Около полуночи нахожу наконец штаб, да и то благодаря часовому, который тихо прохаживался перед одной из хат и остановил меня негромким, но грозным окликом. Пропуска я не знал, но танки на погонах и фамилия начальника штаба сделали солдата сговорчивее: он проводил меня, шагая сзади, к нужной двери.
Капитан Стегленко, оторвавшись от штабной карты, на которую падал желто-белый круг от подвешенной над столом переноски, нетерпеливо выслушал мой доклад о прибытии, потер усталые глаза и отпустил меня спать до утра.
15 августаНо спать совсем не хотелось. Долго брожу по спящему селу. Тихо. Однако военная жизнь нет-нет дает о себе знать: пройдет, негромко фырча, автомашина с затемненными фарами; раздастся оклик невидимого часового; пророкочет высоко в темно-синем небе, усеянном звездами, едва различимый самолет; взлетит из-за горизонта осветительная ракета, на мгновение замрет дрожа, достигнув потолка, и падает вниз, рассыпаясь в искры. Между хатами и в садах понаставлены всевозможные машины, мирно жуют распряженные кони – тоже отдыхают.
Мне очень жаль Петра, непривычно и тоскливо без экипажа, даже без чревоугодника Бакаева. Усмехаюсь, вспомнив, как дня за два до того, как мы сгорели, замковый наш уговаривал командира дать разрешение экипажу подкрепиться неприкосновенным запасом, хотя, помнится, не более часа назад мы без помех пообедали. «Все одно вить зазря сгорит, товарищ лейтенант», – недовольно брюзжал он, плотоядно кося глаз на заветный вещмешок с консервными банками и звонкими ржаными сухарями. Но все его веские доводы были оставлены без внимания: Петр терпеть не мог нарушений дисциплины, в какой бы форме они ни проявлялись. И долго, наверное, будет еще вздыхать Бакаев о напрасно загубленном, по его мнению, НЗ.
У меня сгорело все, кроме того, что на мне. Вместе с вещмешком превратились в пепел и обе общие тетради: одна с дневником, вторая со стихами. Потеря первой особенно огорчает.
Немного мне известно о моих боевых товарищах.
Командир машины лейтенант Кузнецов Петр Тимофеевич, 1923 года рождения, уралец, сын шахтера из города Копейска Челябинской области. Он уже коммунист. До офицерского училища имел звание сержанта, воевал наводчиком, а затем командиром расчета в противотанковой артиллерии. В 1942 году был ранен в ногу, а после госпиталя его направили в командное училище, где он прошел ускоренный курс.
Командир орудия рядовой Петров (его имени, как и остальных членов экипажа, к стыду моему, я не знаю) постарше нас с Кузнецовым лет на пять, кадровик, бывший механик-водитель тридцатьчетверки. Участвовал в тегеранском марше в 1942 году, трижды горел, дважды ранен при этом. В результате последнего, особенно тяжелого ранения обеих ног у него неправильно срослись перебитые голени, и врачебная комиссия не разрешила Петрову водить боевую машину. Но в душе он по-прежнему настоящий танкист, влюбленный в свое дело. Он сумел добиться, чтобы его направили в полковую танковую школу, где переучился на наводчика. И теперь наш командир орудия всю свою ненависть к фашистам, все свое воинское мастерство вкладывает в выстрелы по врагу и редко не поражает цель первым же снарядом. Петров – мой наставник и опытный старший друг, и не один раз именно благодаря ему в первые дни наступления наша машина и экипаж оставались целы.
Заряжающий рядовой Лапкин, сибиряк, рослый, сильный мужчина лет тридцати пяти. Дело свое знает, держится с достоинством. Действует по принципу: сказано – сделано. Настоящий воин.
Замковый рядовой Бакаев – земляк Лапкина и его прямая противоположность. Приземист и несколько грузен, словоохотлив и очень любит поесть. Иногда трусоват.
16 августаНачалась обычная для танкиста без машины жизнь, так называемое «сачкование». Но это кому как. С дежурства по части (хорошо еще, если через сутки, а то бывает и без «пересадки») попадаешь дежурным по штабу или пищеблоку, а то вдруг превращаешься в офицера связи или выполняешь разные поручения, порой самые неожиданные.
Наступление наше продолжается. Мы, то есть все «безлошадные», передвигаемся вслед за полком на «Шевроле» со снятым брезентовым верхом. Неуютно и беззащитно чувствуешь себя в первые дни, лишившись привычного стального крова над головой, словно ты – черепаха, у которой вдруг пропал панцирь.
Днем с Корженковым подобрали на поле немецкие листовки с таким воззванием: «Танкисты, переходите к нам! Иначе с вами будет то же, что случилось с вашими товарищами под Богодуховом!» В конце гнусной писульки известный уже пароль: «Штыки в землю!»
Мы слышали уже краем уха о том, как в пылу преследования какая-то танковая бригада, закружившись в районе города Богодухов, непонятным образом очутилась на рассвете перед огневыми позициями иптаповцев. Артиллеристы, никак не ожидавшие с фронта появления своих танков, немедленно открыли огонь. Завязался бой, в результате которого незадачливую бригаду сильно потрепали.
Никому не в новость, что на войне, тем более на большой, и по своим иной раз попадает, но наглые выкормыши доктора от брехологии – великие мастаки вывернуть все наизнанку. И эта привычка лгать и растлевать настолько у них впиталась в кровь, что, даже поспешно унося ноги к Днепру и тщетно пытаясь уберечь свой обтрепанный зад от чувствительных уколов советского штыка, они предлагают воткнуть этот самый штык в землю и гостеприимно приглашают вас в предатели...
17 августа
За освобожденным накануне селом Пересечное (это на подступах к городу Старый Люботин) к нам в полк прибыло пополнение – два КВ-1, оставшиеся от 61-го гвардейского тяжелого танкового полка. С механиками-водителями этих машин мы сразу же познакомились. Это техники-лейтенанты Шостак Афанасий Иванович (хохлы любят представляться по имени-отчеству) и Паршиков.
Все наши машины – семь боевых единиц: четыре СУ-152 и три КВ, считая командирский, – прочно закрепились на указанном участке за железнодорожной веткой, имея с тылу довольно глубокую выемку, и хорошо замаскированы частым кустарником. Машины поставлены над заранее вырытыми узкими щелями – укрытиями для экипажей. Остальной народ – «безработные» командиры машин и водители, а также разведчики и связисты – устроился либо в экипажных укрытиях, либо в выемке. Командование Степного фронта приказало на этом участке перейти к обороне. Всем нам, независимо от звания и должности, розданы гранаты Ф-1 и дополнительные пачки с патронами. Санчасть расположилась на левом фланге, в кирпичном железнодорожном домике у края выемки. Облюбовав узенький немецкий окопчик в верхней части обрыва, тоже занимаю «оборонку»: углубляю дно, устилаю его ветками и травой. Совсем рядом – окопчик Шпилева. Разведчик долго брезгливо скребет стенки и дно своего «жилища» и отбрасывает подальше песок и мусор, «чтоб фрицевским духом не воняло». Место удобное. Стоит выставить голову над обрывом – увидишь среди кустов две-три танковые кормы. Хорошо видна отсюда и переправа, а за нею километрах в двух, как на картинке, село Пересечное, раскинувшееся на открытом и ровном поле. Выемка идет вдоль линии фронта и очень выручает во время обстрелов.
Переправа через неглубокую речку, по имени, кажется, Межа, вследствие сильно заболоченных берегов, очень неудобна и ненадежна. Она сделана из бревен, даже не скрепленных друг с другом, и вся латана-перелатана, так как ее то и дело повреждают немецкие снаряды, особенно тяжелые. Дальнобойные батареи противника старательно долбят по этому действительно узкому месту. И все, что происходит на переправе, не остается незамеченным скучающими в обороне обитателями выемки.
Во второй половине дня на наш берег переправлялась рота новеньких, как игрушки, БА-60. На головной машине восседал, изящно опершись на пулеметную башенку, командир. Вдруг слева по ходу колонны взметнулся толстый черный фонтан болотной грязи. Словно сдутый ветром, лихой командир провалился в башню (она у БА-60 без верха). Броневички поползли быстрее, то исчезая в клубе дыма, то снова появляясь, раскачиваясь, переезжали железнодорожное полотно и быстро уходили куда-то вправо, пропадая из глаз. Как ни рьяно били немцы, но никакого урона бронерота, к счастью, не понесла.
Как-то под вечер в обратную сторону, к селу, потащился конный обоз стрелковой части. На виду, по приподнятой насыпи дороги, от переезда к переправе медленно двигались усталые кони, понукаемые и подстегиваемые повозочными. Как обычно, полетели с шелестом снаряды. Один разорвался особенно близко у дороги, и солдат, бросив вожжи, спрыгнул в кювет, но тотчас же вернулся обратно к подводе, потому что на ней загорелся брезент. Ловко сбив пламя плащ-палаткой, повозочный спокойно (как казалось нам с полукилометрового расстояния) зашагал рядом с лошадью, которая, несмотря на грохочущие взрывы, продолжала тянуть вперед свою тяжелую поклажу.
Как-то под вечер в обратную сторону, к селу, потащился конный обоз стрелковой части. На виду, по приподнятой насыпи дороги, от переезда к переправе медленно двигались усталые кони, понукаемые и подстегиваемые повозочными. Как обычно, полетели с шелестом снаряды. Один разорвался особенно близко у дороги, и солдат, бросив вожжи, спрыгнул в кювет, но тотчас же вернулся обратно к подводе, потому что на ней загорелся брезент. Ловко сбив пламя плащ-палаткой, повозочный спокойно (как казалось нам с полукилометрового расстояния) зашагал рядом с лошадью, которая, несмотря на грохочущие взрывы, продолжала тянуть вперед свою тяжелую поклажу.
Донимал здесь немец и бомбежками. Воздушные налеты «переживаю» в своем окопе, а случаются они часто, потому что в Пересечном скапливается разная техника и обозы, ждущие очереди переправляться. Бомбы падают больше на село и на переправу, чем на «передок», где все рассредоточено, укрыто и, по возможности, старательно замаскировано.
Однажды обед нам доставили из-за речки на машине продчасти. Обычно же наши кормильцы предпочитают таскать термосы с пищей на себе, форсируя Межу вброд: и быстрей получается, и безопасней. Машина с термосами, ящиками с дополнительным пайком и мешками с махоркой не смогла вскарабкаться в нашу выемку и вынуждена была остановиться под прикрытием железнодорожной насыпи, над самой речкой, которая делает здесь крутую петлю, в сторону железной дороги. И как это нередко бывает, в момент наибольшего оживления в нашем стане появляется высоко в небе целая стая «Хейнкелей». Держа строй, стервятники, угрожающе подвывая, делают разворот. Все живое на земле прячется, если есть куда, и замирает, с тоской гадая, кому на этот раз достанется «подарочек». Первый удар – по селу. Земля крупно вздрагивает даже здесь, а в Пересечном творится сущий ад: село в течение одной-двух минут исчезает в огромных волнах дыма и пыли, среди которых беснуются яростные всплески новых взрывов. Немец кидается тяжелыми. После второго захода на село самолеты пошли по более широкому кругу, явно примериваясь к переправе. Зловеще воя, проползают над нами. Их несколько десятков. Затаившись в щелях, которых вырыто множество еще немцами по обеим сторонам насыпи от самой переправы до нашей выемки, с опаской следим за маневрами фашистских бомбардировщиков. Вот они развернулись и идут обратно с наглой неторопливостью, изматывающей душу. Секунды тянутся, как вечность. И не убежишь никуда...
– Да бросай же ты скорей, зануда! – не выдержав, злобным, вздрагивающим голосом произносит кто-то, сидящий в круглой ячейке недалеко от меня.
Его нетерпение, очевидно, принимается во внимание, и от самолетов отделяется целый рой маленьких точек. Быстро увеличиваясь, они несутся под углом к земле. Под нарастающий свист бросаюсь носом вниз на дно окопчика и зажимаю ладонями уши...
Взрывы тяжко ухают, сотрясают землю, сперва прижимая тебя ко дну, потом словно вытряхивая из щели. Если бы обед уже был съеден, его наверняка выдавило бы из меня обратно во время исполнения этой пляски на животе.
Перелет! Бомбы обрушились на болото и на переправу, где в эти минуты, разумеется, ни единой души живой не было. Ночью настил из бревен снова восстановят неутомимые и самоотверженные труженики войны, а на следующее утро все начнется сначала.
Методические планомерные обстрелы переправы и села из дальнобойных орудий постепенно сделались привычны, по ним уже стали проверять часы. Больше всего изводили нас неожиданные артналеты и «неплановые» бомбежки. Они случались очень часто, и, сильно намаявшись за день, ночью иной раз я не в силах был открыть глаза, хотя ясно слышал грохот недалеких взрывов.
В одну из таких шумных ночей просыпаюсь от странного ощущения: земля качается подо мной, словно корабельная палуба при сильном волнении. Ничего не соображая, принимаю сидячее положение и, увидев в небе три немецких «фонаря», спрашиваю у головы, торчащей из земли метрах в трех от меня:
– Что? Бомбят?
В ответ весело засмеялись:
– Проспал, браток! Представление окончилось. Видишь, фриц уже свои люстры гасит. Ложись, досыпай на здоровье.
И правда, кругом все тихо, один из «фонарей» чадит на болоте, а два других медленно снижаются, разливая вокруг себя бледный, мертвенный свет.
Страшно надоела нахальная «рама», или «фриц в оглоблях», как очень метко и точно назвали наши солдаты немецкий самолет-корректировщик. Этот двухфюзеляжный прохвост висит над нашими позициями с восхода до заката, высоко и неслышно кружась, и осточертел буквально всем: и пехоте, и зенитчикам, и артиллеристам, и танкистам. Чуть обозначится на передовой или в ближнем тылу какое-нибудь движение, высмотрит ли дотошный летчик-наблюдатель непорядок в маскировке – сейчас же последует артналет. Точно по адресу.
Вооружившись немецкой винтовкой, найденной в кустах во время одной из ежедневных «экскурсий» по переднему краю, то есть вдоль линии наших боевых машин, грудью прикрывающих густо заселенную выемку, замышляю охоту на «раму», как только подвернется подходящий случай. За боеприпасами дело не стало: в развороченном прямым попаданием снаряда немецком пулеметном гнезде подбираю две снаряженные металлические ленты. Вернувшись «домой», «вышелущиваю» из них патроны (они как раз нужного калибра) и неторопливо, предвкушая «страшную месть», набиваю все наличные обоймы так, чтобы через один выстрел в «раму» летела трассирующая пуля. Это поможет мне делать необходимые поправки при стрельбе.
Мне почему-то казалось, что никому нет дела до пакостей «фрица в оглоблях». Помалкивали 45-миллиметровые зенитные пушки вблизи переправы, и откровенно подремывали, пригревшись на солнышке, пулеметчики у спаренных и счетверенных крупнокалиберных пулеметов, установленных на «Студебеккерах». «Загорали» ребята на удобной позиции позади нас, за выемкой, тщательно замаскировав свои автомашины в высоком кустарнике.
Теперь, как только появлялась «рама», я сразу устраивался в своем окопчике у верхнего края обрыва и внимательно следил, закипая от злости, за ее нахальными маневрами, терпеливо ожидая своего часа.
И когда самолет однажды особенно низко закружился между переправой и нашей выемкой, открываю прицельный огонь. Светящиеся ниточки прошивают воздух совсем близко от «рамы», но дура с бронированным брюхом и усом не ведет – продолжает висеть почти над самым нашим расположением, поближе к широкой нейтральной полосе: говорят, пули ей не страшны.
То, что произошло после смены второй обоймы, обескуражило и сперва даже напугало меня. Внезапно за спиной громко рыкнули, будто прочищая горло, зенитные пулеметы и начали выпускать одну раскатистую длинную очередь за другой; вслед за ними в отдалении захлопали, зачастили пушечки-автоматы, быстро дергая вниз-вверх тонкими длинными стволиками с надульным тормозом, похожим на узкий раструб. На целом километре железнодорожного пути поднялся очень шумный и веселый тарарам, и винтовочка стала не нужна. Я прислонил ее теплый ствол к краю окопа.
«Рама» нервно засуетилась среди опутавших ее светящихся трасс и вспыхивающих на разной высоте белых курчавых клубков, оставляемых рвущимися зенитными снарядами. Растеряв свою обычную степенность, она рыскнула влево, затем вправо, и вдруг, к изумлению всех наземных наблюдателей, ловко крутнулась почти на месте, клюнула носом и с большой скоростью заскользила вниз, словно с горы. Неужели подбили? Едва сдерживаюсь, чтобы не испустить торжествующий вопль. Выжидательно утихла стрельба. А тем временем «падающая» пройдоха выравнивается над самой, как мне кажется отсюда, землей и, издевательски вильнув на прощание раздвоенным хвостом, пропадает за гребнем возвышенности.
Усаживаюсь на краю обрыва, свесив ноги в окоп, и молча радуюсь наступившей мертвой тишине. От гордости меня буквально распирает, и не терпится срочно похвастаться хоть перед кем-нибудь, желательно из своих, как по чьей-то личной инициативе была с позором изгнана «рама». Но моего соседа и приятеля Шпилева нет на месте с самого утра: наверное, разведчикам нашлось дело. И я отправляюсь к Сулимычу: его самоходка ближе всего от правого края выемки. Но на полпути туда начался такой бешеный артиллерийско-минометный обстрел, какого не случалось здесь со времени нашего внедрения на этот плацдармик. Оставшееся до машины расстояние я проделал не помню как и долго отсиживался в узкой щели под брюхом самоходки вместе с экипажем, пока немцы не прекратили огонь. Ясное дело, охота рассказывать ребятам о содеянном пропала у меня совершенно.
А «рама» чертова на следующий день над нашим участком не появлялась, но я не приписываю этого к своим заслугам: должно быть, из-за низкой облачности ей здесь просто нечего было делать.
В тот относительно спокойный день на штабном «Виллисе» прикатила на передовую старший лейтенант медслужбы, с узенькими серебряными погончиками, в юбочке в обтяжку – новый начальник санчасти полка.