Если совести не давать себя грызть, говорит расхожая премудрость, то она потихоньку помрет с голоду. Юсовцы так и сделали, потому теперь постоянно улыбаются, довольны, как слоны, счастливы по самые помидоры, и ничего их не колышет.
Да и наших так называемых россиян – язык бы вырвал за такое слово! – тоже. Не потому даже, что все предатели и колабы. Просто интенсивное информационное воздействие на страну в течение одного-двух месяцев способно – это мало кто знает, – привести к полной смене власти. Народ… Нет, не хочу даже употреблять это святое слово, назовем это стадо просто населением… так вот население даже не ощутит, что смена власти была сделана руками самого местного населения… нет, хуже, чем населения, – электората! – дядями из-за бугра. Вообще, внешнее управление может носить достаточно отдаленный характер, создавая определенные системные условия, из-за чего у многих остается иллюзия, что Россия проводит собственную независимую политику.
Инфисты Запада очень хорошо сумели провести начало войны. Нынешняя война, война инфистов, протекает без видимых разрушений. При инфистской бомбардировке население может ее даже не заметить, а свой резкий поворот на сто восемьдесят объяснит, что ему самому, то есть населению, вдруг восхотелось идти не к коммунизму, а к капитализму. А вот теперь все разом тоже сами и абсолютно добровольно возжелали идти к пропасти и красиво попрыгать в бездну!
– Факт, – прошептал я, – сам факт… и вот эти последствия инфистской войны не всегда видны даже тем, против кого ведется… А если бомбы и пули завертывать в цветную обертку, то все это милые Майдановы будут заглатывать, как голодная рыбешка заглатывает сладкого червячка…
Я вышел на улицу, прошелся по бульвару, там всегда ветерок со стороны леса, а в моем черепе как будто ухи с дырой: мозги начинают работать лучше. Победа в информационной войне, уже понятно даже такому тупому дереву, как елка, что не видит разницы между зимой и летом, способна резко изменить карту мира. И уже меняет, как видно на примере развала СССР, проигравшего именно информационную войну. Сейчас удар страшнейшей силы нанесен уже по тому ядру, что осталось от СССР, – России. Скоординированный удар всех мощностей из-за океана и всех стран Европы. Плюс – половина стран Азии, Африки, Востока. Россия рассыплется, если не предпринять что-то безумное, радикальное, невероятное.
Брякнулся задом на лавочку, но рядом хихикали и строили глазки молоденькие девочки, потом предложили свои услуги. Не за деньги, а просто так, поразвлечься. Солнышко, тепло, гормоны нарабатываются быстро…
Я поблагодарил, встал и пошел вдоль ряда подстриженных кустов. Мы живем старыми идеями, а надо помнить, что мир изменился! Информацию мы теперь получаем без контроля своих правительств. Пример – тот же Интернет, его запретить невозможно. В мире изменились контексты, то есть строго личное стало доступно общественному взору. Нагляднее всего показал старый случай с Моникой, а потом пошло-поехало… Но точно так же можно ударить в ответ.
Интернет – оружие обоюдоострое. Палка о двух концах, как говорили в век каменных топоров. Интернет проводит информацию в обе стороны. Нас бьют больше за счет количества ударов, ибо они сыплются непрерывно, мы не в силах поднять головы, подумать сами, нам подсовывают готовые решения, очень удобные, умно и блестяще сформулированные, и вот мы говорим и делаем то, что от нас хотят… Но если нанести встречный удар, сокрушающий удар, то уже они будут делать и говорить то, что захотим мы!
Голова разогрелась, я ощутил, что почти бегу, дыхание вырывается горячее, и еще чуть – буду выдыхать огонь. Если честно, я пару раз принял участие в инфистской войне. Нет, больше, чем пару раз. Понятно, я нигде не состою, ни в РНЕ, ни в УНКО, ни даже в смиренной ЕНО, но Интернет позволяет действовать анонимно, и я это использовал…
В информационной войне резонанс общественного мнения может достигаться чисто формально с помощью удачных вербализаций, типа «Убей юсовца – спаси планету!», «За убийство юсовца – прощение всех грехов!», «Лучше под танк, чем под юсовца»… Это все мои придумки, я их запустил через Интернет, на следующий день их начали повторять по всему миру. Еще через два дня боевики РНЕ начали их использовать, и, самое значительное открытие – количество терактов возросло впятеро!
В средствах массмедиа появились поспешно написанные статьи, где умно и многословно доказывалась ложность этих девизов, но слово не воробей: вылетит в Интернет – уже не поймаешь, не удалишь, не сотрешь, не форматируешь. К тому же краткие лозунги, бьющие не в бровь, а в глаз, длинными разоблачениями не опровергнешь…
Понятно, дальше я не пошел. Силу свою проверил… хотя и так уверен, что могу перевернуть мир, ведь точку опоры уже нащупал, а ввязываться в бои местного значения… нет, это не по мне. Я могу выиграть намного больше. Намного.
Мир перевернулся, теперь сверху нависает его темная часть, а светлая оказалась внизу. Во тьме проступила желтая изогнутая полоска, похожая на кожуру дыни. Оказывается, день сменился вечером, а тот незаметно перетек в ночь. Все это время я бродил, выгранивая постулаты, о которых пока никому не заикаюсь. И все это время, как теперь смутно вспоминаю, в животе квакало, шебуршилось, а сейчас уже издохло, живот прилип к спине, а в голове от обезвоживания нарастает тупая боль.
Кривой месяц, печальный, как Пьеро, висит косо, непрочно. Его подбрасывают и раскачивают медленно ползущие со стороны Донбасса угольные тучи. Иногда в них поблескивает, это свет отражается от сколов антрацита.
К бровке вильнул автобус, притормозил, дверцы распахнулись. Я вспрыгнул на ступеньки, сказал спасибо и положил деньги перед водителем. Тот их вроде бы не заметил, но когда я ушел в салон и плюхнулся на сиденье, незаметным движением смахнул в ящик.
В черноте ночи небоскребы со зловеще-желтыми окнами выглядят странно, словно силуэты, вырезанные из черного картона. Широкая лента шоссе разделена на две огненные реки: слева навстречу несется стремительный поток белых огней, справа вместе с нами, но уже в противоположную сторону уходит река красных габаритных фонарей.
Мобильник зазвонил так пронзительно, что водитель оглянулся с недоумением. Я поспешно вытащил, гаркнул сердито:
– Алло?
– Бравлин, – послышался усталый голос шефа, – тебе заказан билет на утро. В четыре тридцать.
– Ни фига себе утро, – вырвалось у меня. – Что же тогда ночь? Кромешная, опричная?
– А ты что, сова?.. Вот и не ложись вовсе.
– А что случилось?
– Под Красноярском потерпел катастрофу самолет. Пассажирский. Туда уже вылетела бригада спасателей, а тебе можно не спеша… Отыщут черный ящик, ты должен быть там, засвидетельствовать. Теперь такова процедура, а то уже пишут всякое…
Я взмолился:
– Тогда хоть не так рано?.. Дневным самолетом?
– Бравлин, – сказал голос укоризненно, – ты совсем бесчувственный? Там же люди погибли!
Щелкнуло, я досадливо сунул мобильник в боковой карман, не люблю держать на виду, не мальчишка и не «новый русский». Автобус подкатил к остановке, водитель оглянулся, я кивнул, что, мол, схожу. Дверцы распахнулись, я вышел навстречу ночному воздуху. Между двумя двадцатиэтажными башнями, подсвеченными с улицы фонарями и фарами машин, чернеет жуткое звездное небо. В детстве я еще узнавал ковшик Большой Медведицы, серебристый кружок Венеры, красный уголек Марса, но в Москве небо редко бывает чистым, а смотрим на него еще реже.
В лифте я нажал кнопку ниже «своей», меня без проблем довезло до девятнадцатого, дальше я отправился по узкой пожарной, она же черная, молодежная, бомжатник и еще какая-то – лестнице. Двенадцать ступенек, можно дальше, но я толкнул слева дверь, меня вынесло на огромный балкон. Посреди – роскошный белый стол, чем-то похожий на большой праздничный рояль, такой же блестящий, даже блистающий. Шесть легких пластиковых кресел, изящных, удобных, располагающих к неспешной беседе с распитием чая.
В нашем доме на каждом этаже по восемь квартир. Четыре по одну сторону лифта, четыре – по другую. Да не просто вот так сразу по сторонам лифта, а сперва надо одолеть длинный и широкий, как проспект Мира, коридор, потом поворот, и только там четыре двери. Еще дальше – отдельный узкий ход по ступенькам до самого низа. На случай пожара или если вдруг оба лифта застрянут. Там же от черного хода на каждом этаже дверь на огромный общий балкон, рассчитанный на эти четыре квартиры.
Дом из-за этих балконов выглядит красиво, экзотично, как огромный ствол, поросший грибами. Часть жильцов ворчала, любое излишество удораживает квартиры, кто на эти балконы будет ходить, в каждой квартире есть свои, туда можно и в трусах, лучше бы метры добавили… да и коридоры зачем такие агромадныя…
Но дом строили, когда разобщенность достигла такого уровня, что придумывались даже такие вот меры, полунасильственные, чтобы принудить общаться жильцов, хотя бы соседей по этажу. Конечно, все это с треском провалилось, гигантские балконы либо пусты и медленно загаживаются, либо хозяйственные жильцы сразу поделили и заставили старой рухлядью.
Но дом строили, когда разобщенность достигла такого уровня, что придумывались даже такие вот меры, полунасильственные, чтобы принудить общаться жильцов, хотя бы соседей по этажу. Конечно, все это с треском провалилось, гигантские балконы либо пусты и медленно загаживаются, либо хозяйственные жильцы сразу поделили и заставили старой рухлядью.
И только у нас, в нашем кусте четырех квартир, на этом балконе чисто, почти празднично. Сюда регулярно собираемся для чаепития и ленивого перемывания костей всем, кого вспомним. Все в мире на энтузиастах, и наша тусовка не исключение: Майданов, мой сосед, с жаром принял идею, что все наши беды от разобщенности, некоммуникабельности, и героически с нею бьется. Его жена, милейшая женщина, обеспечивает чаем, сахаром и вареньями, раньше даже печеньем да сладкими сухариками снабжала только она, пока мы не разобрались что к чему и не начали покупать «в складчину», но это так называется, мы ж не немцы, кто будет считаться, каждый покупал при любом заходе в супермаркет сухарики или печенье, так что Анна Павловна уже слезно умоляет хоть на время остановиться, квартира-то не резиновая…
Если честно, всем нам недостает общения с себе подобными, но только сами не в состоянии шелохнуть и пальцем. Что-то мешает, но когда кто-то организовывает, то мы принимаем участие. Правда, такая тусовка быстро утомляет, соседи-то разные, попьешь чайку, малость почешешь язык да уходишь, но на другой день снова тянет пойти и хотя бы послушать, о чем там сплетничают, пообщаться. Своя тусовка, что по интересам, конечно, лучше, но та обычно на другом конце города, а здесь только выйти за дверь квартиры…
Я на ходу провел пальцем по блестящей поверхности стола. Ни пылинки, что значит – либо недавно чаевали, либо соберутся. Жаль, у меня в кармане билет в Тьмутаракань, даже хуже, ибо Тьмутаракань ближе, чем Сибирь, а мне срочно лететь туда, это ж четыре часа только в салоне самолета…
Донеслись голоса, я быстро обогнул стол, толкнул другую дверь и вышел на свою лестничную площадку. Дверь квартиры Майданова распахнута, оттуда неспешно и хозяйски выходят двое крупных мужчин в штатском. В штатском, но мощно повеяло скалозубовщиной в добротной помеси с пришибеевщиной. Оба рослые, элитные, в безукоризненных костюмах. От обоих несет еще и мощными дезодорантами. За ними семенил Майданов, растерянный, красный, как переспелый помидор, а следом выглядывала его жена.
Мужчины не повели на меня даже глазом, один говорил значительно, с сильным юсовским акцентом:
– Так мы рассчитываем на вас, мистер… Майданофф, да?
Майданов блеял нечто, я сумел разобрать только, что, мол, раз уж так получилось, то что ж делать, у всех же семьи, родители, для них удар, родители тоже люди…
Второй мужчина придержал двери лифта, спросил нетерпеливо:
– Так мы едем?
– Да, – ответил первый. Он покровительственно кивнул Майданову: – До свиданья! Я вижу, вы настоящий гражданин демократического мира…
Двери лифта за ними задвинулись. Я закончил открывать один замок, выловил второй ключ, спросил глухо:
– Что, приходили откупаться?
Анна Павловна посмотрела на меня виновато и пропала в глубине квартиры. Майданов суетливо развел руками:
– Да, да… Они не такие уж и звери, вполне интеллигентные люди!.. Один даже Плутарха цитировал, а мы все – бивисы, бивисы!..
– И что вы сказали? – спросил я, а на душе становилось все горше.
Майданов виновато развел руками:
– Но что я мог сказать? Ведь уже все свершилось, обратно время не вернешь. К счастью, в посольство как раз прибыла инспекция. Тем солдатам грозит выговор, а это подпортит личное дело. Вот эти и просили не подавать в суд…
Я удивился:
– В суд?..
– Ну да…
– А что суд может сделать?
Майданов снова пожал плечами, снова раскинул руки, потом виновато сунул ладони под мышки.
– Ничего, но с инспекцией – журналисты. Им хоть о чем-то, да написать. Раздуют, а это отразится на имидже всей американской армии. Ведь их войска теперь уже в ста двадцати странах мира. Словом, эти уговаривали делу ход не давать. Принесли деньги, обещали помощь.
Анна Павловна высунулась из-за спины мужа, всхлипнула, сказала виноватой скороговоркой:
– Сказали, что суд все равно ничего не докажет. Второй солдат участия не принимал, а только один… Марьяна это мне сама сказала, экспертиза подтвердила. Адвокат будет доказывать, что это наша девочка их соблазняла, приставала. И что все было по согласию, а потом она ушла, и где еще шлялась, и кто ее избил – они знать не знают!
– Сволочи, – сказал я с ненавистью. – Сволочи! Так чего же засуетились?.. Ах да, огласки боятся… Понятно, почему…
– Почему? – спросил Майданов немедленно.
– Да вы ни при чем… Они просят у Китая разрешения основать базу на их территории! Очень настойчиво просят. Но в Китае, как и везде, уже все знают, что суды на оккупированных землях против юсовцев вердикт не вынесут…
Второй замок щелкнул, я начал открывать дверь. Майданов с облегчением втянулся в свою прихожую. Я спросил раньше, чем он закрылся:
– А вы… что, взяли?
Он заколебался, ответил торопливым шепотом, опустив глаза:
– Бравлин, первым моим движением… что понятно!.. было бросить их поганые доллары им в лицо! В лица, простите… Не было еще такого, чтобы русского интеллигента вот так… Но, с другой стороны, у того парня дома родители, отец и мать… Каково им услышать такое о своем сыне?.. Просто милосердие, обыкновенное милосердие, так свойственное нашему народу и особенно культивируемое в нашей интеллигентной среде!..
Я спросил зло, хотя и чувствовал, что этого не стоит делать:
– Но деньги все-таки взяли?
– Что деньги? – ответил он еще тише. – Деньги всего лишь эквивалент труда, а труд – всегда почетен. Лучше я истрачу их на лекарства… а что останется – на книги, чем они просадят в казино. Извините, Бравлин, жена зовет…
Я успел увидеть его красное от стыда лицо. Дверь захлопнулась, загремели засовы. Я тяжело протащился через прихожую, сбросил рубашку и долго сидел на кухне, не в силах даже поставить чайник.
Глава 5
Час до Шереметьева, четыре часа на лайнере, полчаса на «газике», еще около часа на гремящем, как камнедробилка прямо в черепе, вертолете. Меня высадили на раскисшую от проливных дождей землю чуть ли не в самом центре сибирской тайги. Пригнувшись, я отбежал подальше. В вертолет что-то погрузили, он так тяжело оторвался от земли, словно стартовал с Юпитера. Ко мне быстро подошел коренастый мужчина в оранжевом комбинезоне и с большими буквами на груди «МЧС». Дождь уже затих, но капли воды все еще блестели на лице и одежде.
Я видел, как открывается и закрывается рот, но ничего не слышал. Он догадался, приблизил губы к моему уху и прокричал громче:
– Бравлин?
Я судорожно закивал. Он прокричал:
– Скоро пройдет!.. Что ж вас не предупредили, чтоб заглушки в уши? Эх, дикари!.. Ладно, приступайте!
На вершине невысокой сопки, где мы стояли, деревья уже спилили. Спилили и растащили в стороны, устраивая площадку для посадки вертолетов, не все же такие орлы, чтобы по линю вниз, но дальше, сколько я ни оглядывался, во все стороны только темно-зеленая холмистая равнина. Только холмы – это сопки, что прижаты тесно одна к другой, а зелень – вековая непролазная тайга, завалы на каждом шагу. Тысячи деревьев только ждут прикосновения, чтобы с ужасающим грохотом повалиться и повалить еще с десяток других, молодых и здоровых, после чего будет еще один завал, а вывернутые из земли вздыбленные корни, похожие на огромных змей, напугают и остановят кого угодно.
Катастрофа разбросала остатки самолета на десятки километров. Дремучая тайга, где не ступала нога человека, буреломы, ручьи, крутые сопки, камни, щели… Здесь нет квадратного метра ровной земли, здесь сопка жмется к сопке, все карабкаются по косогорам, везде из темно-зеленой чащи поднимаются сизые дымки, но то ли догорают части самолета, раскиданные чудовищным взрывом, то ли сами спасатели, что работают здесь уже второй день, развели костры, чтобы обсушиться и согреться.
Последние трое суток здесь шел проливной дождь. Сейчас, к счастью, прекратился, но земля там, внизу, превратилась в болото. В распадках шумят ручьи, несут мусор, издохших зверьков и трупики птиц.
Самолет взорвался на большой высоте. Обломки, естественно, разбросало на огромное расстояние. Но если у нас еще оставались шансы найти хотя бы черный ящик, то от тел семидесяти пассажиров и пяти – экипажа пока удалось найти малые фрагменты костей. Удачей стала находка почти уцелевшего черепа, застрял в развилке дерева. По нему сразу установили, чей – Пилипенко Степан Антонович, тут же сообщили о находке, а через день сюда сообщили, что летит родня. Правительство выделило для них специальный рейс, потом зафрахтовало вертолет, и теперь в полевом городке добавилось трое постоянно плачущих женщин: мать, жена и дочь. Они не хотели улетать, пока не отыщут остальные части тела.