В прихожей щелкает ключ, цокают каблуки. В комнату заглядывает мама:
– Ну, как всегда…
– Здравствуй, мама!
– Здравствуй, горе мое! Опять сидишь?
– Уже всё. Дядь Леш, я закончила.
– Умница! – доносится с кухни. – Мойте руки.
Соня хватает свои листы и, неловко проскользнув мимо матери, бежит демонстрировать свое искусство. Ольга Дмитриевна идет вслед за дочерью, останавливается в проеме двери, смотрит, как две склоненные головы внимательно изучают непонятные каракули и о чем-то перешептываются.
– Соня, ты разве не слышала? Мыть руки! – недовольно говорит она.
– Ща, мам, – Соня отмахивается, как от назойливой мухи.
– Ты только посмотри, – мужчина протягивает Ольге Дмитриевне кожаные прямоугольники, – какая точность, какая красота, какая виртуозность!
Женщина передергивает острыми плечиками, брезгливо косится на письмена, чуть склоняет к ним крючковатый нос, с нескрываемым сомнением произносит:
– Да?
Соне кажется, мать похожа на курицу, готовую заклевать ее рисунки.
– Совершенно точно тебе говорю, – восхищенно продолжает дядя Леша.
– Задурил девчонке голову!
– Ну почему задурил, Оль? – вздыхает мужчина. Эти разговоры ему порядком надоели. – Сонюшке всего двенадцать, а она уже столько всего освоила! Вот, – он снимает с подоконника альбом, – китайские иероглифы. Как она их рисует: все слева направо, все сверху вниз, не отрывая кисти – и углы, и простые линии, и ломаные, и с крюками! А посадка, Оля! Ты видела, как она сидит? Сядь, Сонюшка, возьми перо. Ну? Что я говорил? Спина прямая, к стулу не прикасается, живот не опирается на край стола, ступни на полу, колени чуть разведены. Но даже не это главное, Оля. Посмотри еще раз, – мужчина протягивает альбом, – что ты видишь?
– Да ничего я не вижу, кроме мазни! – презрительно отрубает мать.
– Мне тебя жаль, Оля! В этой, как ты выразилась, мазне есть жизнь, Сонина письменность дышит, дышит легко и органично.
– Ах-ах-ах! – театрально всплескивает руками мать. – Зато я скоро дышать перестану! Что у тебя за цель? Вознамерился сделать ее каллиграфом?
– Почему бы и нет?
– А что хорошего? – Ольга Дмитриевна больно хлопает мужчину кулачком по сутулым лопаткам. – Спина колесом, руки в чернилах!
– Я буду историком, – решительно вставляет Соня.
Мать от неожиданности замолкает. Дядя Леша ласково обнимает девочку, гладит тоненькие косички:
– Вот и прекрасно, Сонюшка. Станешь изучать прошлое, а каллиграфия тебе в этом только поможет. Знаешь, сколько в ней изложено историй? Писать не переписать, читать не перечитать.
– Вас не переспоришь! – сердится Ольга Дмитриевна, а Соня улыбается.
Ей хорошо. Она под защитой. Маму она любит, но побаивается. Не чувствует душевной теплоты, ежеминутной заботы, искренней привязанности. Может, обижается за годы, прожитые в разлуке, а может, просто не привыкла к близости с взрослым человеком. Бабушка была хорошей, но на проявления любви не щедрой. Соня помнила в основном ее испуганные глаза и истерические нотки: «Не трожь – разобьешь», «Не подходи – обожжешься», «Не бегай – упадешь». А однажды…
Однажды, когда ей исполнилось десять, в их жизнь пришел дядя Леша. Однажды улыбнулся девочке, однажды сказал «Сонюшка», однажды вплел в косички разноцветные бантики, однажды повел в цирк и купил настоящего леденцового петушка на палочке. Однажды посадил на плечи, и она целых пятнадцать минут смотрела, как резвился в воде белый медведь, пока остальные дети отталкивали друг друга, чтобы протиснуться поближе к вольеру в зоопарке. Однажды принес ей велосипед. И не какой-нибудь «Школьник», а настоящую, большую, тяжелую «Каму» с низкой рамой, громким звонком и пятью разноцветными блестящими кружочками на колесах. Однажды подарил альбом, чернила и кисти, однажды похвалил, однажды попросил помочь отреставрировать текст, однажды спросил совета. Однажды назвал ее дочкой, однажды и она сказала «папа». Однажды утром папа не проснулся…
Через несколько лет мать освоила Интернет, попорхала по сайтам знакомств и, превратившись в миссис Смит, отчалила за океан, взяв с шестнадцатилетней Сони обещание приезжать и оставив ей пустую квартиру, в которой, впрочем, сохранилось самое главное: любовь дяди Леши и его каллиграфическое письмо.Письмо высовывает из почтового ящика свой ядовитый угол. Соня смотрит в оцепенении на железную коробку. Это уже четвертое за два месяца. Девушка щупает пальцами конверт. Так и есть – опять фотография. «Не буду я это брать. Хватит. И без того тошно». Ноги гудят от долгого стояния в музее, поясницу ломит, голова прошита бемолями, басами, адажио и анданте, душа… душа умерла. Тело требует лечь и лежать, но Соня кружит по своей мансарде, бездумно перекладывает вещи с места на место, достает из холодильника штрудель, ковыряет яблоки, убирает назад. Включает телевизор, без звука щелкает пультом по каналам, не смотря в экран, механически пролистывает журнал, не задерживаясь ни на одной странице. Заходит в ванную, хватает ершик и начинает тереть керамику, стараясь изгнать мысли о белоснежном конверте, коварно поджидающем ее внизу. Умывальник блестит, кожа рук потрескалась, ершик раскололся. Сломалась и Соня: спустилась вниз, достала письмо, распечатала. На фотографии, как обычно, лежащая неподвижно девочка лет десяти. Личико бледненькое, остренький нос, глаза закрыты. Снимок планирует на кафельный пол подъезда, за ним отправляется и листок бумаги. Соня хочет отвести взгляд, но почему-то против воли читает первое предложение письма, написанного крупными буквами. Девушка читает, и в ушах эхом отдается злобный, въедливый, ненавидящий голос:
...– Что, змея, добилась своего? – яростно шипит аппарат.
– Нинель Аркадьевна, я же просила вас больше не звонить. – Сонина рука автоматически загораживает трубку, будто защищаясь от ударов.
– А я буду звонить. И ты будешь слушать.
Соня действительно не может найти в себе силы отключить телефон. Эта женщина обладает какой-то магической силой, давит на Соню, выжимает из нее все соки.
– Я ничего не сделала.
– Оставить ребенка без отца – это, по-твоему, ничего не сделать?
– Отца я ни у кого не забирала. Тошка общается с Аней.
– Моего сына, к твоему сведению, зовут Антон, – презрительно и надменно.
– А я называю своего мужа так, как мне нравится, – тихо, но твердо.
– Мужа? Не смеши меня!
– Мы вчера расписались, – говорит Соня и зажмуривается.
Трубка зловеще затихает, потом переспрашивает зловещим шепотом:
– Вы вчера что?
– Стали мужем и женой, вот что, – съеживается Соня, но вдруг встряхивается, распрямляется и подливает масла в огонь: – Так что у нас с вами теперь общая фамилия.
– Да я… да у меня, – вибрирует телефон, – да никогда, никогда, слышишь, не будет у меня с тобой ничего общего!
Соня откладывает продолжающую грозно кудахтать трубку, достает из ящика небольшую деревянную коробочку, открывает, кладет перед собой лист бумаги, обводит глазами стол (вроде порядок). Так, выпрямить спину, втянуть живот, сделать вдох и… две запятые, перевернутая «и», миниатюрная «ш». Надо же, она говорит, как в детстве. Девушка выводит уау, алиф, ба, читает с придыханием, сильно сокращая гортань: «Я люблю». Возвращается к телефону.
– Я люблю вашего сына, – говорит она и кладет трубку.
Соня садится на корточки, подбирает письмо. Надо все же прочесть. Может, там есть что-то новое. Нет, ничего. Все то же самое. Строка к строке. Слово к слову.
...Единственным, куда Соня влезла, был автомобиль сокурсника. Соня была навеселе, студент тоже не кристально трезв. Соня уснула на пассажирском сиденье, приятель вздремнул за рулем. На ночной остановке женщина ждала трамвая. Соня очнулась в больнице, а женщина не очнулась. Соня мало что помнила, черепно-мозговая травма сделала сознание избирательным, зато закрытый перелом верхней правой конечности позволил ее сокурснику, сыну того самого… «вспомнить», что машину вела девушка.
Два года лишения свободы по двести шестьдесят четвертой статье – очень мягкое наказание. Возможно, постарался «тот самый» папа. Соня этого не знала, да и не хотела знать. Она вообще ничего не хотела. Она не понимала, почему и за что с ней такое происходит. А потом поняла. Стоило оказаться в тюрьме, стоило вступить в конфликт с ее начальником, стоило получить новый срок, стоило, чтобы ей назначили адвоката. Адвокатом оказался Антон.
Девушка царапает ногтями по требовательным, кричащим буквам.
...– Оставь меня в покое! Я же просила! – Соня старается сделать гневное выражение лица.
– Оставь меня в покое! Я же просила! – Соня старается сделать гневное выражение лица.
– Неблагодарная! – У Антона печальные, чуть раскосые глаза, пухловатые щеки и темные волосы до плеч.
«Если собрать их в тугой пучок, он станет похож на нарисованных китайцев с обложек моих прописей по каллиграфии», – думает Соня. Он хороший, и добрый, и внимательный, и умный, и ласковый, и женатый.
– Ты хочешь благодарности? – ехидно спрашивает она. – Пойдем отблагодарю, – кивает на подъезд, – а потом ты исчезнешь.
– Соня, зачем ты так? Я же ждал тебя.
– Я не просила!
– Сонь, я дни считал!
– Я тоже! Знаешь, сколько насчитала? Тысяча двести семнадцать суток и еще четыре часа. Понятно тебе? А все из-за таких, как ты!
– При чем тут я?
– Все вы в этой системе «правосудия» одинаковы!
– Давай докажу, что тебя посадили незаслуженно?
– Да ничего я не хочу!
– А я все равно докажу!
Соня улыбается. Тогда даже полосатый галстук Антона показался ей полным решимости. Девушка открывает глаза, перед ней лишь следующее предложение:
...– Ничего страшного не случилось, мама! – Антон говорит тихо, загораживая рукой мобильный, но на другом конце провода бушуют гром и молния.
– Я не понимаю, ты собираешься возвращаться или нет? – Соня слышит эти слова и вспыхивает.
– Нет, мама! Я люблю другую женщину. Давай я тебя с ней познакомлю. – Тошка ласково прижимает ее к себе.
– Даже не думай. – Короткое пиликанье разрывает Соне сердце, подбородок дрожит.
– Ну, не плачь, Сонюшка. Пожалуйста! – От одного-единственного «Сонюшка» у девушки высыхают слезы. Антон дует ей на реснички. – Все образуется.
Ничего не образовывается. Нинель Аркадьевна трезвонит по несколько раз на дню. Угрожает, истерит, требует, призывает, умоляет. Антон тверд и непоколебим. Она переключается на Соню: оскорбляет, унижает, обижает, насмехается, а однажды переходит границы.
– Бессовестная пьяница, угробившая человека!
– Разве вы не знаете? Антон доказал мою невиновность.
– Стервы, уводящие мужей из семьи, невиновными не бывают!
– Это его решение. И вы снова забыли – Антон мой муж.
– Мой мальчик должен жить со своим ребенком!
– Когда-нибудь я рожу, и он будет жить вместе с ребенком. А с Аней он прекрасно общается. Разве вы не хотите внука, Нинель Аркадьевна?
– У меня только одна внучка – Анечка. А твои выродки мне не нужны!
– Вы-род-ки? – Соня мертвеет и вешает трубку.
– Вы-род-ки? – спрашивает она вечером у Антона.
Соня не знала, что сказал или сделал муж, но голос его матери с тех пор она слышала только раз. Теперь он снова изрыгает яд с белых листов бумаги. Особо не изощряется. Четвертый раз – фотография и семь одинаковых предложений. Жуткое окончание писем Соня выучила наизусть. Последние три фразы и привели ее в объятия Моцарта.
...Незачем столько писать. Соня сдалась уже после второго послания. Перемены уже начались.
10
Осадки прекратились так же неожиданно, как наступили. Повадки погоды напоминали Лоле первую терцию [36] . Масса людей, пытающихся бороться со стихией, походила на рассерженного могучего быка. Снег выставлял капоте [37] – то желтый с солнечными просветами, то глухой иссиня-черный. Начинал с Вероники [38] , накрывал плащом вселенную, заставлял шевелиться, атаковать, скрести лопатами, кутаться в шарфы. Издевательски смеялся над радостными жителями Мериды. Они разгребли сугробы, восстановили подачу электричества, согрелись. Они решили, что справились. Снег стоял перед ними, склоненный в порта гайоле [39] , но внезапно превращал свою игру в незатейливую чикуэлину [40] . Провожающие холод мексиканцы, словно возбужденный торо, доверчиво засовывали голову в капоте, а их снежный матадор, извернувшись очередной тучей, рассыпался над ними новыми дразнящими движениями, разворачивался неторопливым фаролес [41] и плясал своим ледяным потоком.
Снег оседлал облака и, подобно древнему аристократу, испытывал на прочность быка-человека. Холодные колкие пики настигали людей, прежде чем рогатые шпили зонтов успевали спрятать их от белого покрывала. Живые твари оказались кроткими – они бежали прочь от ударов, робели перед стихией, избегали яростной схватки. И, будто повинуясь всеобщей панике, мольбам и желанию спастись, тучи склонились в последнем реверансе перед соперником и выпустили на арену солнце, которое в считаные часы уничтожило все следы недавнего присутствия грозного пикадора.
На улицах – праздник, на лицах – счастье. В квартире на пятьдесят девятой улице – тоска, а в глазах хозяйки – уныние. Коррида окончена. Тореро покинул поле боя, не завоевав ни единого трофея.
– Трофея? Нет, у меня еще нет, – жалуется шестнадцатилетняя Лола.
– А ты давно выступаешь? – щурится юный тореро из Нима.
– Да всего второй год и пока в помощниках.
– Тю-ю-ю, второй год в «подай-принеси»? Эй, бык, смотри сюда, я здесь, сейчас покажу тебе язык! – обидно кривляется новый знакомый.
– Помощники рискуют больше всех! Защищают матадоров!
– Что-то я не слышал, чтобы публика приходила глазеть на искусство помощников. Или, может, в Испании их тоже удостаивают salida en hombros? [42]
Такой издевки Лола стерпеть не может. Она и сама извелась в ожидании альтернативы [43] , а этот самовлюбленный кретин еще и подливает масла в огонь. Девушка смачно плюет под ноги противного француза и разворачивается, чтобы уйти.
– Погоди! Смотри, что покажу.
Лола глядит на два сжатых кулака.
– Собираешься поколотить меня? – Она делает шаг назад и занимает оборонительную позицию. – Я и сама могу наподдать тебе, понял?
– Понял, – усмехается юнец и торжествующе раскрывает руки. На ладонях лежат два бычьих уха.
Лола не может сдержать зависти:
– Твои?
– Ага, – надменно кивает он. – У меня первый сезон в неофитах – и уже два уха.
Девушка пожирает взглядом вожделенные трофеи. Она знает: самое правильное – сказать что-нибудь скучное, вроде «поздравляю» или, еще лучше, равнодушно пожать плечами и произнести «ну и что». Но Лола собирается стать великим матадором, Лола не привыкла отступать. Она принимает вызов:
– Знаешь что? – Вместо больших глаз на лице узкие черные щелочки.
– Что? – ехидно веселится французик.
– Ты приедешь через год на «Монте Пикайо ищет торреро»?
– Не знаю.
– Приезжай. Я покажу тебе кое-что получше. У меня будет два уха и хвост.
– Да что ты? – саркастически удивляется юнец. – А если не будет?
– Тогда выйду за тебя замуж и нарожаю кучу ребятишек.
– Ну-ну! – гогочет неофит. – Смотри не обмани. Буду ждать.
Он уходит, Лола снова плюет ему вслед и шипит:
– Идиот. Я же пошутила.
– Шутки здесь неуместны, Долорес. – Дон Диего берет гильотину, поднося ее к ароматной кубинской сигаре.
Лола зажмуривается, будто собеседник собирается обезглавить ее.
– У тебя серьезный материал, я бы даже сказал, трагедийный. И вдруг такие нелепости.
– О чем вы?
Девушка не понимает, где опять допустила промашку. Материал кажется ей отменным. У нее получилось настоящее документальное кино. В нем есть всё: и исторические справки, и хроника, и сильные кадры, и проникающий в душу текст, и цепляющее название «Пробежка за смертью»… Лола потратила целый месяц на съемки, разрывалась между Меридой, Мадридом, могилами погибших тореадоров и лабораторией, в которой Флеминг изобрел свой спасительный пенициллин. Она провела несколько суток возле Лас Вентас, прежде чем научилась спокойно рассказывать о тех, памятники кому стояли за ее спиной, не обращая внимания на око объектива. Лола уверена, что может гордиться своей работой. Она не ограничилась упоминанием известных всем имен Манолете и Хоселито [44] . Более того, список, медленно проплывающий на экране в конце фильма под траурный марш Шопена, включает не только шестьдесят три фамилии матадоров, навсегда оставшихся на арене. Она провела немало часов в архивах, но отыскала более трехсот имен давно забытых бандерильеро, пикадоров, помощников и церемониймейстеров. Лола уверена, что эти пять минут экранного времени – кровавые буквы на черном экране, уходящие в вечность под звуки произведения, посвященного жертвам русско-польской войны – войдут в историю. В фильме нет ни одной случайной фразы, ни одного проходного кадра. Она даже музыку подбирала так скрупулезно, чтобы не осталось ни одного равнодушного зрителя. Лола отказалась от Бизе – «слишком обыденно и понятно», от тематического пасодобля – «искусственно и нарочито весело». Остановилась на музыке, далекой от темы корриды, но выбрала именно ту, в которой светлые лирические ноты сочетаются со скорбными паузами и вздохами скрипки, неторопливое звучание превращается в нарастающий тревожный гул, мужественные образы рассыпаются в драматических интонациях и открывают картины неравной борьбы. Лола проделала титанический труд, Лола два дня не выходила из монтажной, Лола устала, Лола не видит ни одной нелепости, ни одного промаха в своей работе.