– И что? Мы ведь находимся в воздухе, зачем нам колеса?
– Приземление. Будут проблемы. – Это все, что он сказал.
Потом нажал несколько кнопок на панели, пробормотал что-то, похожее на сложную математическую формулу, и кивнул сам себе.
Я хотела задать ему еще вопросы, но перекрикивать шум мотора показалось глупым.
– Очень шумно, – сказала я, показывая на свои уши.
Чарльз кивнул.
– Некоторые пользуются ватой – засовывают ее в уши. Я не пользуюсь. Пропадает чувство полета.
Я кивнула, с трудом поняв, что он сказал.
Некоторое время мы летели молча. Потом он снова повернулся ко мне. На лице его была напряженность, лоб пересекали тревожные складки, как будто он о чем-то напряженно размышлял.
– Нам придется полетать некоторое время, чтобы сжечь топливо. Тогда приземляться будет безопаснее! – крикнул он. – У вас нет других планов на сегодня? Я вас ни от чего не отвлекаю?
Меня рассмешил его последний вопрос. Казалось, он больше беспокоится насчет моих повседневных дел, чем о самолете! Я рассмеялась, приведя его этим в недоумение.
– Нет!
– Прекрасно, – сказал он, и его глаза расширились, а улыбка стала явственнее, – хотя это означает, что вы не отделаетесь от меня еще некоторое время.
– Не могу подумать ни о ком другом, от которого я больше не хотела отделываться, – ответила я.
И это было правдой. Кого еще я хотела бы видеть рядом с собой в подобной ситуации? Никого.
Боялась ли я? Странно, но страх совершенно отсутствовал. Я была так уверена в Чарльзе; мы летели вперед и вперед, от неослабевающего шума мотора немного болела голова, но больше меня ничего не беспокоило. Я совершенно забыла про «проблемное» приземление, которое нас ожидало. Наоборот, я была почти благодарна сложившейся ситуации. На долгие часы мы с ним остались в небе наедине. Мы вместе переживаем нечто необычное, и это связывает нас друг с другом. Я жадно упивалась ситуацией, совершенно забыв об опасности.
– Возьмите рычаг, – внезапно приказал он, и в глазах его появился озорной огонек.
– Что?
– Возьмите рычаг управления.
– Я… я не могу.
– Почему? Вы ведь хотите научиться?
Почему он так решил, я не знала, но, как только он произнес это вслух, я поняла, что он прав. Наконец-то я могла чем-то заняться. Прямо сейчас, до того как смогу все обдумать и проанализировать.
– Просто летите, – крикнул Чарльз, – и не бойтесь. Вы сможете.
Я наклонилась вперед, вытянув левую руку. Его рука все еще сжимала рычаг, и какое-то время обе наши руки управляли полетом. И хотя мы даже не смотрели друг на друга, я почувствовала разряд, прошедший сквозь меня, и уверена, что он почувствовал то же самое. Его дыхание участилось.
Потом он убрал руку. Теперь я сама вела самолет. Сначала плавно, потому что все еще думала о его руке, касающейся моей, и не беспокоилась о том, что я делаю в реальности. Потом до меня дошло, что я на самом деле управляю самолетом! – и я изо всех сил ухватилась за рычаг управления, что заставило его резко дернуться вправо. То же самое проделал и самолет. Он начал наклоняться, все мое тело покрылось холодным потом, рука задрожала, я попыталась выровнять самолет, после чего он сделал резкий крен в другую сторону.
Чарльз не издал ни звука. Он по-прежнему сидел, сложив на груди руки, позволяя мне самой искать выход, почему-то уверенный, что я смогу это сделать. И, в конце концов, хотя руки все еще дрожали, сердце забилось ровнее, и я успокоилась. Я смогла выправить самолет, ощущая, что он борется со мной, как лошадь, и вспомнила, как чувствительны лошади к удилам. Это понимание в конечном итоге и научило меня летать. Как будто в руках у меня вместо штурвала были поводья и я управляла лошадью. Даже преодолевать маленькие воздушные ямы, которые нам попадались, казалось не более трудным, чем прыгать на лошади через препятствия.
Не знаю, как долго я управляла самолетом. У меня заболело плечо, и Чарльз, щелкнув выключателем на приборной доске, посмотрел на свои часы и кивнул головой.
– Теперь поведу я. Мы садимся.
– О. – Я отпустила рычаг после того, как он взялся за него.
Тоном, не допускающим возражений, Чарльз велел мне взять подушки с двух задних сидений и обложиться ими, что я и сделала.
– Я посажу нас вон там, – он указал на поле с более длинной взлетно-посадочной полосой, чем то, с которого мы взлетели, – нам нужно дополнительное пространство.
– Хорошо.
Я была спокойна. Он тоже. Воздух внутри самолета внезапно обрел вес, вдавливая меня в сиденье, и наши голоса зазвучали глухо у меня в ушах. Мне все еще не было страшно. Я доверяла Чарльзу Линдбергу, мужчине, который покорил небо, и не сомневалась, что он сможет вернуть меня обратно на землю в целости и сохранности.
Мы сделали над взлетной полосой несколько кругов, спускаясь все ниже и ниже. Несколько человек выбежали из соседнего здания, чтобы посмотреть на нас. Они махали нам, и я помахала в ответ.
– Они делают нам знаки, чтобы мы не приземлялись, – на лице Чарльза застыла жесткая усмешка, – заметили, что у нас нет колеса.
– Их ожидает интересное зрелище! – Я продолжала махать фигурам, которые бешено прыгали внизу.
– Соберитесь, и, как только мы остановимся, немедленно расстегните ремень, и выскакивайте из самолета. Если дверь не будет поддаваться, выбивайте окно и вылезайте наружу. Потом бегите как можно дальше от самолета. Можете это сделать для меня?
Его последние слова лишили меня спокойствия. Они проникли куда-то внутрь, под ребра, и я кивнула, крепче ухватившись за подлокотники. Земля стремительно приближалась, и я инстинктивно вдавила голову в плечи, чувствуя, но не видя, как самолет коснулся земли. Какое-то мгновение мне казалось, что все прошло успешно, но потом я услышала, как что-то треснуло внизу под нами.
– Колесо, – проговорила я, а может, Чарльз. Это было единственное слово, которое произнес один из нас или мы оба.
А потом все перевернулось вверх ногами.
Когда самолет остановился, я все еще находилась вверх тормашками, потом перевернулась обратно. Я услышала треск и звук рвущейся материи. Вспомнив его слова, я протиснулась в иллюминатор, вылезла наружу, спрыгнула вниз и побежала, как велел Чарльз, прочь от самолета, который лежал вверх колесами, и пропеллер все еще вращался, как детский флюгер.
Наконец я остановилась, и мой бок пронзила боль. Но я знала, что это только потому, что я запыхалась. Мы сделали это! Я сделала то, о чем он меня попросил, и со мной все в порядке, с ним все в порядке…
Но так ли это? Где он? В панике я оглянулась вокруг. Поблизости были люди – те самые, которым я только что махала так беспечно, и они спешили ко мне. У фермеров были вилы, совсем как в кино, но Чарльза я нигде не видела. Я позвала его по имени, не услышала ответа и побежала обратно к самолету, но вдруг почувствовала, что кто-то сжал мою руку и потянул назад. Я оглянулась – это был он. Растрепанный, на щеке кровоточащая царапина и широкая улыбка на лице. Глупо улыбаясь, мы смотрели друг на друга, пока нас не окружила толпа. Люди толкали нас, спрашивали, все ли с нами в порядке. Чарльз вздрогнул и отошел от меня. Только теперь я заметила, что он поддерживал правой рукой свой левый локоть.
– Вы ранены? – спросила я, испытывая желание дотронуться до него, но непонятная сила не давала мне ступить ни шагу.
– Думаю, я немного ушибся, – на лице появилась гримаса боли, – но это пустяк.
– Вам надо немедленно ехать к доктору, – начала я, но была прервана криками: «Это он! Чарльз Линдберг собственной персоной! Счастливчик Линди!»
И вскоре большая толпа людей устремилась к нам. Откуда они взялись, я не знала. Все хотели потрогать его, потрясти, спросить, все ли с ним в порядке. Несколько человек направились к самолету, но Чарльз резким, грубым голосом крикнул им, чтобы они не приближались. Кто-то заметил и меня и стал спрашивать мое имя.
– Мисс Морроу, – твердила я в оцепенении. У меня не было ни царапины, одежда не была порвана – и вскоре они снова обратились к Чарльзу, который пытался организовать несколько человек, чтобы помочь перевернуть самолет.
– Как мы доберемся домой? – крикнула я сквозь шум и суматоху, ухватив его за рукав здоровой руки. Начинало темнеть, и я внезапно вспомнила про брата. Дуайт начнет беспокоиться, если я не вернусь домой к ужину.
– Я позвоню Гарри, – прокричал Чарльз в ответ, – он приедет и заберет нас. Надеюсь, что в его доме на ферме есть телефон.
Наконец я пробралась сквозь толпу и села на пень, стоявший так удобно, как будто кто-то спилил это дерево прямо для меня. Никто меня не беспокоил, и я почувствовала себя странно обособленной от всего происходящего. Самолет, все еще перевернутый вверх дном, лежал как черепаха на спине и казался каким-то огромным непонятным чудовищем. Единственное, от чего я не могла отвести глаз, была стройная фигура Чарльза, который поспешно двигался вокруг самолета, давая указания. Временами он останавливался и смотрел в мою сторону, и на лице его выражалось беспокойство, как будто он боялся потерять меня. Тогда мое сердце совершало скачок, как в то мгновение, когда я впервые поднялась в воздух.
Через некоторое время меня начало клонить в сон. Вероятно, я даже заснула, но почувствовала, как кто-то тормошит меня за плечо.
– Мисс Морроу, мисс Морроу!
Я открыла глаза, зевнула и, взглянув вверх, увидела некрасивого мужчину примерно на десять лет старше Чарльза. У него были гладко зачесанные назад волосы, как у банкира, и искренняя улыбка летчика.
– Пойдемте со мной, – сказал он, и я послушно подчинилась, поскольку внезапно появился Чарльз, который тоже последовал за ним. Мужчина довел нас до сверкающей черной машины, представившись мне как Гарри Гуггенхайм.
– Вы из тех Гуггенхаймов, которые занимаются горным делом? – Я подавила зевок.
– Да. Я знаком с вашим отцом.
– О.
Когда мы удалялись от летного поля, все фермеры и их родственники махали нам на прощание так сердечно, как будто мы только что побывали у них в гостях. Чарльз соорудил из своего шарфа повязку и не показывал вида, что ему больно. Сидя на переднем сиденье, он весело рассказывал Гарри наши приключения, а я сидела сзади. Я поймала свое отражение в оконном стекле и улыбнулась. Гарри Гуггенхайм увидел это и тоже расплылся в улыбке.
– Мне очень приятно было познакомиться с вами, мисс Морроу, – проговорил он, когда мы подъехали к его поместью, где стоял автомобиль Чарльза, «Форд Родстер» кремового цвета, – надеюсь, что мы встретимся снова при менее экстремальных обстоятельствах.
– Я тоже на это надеюсь.
Чарльз распахнул передо мной дверь, и я вышла из машины.
– Прости, что так получилось с самолетом, Гарри, – проговорил Чарльз, хотя в его голосе я не услышала никакого сожаления, – я его починю.
– Не волнуйся, старина. Я рад, что с тобой все в порядке.
И они оба пожали друг другу руки с неподдельной искренностью.
В полной тишине мы с Чарльзом уселись в его машину и так же молча пустились в путь в сгущающейся темноте. Он включил фары и поехал – каким-то образом ему удавалось переключать передачи и вести машину одной рукой – еще более спокойно и хладнокровно, чем раньше; никто из нас явно не спешил добраться до места назначения.
Постепенно мы разговорились. Впервые это действительно было похоже на настоящий разговор. Адреналин все еще бродил в нашей крови, превратив двух стеснительных людей в болтливых сорок.
Чарльз делился со мной надеждами на будущее авиации; своим чувством долга обеспечить это будущее, убедить простых американцев, что летать теперь не более опасно, чем ездить в автомобиле, может быть, даже безопаснее.
Он также рассказал мне о полетах, которые планировал совершить; он мечтал проложить самые короткие маршруты не только между городами, но и между континентами.
– Вы можете вообразить перелет в Австралию, который займет меньше недели? – в ответ я могла только удивленно покачать головой.
– Я люблю путешествовать по морю и океану, – призналась я, – это очень успокаивает.
– Согласен. После приземления в Париже лучше всего мне спалось на судне, на котором я плыл домой. Они не позволили мне лететь обратно на самолете, хотя я хотел это сделать. Тогда я впервые понял, что моя жизнь принадлежит не только мне.
– Не могу представить этого чувства.
– Безусловно, это было необычно. Я никогда не думал об этом аспекте моих поступков. Я все время был сосредоточен только на полете. И первоначально единственное, о чем я думал, – это доброта и участие множества людей – моих спонсоров, а также моих помощников, конструкторов и механиков, которые построили самолет. Но почти сразу же после приземления я понял еще одну вещь – появилось ужасное сознание того, что теперь меня никогда больше не оставят в покое. Люди всегда хотят от меня того, чего я не могу им дать. Ведь я всего лишь перелетел через океан.
– Как вы узнали, что сможете это сделать – долететь до Парижа? Когда так много ваших предшественников потерпело неудачу, откуда вы знали?
Он кивнул, очень серьезно.
– Я произвел расчеты. На самом деле я никогда не рискую без необходимости. Обратите внимание: никто никогда не думал о том, чтобы лететь в одиночку, – все считали, что это занятие для двух пилотов, из-за длительности перелета. Но я понял, что если лететь одному, то можно взять гораздо больше топлива и получить больше шансов, даже если собьешься с курса. К тому же я лучший летчик из ныне живущих, я это знаю.
Его уверенность в себе была так очевидна, но выражена так скромно и с таким достоинством, что я могла лишь восхищаться ею. В отличие от людей, которые нуждались в поощрении, он не говорил громко, ничего не преувеличивал. Он просто был.
– Вы полетели бы через океан, если бы знали, что за этим последует – все это внимание, шум в прессе?
– Да. Это слишком важная задача, ее надо было осуществить. К тому же я все еще надеюсь, что они оставят меня в покое.
– Кто «они»?
– Да все: пресса, публика, старые школьные приятели, всякие назойливые незнакомцы. Дельцы, которые налепили мое имя на все, начиная от курток и кончая песнями и танцами.
Я покраснела, радуясь, что наступившая темнота скрывает мое лицо. Еще недавно в колледже я старательно разучивала танец под названием «Линди Хоп».
– Даже киношники, – возбужденно продолжал Чарльз, и мне показалось, что он почти благодарен, что есть слушатель, которому он может все это высказать, – Уильям Рэндольф Хёрст[16]предложил мне миллион долларов за то, чтобы я сыграл себя в художественном фильме или хотя бы появился в кадре, но я отказался. Когда я сказал «нет», он не поверил, сказал, что каждый имеет свою цену. Но у меня нет цены. И он все продолжает осаждать меня предложениями – меня теперь все одолевают просьбами.
– Но вы не можете тратить на них свою жизнь.
– Свою жизнь я могу тратить только на себя. Забавно, но я действительно чувствую бремя ответственности. Слишком много людей обращает на меня свои взоры.
В замешательстве я отвела взгляд от дороги. Хотя было темно, я пыталась по глазам Чарльза прочитать, что у него внутри. Они больше не сверкали. Теперь его уверенность граничила с высокомерием. Видя сухую тонкую линию его рта, стальной взгляд и уверенную руку на рулевом колесе, я впервые почувствовала темную сторону славы.
– Ну да, теперь все пользуются своим влиянием. Но вы ведь знаете, что «власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно» – так говорят.
– Что? Что это за высказывание такое?
– Это больше всего любит цитировать лорд Эктон[17]. Вы не слышали? Впрочем, это неважно.
Я запнулась, заметив, как застыло его лицо, и поняла, что после его трансатлантического перелета не так уж много людей осмеливалось возражать ему или поучать его.
Однако я не могла забыть те долгие месяцы, когда он не удосужился написать мне хотя бы пару строк, поэтому выпалила:
– Я считаю – опасно признавать, что все на вас смотрят, даже если так оно и есть. Не обязательно придавать этому такое большое значение. Это может изменить человека, знаете. Сделать его более жестким.
– Вы так думаете?
– Да.
– Думаете, я жесткий?
– Ну, не совсем.
Я не жалела, что обидела его. Он спросил мое мнение, и я его высказала.
Некоторое время мы оба молчали. Потом он что-то пробормотал и кивнул, внимательно взглянув на меня. Дальше мы опять ехали в молчании.
– Боюсь, что я один говорил все время, – наконец вырвалось у него, и я втайне обрадовалась, что он первым почувствовал необходимость прервать молчание. Я доказала ему, что мы на равных, хотя бы в упрямстве. По сравнению с другими молодыми людьми, которых я знала, он почти ничего не рассказал о себе. Я не узнала ничего ни о его семье, ни о детстве, словно он начал жить только после перелета через Атлантику. Но, вероятно, так оно и было – непрестанный шум в прессе, сходящая с ума публика, кинохроника, манифестации и чествования. Теперь все это стало частью его жизни, с которой он – с радостью или без – должен был смириться.
– Не беспокойтесь, – уверила я его, – мне все очень понравилось. Весь этот день, даже отвалившееся колесо.
– Немногие женщины сказали бы это, – он одобрительно улыбнулся, и я выпрямилась на сиденье, чувствуя себя гораздо выше своих пяти футов, – расскажите мне что-нибудь о себе, Энн. Чем вы собираетесь заниматься?
– Это сложный вопрос.
– Да нет, это простой вопрос на самом деле. Что вы хотите делать? Есть та одна-единственная вещь, о которой вы не можете не думать? Для меня это был мой перелет.
Во время всех тех долгих часов, когда я перевозил почту, я не мог заставить себя не думать о нем, ломал голову над этим вопросом, пока не нашел выход. И когда я понял, что надо делать, то сделал это. Итак, что вы хотите делать?
Увидеть пирамиды. Сделать так, чтобы мой брат стал здоровым и счастливым. Выйти замуж за героя – так много мыслей, из которых надо выбирать одну, так много идей, копошащихся в голове… Надо их как-то собрать воедино перед тем, как что-то произнести.