И я писал, что когда его воля есть, что мне быть на иноземке женатому, и я его воли согласую, чтоб меня женить на вышеписанной княжне, которую я уже видел, и мне показалось, что она человек добр и лучше ее здесь мне не сыскать. Прошу вас, пожалуй, помолись, буде есть воля Божия, чтоб сие совершил, и буде как он хочет, так и творит: отпиши, как твое сердце чует в сем деле».
Впрочем, заявление царевича, что «лучше ее здесь мне не сыскать», нельзя расценить иначе как чистой воды браваду, ибо права «искать» ему не было предоставлено. Такое право царь предоставил Урбиху и Гюйссену, с чьим выбором вполне согласился.
Живя в Дрездене, царевич должен был прежде всего пополнять свои знания. Вместе с тем отец желал, чтобы сын произвел на принцессу благоприятное впечатление. Еще до встречи с женихом невеста получила о нем благоприятный письменный отзыв: «Его очень хвалят», считают, «что он умнее и красивее, чем его описывали… лица, окружающие его, все люди умные и достойные».
Нам неведомо, на чьи отзывы о царевиче опиралась принцесса Шарлотта, когда приводила эти слова в письме к матери. Быть может, на мнение герцога Августа Брауншвейг-Люнебургского, который в июне 1711 года писал: «До меня доходят все добрые слухи про царевича. От природы он человек хороший и порицают лишь его неотесанность».
Нам также неведомо, изменил ли герцог отзыв о царевиче, когда ровно год спустя описал эпизод, отнюдь не украшающий поведение наследника русского престола. В июне 1712 года он писал: «О царевиче имеется забавное, хотя уже давнее известие. Говорят, что, будучи в Дрездене, он опростался у себя в комнате и подтерся оконной занавеской». Остается надеяться, что этот эпизод остался неизвестен невесте.
До нее доходили совсем другие известия о том, как царевич проводил время в Дрездене, — однозначно хвалебные. О том, каких успехов достиг он в изучении наук, охотно говорили лица, специально приставленные к царевичу и отвечавшие как за успешное заключение брачного контракта, так и за образование наследника русского престола. Князь Ю. Ю. Трубецкой и А. Г. Головкин 30 декабря 1710 года извещали А. Д. Меншикова: «Государь-царевич обретается в добром здравии и в наказанных науках прилежно обращается, сверх тех геометрических частей (о которых 7-го сего декабря мы доносили) выучил еще продюндиметрию и стереометрию. И так с Божиею помощью геометрию всю окончил».
Об истинных успехах царевича речь шла в предыдущей главе. Здесь же скажем о том, что традиция переоценивать успехи царственных отпрысков их наставниками и учителями хорошо известна. Так, наставник царя Федора Алексеевича француз Невиль восторженно отзывался о способностях и успехах своего ученика; учивший грамоте царевича Алексея Петровича Никифор Вяземский тоже не скупился на похвалы; еще больше хвалебных слов в адрес императора Петра II исходили из медоточивых уст его наставника А И. Остермана. В тон своих предшественников хвалебно отзывался о способностях царевича Петра Федоровича (будущего Петра III) его наставник Я. Я. Штелин.
Вполне вероятно, что суждениями об успехах и усердиях Алексея Петровича Головкин и Трубецкой делились не только с Меншиковым, но и с саксонскими вельможами. Один из них писал: «Царевич здесь очень прилежен, усердно предается всему, за что принимается, и редко выходит из дома».
Слухи об усердии и успехах царевича достигли и ушей Шарлотты, писавшей матери: «Он теперь учится танцевать у Поти, а его учитель французского языка тот же самый, который учил наследного принца. Он учится также географии и, как говорят, очень прилежен, другого о нем ничего не слышно». Оба свидетеля, заметим, ничего не сообщают о результатах такого прилежания царевича. К тому же как можно судить о них, если царевич «редко выходит из дома»?
Судя по наблюдениям современников, царевич оставался полностью безразличным к своей будущей супруге. У него «совершенно равнодушный вид, и он не выказывает никакого расположения к княжнам», — писал один из современников. Другой извещал своего корреспондента: царевича каждый раз за обедом «усаживали рядом с княжнами, но царевич все время смотрел в свою тарелку и не говорил с ними». О том, что и в окружении царевича были противники свадьбы (вспомним письмо герцога Антона Ульриха), мы уже говорили.
Сдержанное отношение к предстоящему браку отметила и еще одна современница. Она писала, что «когда царевич прочел в газетах, что скоро можно будет ожидать его бракосочетания с принцессой Вольфенбюттельской, то он очень рассердился и воскликнул, что ему об этом ничего не известно и что отец предоставил ему свободу выбора в женитьбе».
Что отец предоставил сыну «свободу выбора в женитьбе» — досужая выдумка. Алексей должен был подчиниться отцовской воле, так как хорошо знал о бесплодности сопротивления. Шарлотта тоже действовала в соответствии с желанием матери. Она писала ей: «Я с удовольствием подчинюсь в этом деле воле Божией, главным образом в надежде быть вам полезной, и если уже суждено совершиться этому делу, то я желала бы, чтобы оно случилось скорее для того, чтобы избавиться от бесконечных толков по этому поводу».
«Царевич изменился к лучшему в своих манерах, — убеждала Шарлотта мать. — Ко мне он был, как и в Карлсбаде, очень вежлив, а также его кавалеры». В ожидании свадебных торжеств невеста усердно занималась изучением латыни и итальянского.
Таким образом, предстоявший брак являлся не плодом любви будущих супругов, а результатом политического расчета их родителей. Алексей вынужден был подчиниться. И он, и невеста публично выказывали радость. Царевич испросил согласие на брак у польской королевы, а канцлер Г. И. Головкин отправился в Вольфенбюттель от имени царевича просить у родителей руки их дочери. Невеста будто бы пребывала на вершине блаженства. Она заверила родителей, что жених умен, владеет приличными манерами, что она «очень польщена честью, какую царевич и царь оказали ей своим выбором». Юная, не обогащенная жизненным опытом, она принимала внешнее обхождение за признаки уважения к себе. «Я крайне уверена, — писала она, — что он будет питать ко мне дружбу и уважение; если бы этого не случилось, я бы подумала, что он ко мне питает ненависть, а не любовь». Мать тоже «гордилась дочерью, удостоившейся столь великой чести».
Оформление брачного союза было совершено с необыкновенной поспешностью. Пока дамы занимались изготовлением нарядов, была завершена подготовка проекта брачного контракта, состоявшего из 47 пунктов. Он был подписан в польском местечке Яворове, в Галиции, 19 апреля 1711 года и с немецкой педантичностью предусматривал как важные, так и второстепенные условия проживания Шарлотты в России. Герцог обещал снабдить ее таким же приданым, как и старшую свою внучку Елисавету; кронпринцессе (так стали официально называть супругу наследника престола в русских документах) разрешалось исповедовать лютеранскую веру и иметь в месте своего пребывания для себя и окружавших ее лиц лютеранскую церковь; дети же, родившиеся в браке, должны были исповедовать православную веру. Супругам предписывалось относиться друг к другу «с подобающим уважением, с верностию и любовию». На содержание двора кронпринцессы царь обязался выдавать ежегодно по 100 тысяч талеров; кроме того, он брал на себя расходы по доставке ее имущества из Вольфенбюттеля в Петербург, а по окончании войны обязался увеличить расходы на содержание двора. Царевич обязался подарить супруге 25 тысяч талеров на приобретение украшений. В договоре особо перечислялись чины и звания дам, вошедших в штат кронпринцессы; всего он должен был насчитывать 116 человек.
По заключении брачного договора царевич отправился в Брауншвейг. Он проживал в семействе невесты, преимущественно в Зальцдалене — увеселительном замке недалеко от Брауншвейга.
В то время как в Брауншвейге были озабочены подготовкой к помолвке, а затем и к свадьбе, главная забота Петра состояла в подготовке к Прутскому походу. Злополучный поход, во время которого русской армии довелось с большими трудностями преодолевать колоссальное расстояние, чтобы встретиться с неприятелем у реки Прут, закончился неудачей. Петру с трудом удалось спасти армию от разгрома или пленения, но зато пришлось уступить туркам завоеванный в 1696 году Азов, стереть с лица земли Таганрог.
Тем не менее Петр и в этой тяжелейшей обстановке не отказался от обязательства, данного еще до Прутского похода, непременно присутствовать на свадьбе своего сына: «Это мой единственный сын, и я охотно доставил бы себе радость по окончании похода лично присутствовать на его свадьбе».
Царь выполнил свое обещание: после заключения 11 июля 1711 года Прутского мирного договора он отправился на лечение в Карлсбад, а оттуда в Торгау, где намечалось отпраздновать свадьбу.
Царь прибыл Эльбою из Дрездена в Торгау 13 октября. Бракосочетание состоялось на следующий день. Королевский замок, в котором состоялись торжества, был соответствующим образом подготовлен: все окна завешаны зеркалами, посреди зала сооружен помост с красным балдахином, под которым стоял стол с четырьмя креслами для царя, польской королевы, жениха и невесты и три стула для матери и деда Шарлотты. В три часа зажгли свечи по стенам и перед зеркалами.
Царь выполнил свое обещание: после заключения 11 июля 1711 года Прутского мирного договора он отправился на лечение в Карлсбад, а оттуда в Торгау, где намечалось отпраздновать свадьбу.
Царь прибыл Эльбою из Дрездена в Торгау 13 октября. Бракосочетание состоялось на следующий день. Королевский замок, в котором состоялись торжества, был соответствующим образом подготовлен: все окна завешаны зеркалами, посреди зала сооружен помост с красным балдахином, под которым стоял стол с четырьмя креслами для царя, польской королевы, жениха и невесты и три стула для матери и деда Шарлотты. В три часа зажгли свечи по стенам и перед зеркалами.
Церемония началась в 4 часа торжественным выходом королевы: впереди шествовали в богатой экипировке кавалеры, за ними — три маршала с жезлами, затем царь с царевичем. Свита невесты во всем повторяла свиту королевы: впереди шли кавалеры, за ними шествовала невеста, которую вел под руку герцог; шлейф ее несли три придворные фрейлины. Шествие завершали придворные, играла музыка.
Честь надеть венец на жениха и невесту была предоставлена царю, а затем над головой невесты держал венец канцлер Головкин.
Совершая обряд, священник сначала говорил по-латыни принцессе, а всю службу совершал по-русски.
После церемонии бракосочетания состоялся торжественный обед, на который по настоянию царя были приглашены присутствовавшие русские вельможи: Головкин, Брюс, князья Василий Долгорукий, Куракин и Трубецкой.
После стола в большом зале начались танцы, по окончании которых царь трогательно благословил новобрачных и отвел в предназначенные для них покои. Рано утром следующего дня царь инкогнито явился в покои супругов и завтракал с ними.
В день свадьбы, 14 октября 1711 года, Петр успел отправить множество писем: Сенату, друзьям и соратникам, а также коронованным особам союзных государств:
«Господа Сенат.
Объявляем вам, что сего дня брак сына моего совершился здесь, в Торгау, в дому каралевы польской, на котором браке довольно было знатных персон. Слава Богу, что сие счастливо совершилось, дом князей Вольфенбительских, наших сватов, изрядной».
Письмо Сенату сходно по содержанию с письмами к соратникам: А. Д. Меншикову, Ф. Ю. Ромодановскому, Ф. М. Апраксину, И. А. Мусину-Пушкину, Стефану Яворскому. Отличие только в том, что в письмах соратникам Петр позволял себе замечания личного характера. Так, сообщая о присутствии на свадьбе герцога Вольфенбюттельского, «свата моего, со всею фамилией», царь добавлял, что тот «вашему величеству (князь-папе. — Н. П.) поклон передает».
«При сем прочем объявить всешутейшему князь-папе и протчим, — поручал царь супруге Екатерине Алексеевне, — и чтоб пожаловал благословение подал сим молодым, облекшися во все одежды, купно и со всеми при вас будущими. А письма к Москве и в Питербурх посланы».
Дополнительная подробность содержится в письме к Меншикову: «Свадьба была в дому королевы польской, где и от вас присланный арбуз поставлен был, который овощ здесь зело за диво».
Что касается писем королевским особам, то их перечень ограничен союзниками по войне с Швецией — польским королем Августом II и датским королем Фредериком IV. Сочиняя послания к ним, Петр воспользовался случаем, чтобы подтолкнуть союзников к более активным военным действиям против неприятеля — шведского короля Карла XII. Августа II царь благодарил за оказанную помощь при заключении брака и выражал надежду на успешную кампанию в будущем: «Ожидаем счастливых прогрессов от вашего величества слышать, в чем гораздо нас печалит так долгое бездейства замедление». От датского короля царь тоже ожидал «счастливых прогрессов», и со своей стороны обещал усилить натиск на неприятеля: «Что же с нашей стороны принадлежит как сей, а наипаче будущей кампании, и в том можете надежны быть, что не только войсками, но и своею особою в том трудитца обещаем».
На следующий день родственники супруги обратились к Петру с просьбой отправить молодоженов в Вольфенбюттель, где они должны были провести зиму. Но у царя на этот счет были другие планы.
Через четыре дня после свадьбы царь вручил сыну указ — подробную инструкцию, «что делать в небытии моем сыну моему в Польше». Этим указом царевичу предписывалось отправиться в Польшу и Пруссию для приготовления к очередному походу против шведов. В середине ноября он должен был ехать в Торунь для сбора провианта. Шарлотте все же удалось уговорить царя отпустить царевича на несколько дней в Вольфенбюттель. Сопровождать супруга в Польшу она отказалась, и царевич должен был отправляться в одиночестве. Он оставил супругу и выехал в путь 7 ноября 1711 года. Чтобы ослабить неблагоприятное впечатление от столь скорого отъезда, была устроена такая пышная и торжественная церемония проводов, будто царевич отъезжал для участия в сражении, решавшем судьбу страны.
Отъезд супруга действительно не доставил радость кронпринцессе. Головкин по этому поводу получил такую информацию: «Брак хотя и совершен, однако к великому неудовольствию обеих сторон: кронпринц кронпринцессу оставил, и когда та требовала на два дня сроку, чтоб дорожную постель взять, кронпринц ей жестко ответил и уехал».
Недель через пять Шарлотта также приехала из Брауншвейга в Торунь. Житье здесь ей было не в радость. Правда, отношение к ней супруга, казалось, внушало оптимизм. «Царевич осыпает меня выражениями своей дружбы, — писала она матери. — Почти ежеминутно он дает мне все новые и новые доказательства своего расположения, так что я имею полное право назвать себя совершенно счастливою, хотя место, где я сейчас живу, не совсем приятно». И действительно, вместо роскошных апартаментов ей пришлось коротать время в монастыре, где она была поселена. К тому же молодая супруга, не имевшая опыта в ведении хозяйства, благодаря расточительности придворных оказалась без денег. Меншиков, отправленный Петром, чтобы убедиться в бедственном положении невестки, подтвердил отсутствие у нее денег. «Не мог не донесть о сыне вашем, — сообщал он царю 24 апреля 1712 года из Торуни, — что как он, так и кронпринцесса в деньгах великую имеют нужду, понеже здесь живут все на своем коште, а порций и раций (рациона. — Н. П.) им не определено; а что с места здешнего и было, и то самое нужное, только на управление стола их высочеств; также ни у него, ни у кронпринцессы к походу ни лошадей и никакого экипажа нет и построить не на что». По словам Меншикова, кронпринцесса «едва не со слезами» просила его о денежной ссуде, и, снисходя к ее мольбам, он выдал ей взаймы пять тысяч рублей из кассы Ингерманландского полка. «А ежели б не так, — заключал князь, — то всеконечно отсюда подняться ей нечем».
Меншиков привез царевичу повеление отца отправляться в Померанию для участия в военных действиях. Кронпринцесса решила ждать мужа в Элбинге.
Видимость семейного благополучия продлилась недолго. Прошел всего месяц, и принцесса, прежде восторженно отзывавшаяся о супруге, полна сомнениями: «Я совершенно смущена в виду того, что меня еще ожидает, ибо мое горе идет от человека, слишком дорогого, чтобы на него жаловаться… Да ниспошлет мне небо хотя одно удовольствие и да услышит оно молитвы, которые я воссылаю беспрестанно о нашем счастии». «Я замужем за человеком, который меня никогда не любил, а теперь любит еще менее, чем когда-либо», — более определенно высказывалась она в другом письме.
Вскоре разразился скандал, ранивший честь принцессы. Придворные интриги и сплетни дали повод слухам о близости к ней одного из придворных, некоего Пельница. Молва приписывала его повышение в должности особым к нему расположением кронпринцессы.
Слухи о супружеской неверности, по мнению Шарлотты, исходили от обер-гофмейстера Шлейница. Матери она писала: «Богу известно, что я невинна, что я нежно люблю царевича, моего супруга… Хотя я имею всевозможные поводы опасаться, что он меня не любит, — мне кажется, что мое расположение от этого еще увеличивается… Царевич, хотя он меня и очень мало любит, слишком справедлив, чтобы поверить этой бессовестной лжи, он меня слишком хорошо знает, чтобы считать меня способною к такой низости». Далее в письме следуют жалобы на переживания, связанные со всей этой историей: «Я так огорчена и так убита нанесенным мне оскорблением, которое я считаю самым чувствительным, что не похожа на себя; с каждым днем я бледнею и худею, редко у меня бывает краска на лице. Я почти не сплю и ем очень мало, ибо все, что я вижу вокруг себя, дает мне постоянно новые поводы к огорчению и отчаянию».
Неизвестно, докатилась ли молва об истории с Пельницем до ушей царевича, и если докатилась, то как он на нее реагировал. Автор используемой нами статьи В. Герье безоговорочно доверяет Шарлотте и считает, что ее попросту оклеветали. Но ведь общеизвестно, что польский двор при Августе II пользовался не самой лучшей репутацией: здесь царила необыкновенная легкость нравов, причем тон распущенности задавал сам король. Сомнительно, чтобы нравы двора, в котором жила Шарлотта, не оказали на нее никакого влияния.