Жанно, при наших одинаковых рыжих шевелюрах мы с тобой выглядели бы как брат и сестра, и потом…
Дамира не закончила фразу - просто покачала головой и удалилась. А я так и остался стоять, понурившись, как вдруг она обернулась и снова подошла ко мне.
– У тебя такие красивые голубые глаза, Жанно, твой близорукий взгляд сквозь очки может свести с ума не одну девушку. Так что постарайся сберечь их в этой войне, и я тебя уверяю, ты будешь счастлив в любви. Доброй ночи, Жанно.
– Доброй ночи, Дамира.
Расставаясь с ней в тот вечер, я еще не знал, что она безумно влюблена в одного из наших парней, Марка. Они встречались тайком и даже, кажется, ходили вместе по музеям. Марк был очень образован, он водил Дамиру в церкви, рассказывал ей про живопись. Расставаясь с ней в тот вечер, я еще не знал и другого: через несколько месяцев Дамиру и Марка арестуют, и Дамиру отправят в концлагерь Равенсбрюк.
9
Итак, Дамира начала собирать информацию о милиционере Масе. Одновременно Ян поручил Катрин и Марианне следить за Лепинасом. Как ни странно, Ян отыскал его адрес в справочнике. Прокурор жил в превосходном доме, расположенном в ближайшем предместье Тулузы. На воротах даже красовалась медная табличка с его фамилией. Наши девушки были просто поражены: этот тип не соблюдал никаких мер безопасности. Он выходил из дома и возвращался без всякой охраны, сам водил машину, как будто никого и ничего не боялся. А ведь в газетах появилось множество статей о том, что именно благодаря ему был обезврежен "злостный террорист". Даже лондонское радио возложило ответственность за казнь Марселя на Лепинаса. Отныне любой посетитель кафе, любой заводской рабочий знал эту фамилию. И только полный идиот мог не понимать, что Сопротивление не оставит его в покое. Видимо, тщеславие и спесь совсем затмили разум прокурора - по крайней мере так думали обе девушки после нескольких дней слежки за ним, а он даже мысли не допускал, что кто-то осмелится посягнуть на его жизнь.
Слежка оказалась для двух подруг не такой уж легкой задачей. Улица, как правило, была безлюдна; это давало некоторое преимущество для совершения самой акции, но зато позволяло без труда заметить одинокую женщину. В течение недели Катрин и Марианна, следившие за прокурором, проводили большую часть времени как все девушки из службы информации - прохаживались взад-вперед по тротуару, иногда прячась за деревом.
Дело осложнялось еще и тем, что у их поднадзорного не было четкого распорядка дня. По городу он передвигался только на своем черном "пежо-202", что не позволяло вести наблюдение за ним дальше его улицы. И никаких постоянных привычек, кроме одной: каждый день он покидал дом около половины четвертого. Значит, нужно действовать именно в это время - написали они в донесении. Продолжать слежку было бесполезно: за его машиной все равно не угнаться, во Дворце правосудия его не найти, а постоянное наблюдение за домом грозило привлечь к девушкам внимание.
После того как Марьюс в пятницу утром провел возле дома последнюю разведку и составил план отхода, акцию наметили на следующий понедельник. Действовать придется быстро. Ян полагал, что если Лепинас держится так уверенно, значит, вполне вероятно, он находится под тайной охраной полиции. Катрин клялась, что ничего такого не заметила, Марианна разделяла ее мнение, но Ян остерегался всего, буквально всего. Стоило спешить еще по одной причине - наступило лето, и наш прокурор мог в любой момент уехать в отпуск.
Я жутко устал за последнюю неделю: операций было много, да и голод мучил сильнее, чем обычно, а потому решил провести воскресное утро в постели, понежиться, подремать. Или, если повезет, увидеться с братом. Мы пойдем бродить вдоль канала, как пара беспечных школьников, отпущенных на каникулы, пара мальчишек, которым неведомы голод и страх, просто двое подвыпивших подростков, пытающихся уловить аромат юных женщин среди прочих летних ароматов. И если вечерний ветерок к нам благосклонен, может, он взвихрит на миг легкие девичьи юбочки, позволив увидеть чью-нибудь стройную ножку до колена, не выше, - нам и этого вполне достаточно, чтобы ощутить приятный трепет и чтобы было о чем грезить, вернувшись к ночи в сырые, мрачные каморки.
Увы, я размечтался, не приняв в расчет кипучую энергию Яна. В дверь ко мне постучал Жак, начисто развеяв мои надежды. Зря я собирался продремать все воскресное утро, планы мои рухнули: меня ждало нечто более важное… Жак разложил на столе карту города и указал на один из перекрестков. Завтра ровно в пять вечера я должен встретиться там с Эмилем и передать ему сверток, который до этого необходимо забрать у Шарля. Я не стал расспрашивать, что к чему. Я знал, что завтра вечером они пойдут на операцию вместе с новым членом нашей группы, которому предстояло прикрывать их отход; это был некий Ги, парень лет семнадцати, не больше, но зато настоящий ас велосипедной гонки. И значит, завтра вечером никому из нас не будет покоя, пока ребята не вернутся с акции живыми и невредимыми.
В субботу утром небо очистилось, в нем плыли всего несколько легких ватных облачков. Вот видишь, будь жизнь устроена как надо, я бы сейчас вдохнул запах английского газона, проверил, туго ли накачаны шины моего крылатого друга, механик подал бы мне знак, что все в ажуре. Я бы влез в кабину "Спитфайра", надвинул колпак и, взлетев, отправился бы патрулировать окрестности. Вместо этого я слышу, как мамаша Дюблан шлепает в кухню, и этот звук вырывает меня из царства грез. Я натягиваю куртку и смотрю на часы: семь утра. Пора отправляться к Шарлю, чтобы забрать у него посылку для передачи Эмилю. Беру курс на предместье. Добравшись до Сен-Жана, еду вдоль железной дороги, как обычно. Поезда давным-давно не ходят по этим старым рельсам, ведущим к Луберу. Легкий ветерок холодит мне затылок, я поднимаю ворот и насвистываю мелодию "Красного холма" [8]. Вдали уже виден заброшенный вокзальчик. Я стучу в дверь, и Шарль делает мне знак изнутри: входи, открыто.
– Твоя желать уна каффи? - спрашивает он на своем варварском языке.
Я понимаю его все лучше и лучше, моего друга Шарля: возьмите одно слово из польского, второе из идиша, смешайте с испанским, добавьте чуточку французской интонации - и компот готов. Это причудливое наречие Шарль освоил во время своих долгих скитаний.
– Твой посилка лежать под скамья, никогда не знать, кто стучать в пуэрта. Твоя сказать Жак: я готовил хороши начинка для эта пакет. Когда взорвать, услышать на десьят километр. Сказать ему: бить ошень внимательни, после искра цвай минутен, только цвай, может, даже немношко менше.
Мысленно переведя это на нормальный язык, я невольно пускаюсь в расчеты. Две минуты, иными словами, всего двадцать миллиметров фитиля будут отделять жизнь моих товарищей от смерти. Две минуты, чтобы поджечь фитили, уложить заряды на нужное место и отойти на безопасное расстояние. Шарль глядит на меня: он понимает мою тревогу.
– Моя всегда оставлять маленьки маржа для безопасност, - добавляет он с улыбкой, стараясь успокоить.