– Мне постоянно снится этот сон, – шепчет она. – Каждую ночь одно и то же. Как в кино. Я не вижу лиц, только темные силуэты. Как будто я их нарочно стерла. Два силуэта дерутся, один большой, второй маленький, вдалеке. Слишком близко к краю. Я кричу. Но они меня не слышат, я далеко. Я ничем не могу помочь. Совсем ничем. А потом он падает. И тогда я просыпаюсь.
Ее глаза стекленеют; потом, словно пытаясь проснуться, она трясет головой и моргает.
– Простите, что спрашиваю, – говорю я. – Когда это случилось – что сделал ваш муж? Потом?
– Пьер? – Она умолкает, кусая губы, и отворачивается. А потом глухо произносит, опустив голову: – Подошел и заглянул вниз. Но Луи уже упал в воду. Не на что было смотреть.
Мы далеко от палаты, нас оттуда не слыхать, но мы продолжаем говорить шепотом. На фоне темных лавровых кустов Натали такая маленькая и хрупкая. Золото волос в красноватых бликах, словно в прожилках меди. Я чувствую, как солнце жжет мне спину.
– Он убежал. Бросил меня одну. Я кричала и звала на помощь.
Голос ее снова тусклый, вообще без эмоций. Натали стоит ко мне в пол-оборота, и я вижу, как наливаются румянцем ее щеки. Сквозь стеклянные двери просматривается вся палата. Мы видим Луи: его тело низким холмиком вытянуто под простыней. Натали смотрит на сына, а потом, словно боль этого зрелища переполнила ее душу, разворачивается ко мне, и глаза ее полны слез.
– Видите, каким трусом оказался мой муж! – выпаливает она. – Видите, что он сделал с собственным сыном? И сбежал!
Мне хочется утешить ее, сказать, что не все мужчины таковы и что ее муж наверняка…
Но слов нет. Я просто обхватываю ее лицо руками – какой совершенный овал! – и целую. Она не сопротивляется; она отдается поцелую так трогательно, почти с благодарностью, и мне трудно представить, что эта самая женщина была холодна, застенчива и неприступна; быть может, думаю я, ее сопротивление было всего лишь трюком моего воображения, домыслом совести, что меня отгоняла? Натали пахнет теми же духами, что и вчера. Терпко, чувственно. Или все дело в солнце, что обжигает спину? Зачем я это сделал? Как посмел? Я провалился в этот хмельной поцелуй, оступился, словно лунатик. Я иду ко дну.
– Со мной такое в первый раз, – говорю я, мягко отстраняясь.
Я потрясен, я боюсь, что шокировал Натали.
– Вы никогда прежде не целовали матерей своих пациентов? – тихо произносит она.
Слезы еще не высохли у нее на щеках, и я нежно их смахиваю.
– Никогда.
– Очевидно, это честь для меня.
– Вы просто обворожительны. Я не смог удержаться.
– Не смогли?
– Я пытался держать себя в руках, – сознаюсь я. – Следует ли мне… и впредь?…
– Находить меня обворожительной или держать себя в руках?
– Держать себя в руках.
– Да. Хотя бы на первых порах. Я еще не готова. Я уверена, вы понимаете.
Но она не сопротивляется, когда я снова наклоняюсь ее поцеловать. На этот раз я проваливаюсь в поцелуй еще глубже, и снова оказываюсь в другом измерении, и тону. Тону…
И вдруг замираю. Я даже не знаю, что это, нехорошее предчувствие, аморфный страх, мурашки по телу – что-то не так. То ли вспомнилось предупреждение Филиппа Мёнье, то ли стыдно перед Софи. То ли что-то совсем другое. Шум вдалеке? Инстинкт? В общем, что-то заставляет меня открыть глаза посреди поцелуя и посмотреть через окно в палату, и от увиденного – резкое, решительное движение на дальней кровати – я обмираю и тихо вскрикиваю. Отстраняюсь от Натали, сердце натужно колотится.
Что такое? – встревоженно спрашивает Натали. Я что-то говорю немым ртом. Не могу оторвать глаз от палаты.
Где сидит в кровати Луи Дракс.
* * *Видите, каким трусом оказался мой муж! Что он сделал с собственным сыном? И сбежал.
Меня как будто бьет током, и я сажусь в кровати.
Они целовались.
Разве можно так поступать? От этого будут неприятности, и все закончится слезами. Слишком яркое солнце. Если долго смотреть на солнце, можно ослепнуть.
– Где мой Папá?
Когда я был маленьким, лет вроде как пять или шесть, у меня была куча дурацких мягких игрушек. Не смейтесь, я ведь был крохой, у всех крох есть дурацкие мягкие игрушки, особенно если они часто лежат в больнице, а Экшн Мэна[40] не любят, потому что он голубой и неудачник. Когда мне было семь или восемь, я собирал все мягкие игрушки и играл в Смерть. Я выстраивал их рядком – Мсье Пингвина, Кролика, Пифа и Пафа – они кенгуру, Кошонета,[41] который на самом деле лось, потом черно-белого кота Минетта, и они все по очереди умирали. Иногда они умирали геройской смертью, в борьбе с Силами Зла, а иногда с ними происходили всякие неприятности – они тонули, или их душили, или они вычитывали про всякие опасные лекарства и яды и ими травились. Отравиться легко – нужно просто достать нужную книжку, например про фунгусы, или медицинскую энциклопедию. Инсулин. Хлороформ. Мышьяк. Газ зарин. Семена люпинов. Глотнул – и тебе конец.
Иногда Пиф с Пафом договаривались умирать на пару. Самое интересное – это когда Пиф клала Пафа в сумку и забиралась в мою модель аэроплана, и они вылетали через окно и разбивались насмерть во дворе. Супер. Им тоже нравилось, потому что это был настоящий камикадзовский трюк.
Когда умирала игрушка, мы с остальными игрушками устраивали Ритуальные Услуги. Все звери клали мертвеца в гроб – коробку из-под обуви – и говорили речи. Иногда про то, как они скорбят. Я скорблю, я глубоко скорблю. А иногда они смеялись. Однажды Кошонет убил Мсье Пингвина – засунул его в понарошную микроволновку – и сказал: если бы я мог, я бы снова его убил, потому что Мсье Пингвин плохой, я его ненавидел. Он заслужил смерть, ему вообще надо было пипиську отрезать.
– А почему только Пиф и Паф? А где же у Пафа Папá? – спрашиваю я у Маман, когда мы с игрушками доели наш похоронный попкорн.
– У Пафа нет Папá, – говорит Маман. Она опять листает журнал для красивых леди.
– Почему это? У всех должны быть Папá.
– Вообще-то ничего подобного, – говорит Маман. Она откладывает журнал для красивых леди и смотрит на Папá, который читает спортивную колонку в газете.
– Как это?
– А так. Некоторые папы не имеют права иметь детей, – отвечает Маман. – А другие вообще только делают вид, что они отцы. Если б они были мужчинами, занимались бы семьей, а не томились по дурацкому прошлому и не лелеяли бы несбыточные мечты.
Папá закрывает газету и выходит из комнаты. Слышно, как он грохает дверью в прихожей, потом выходит на улицу и заводит машину.
– Куда он поехал?
– В аэропорт, – говорит Маман. – И оттуда полетит в небо.
И Папá снова нас бросает. Он долго не возвращается, живет в Париже со своей злючкой мамой, ее зовут Люсиль или Мами. Она плохо влияет на Папá, балует его, обращается с ним как с маленьким, и он наверняка верит, когда Мамй говорит всякие глупости про Маман, потому что Мами ненавидит Маман, она считает, что ее драгоценный сыночек достоин лучшей женщины, она прямо так и говорит. Она промывает Папá мозги, а это худшее, что может сделать мать, ни одна порядочная мать не станет манипулировать чувствами своего сына.
После того как уехал Папá, мы перенесли телевизор на кухню, и я теперь могу ужинать и смотреть телевизор. Маман вообще не ужинает, потому что все время сидит на диете, чтобы не потолстеть. Сейчас время мультяшек, показывают «Астерикса». Маман сидит рядом и читает в журнале статью – там еще фотография тетеньки и дяденьки, которые женятся. А статья называется НА ТРЕТИЙ РАЗ ДОМИНИКУ УЛЫБНУЛОСЬ СЧАСТЬЕ.
– Кто такой Доминик?
– Известный актер.
– А почему счастье улыбнулось только на третий раз?
– Потому что он женится третий раз. Когда у человека что-то не получается два раза подряд, ему говорят, что на третий раз должно улыбнуться счастье, – чтобы ему повезло.
– А сколько ты раз была замужем?
Маман смеется:
– Один.
– А Папá?
Маман откладывает статью про Третий Раз и смотрит на меня:
– Тебе что-то Люсиль сказала?
– Нет. Может быть.
Наш с тобой секрет, сказал Папá. Маман долго молчит, а потом говорит быстро-быстро, словно хочет разделаться с этим поскорее:
– До меня Папá был женат, но они прожили очень недолго, и он ее не любил, ему только так казалось. Этот брак был ошибкой. А потом Папá встретил меня, и меня он действительно любит. Гораздо сильнее, чем ее.
– А она кто?
– Никто. О ней и сказать-то нечего. Папá ее бросил. И это было давно. Они развелись. Понятно?
– А почему тогда он расстраивается?
Маман долго смотрит на меня, как будто я Чекалдыкнутый.
– Я разве говорю, что он расстраивается?
– Нет.
– Тогда с чего ты взял?
– Не знаю.
Я все еще чувствую себя Чекалдыкнутым. По ее глазам нельзя сказать, что с ней, потому что они никогда не меняются, словно там внутри ничего нет. Это она так скрытничает.
– А почему тогда он расстраивается?
Маман долго смотрит на меня, как будто я Чекалдыкнутый.
– Я разве говорю, что он расстраивается?
– Нет.
– Тогда с чего ты взял?
– Не знаю.
Я все еще чувствую себя Чекалдыкнутым. По ее глазам нельзя сказать, что с ней, потому что они никогда не меняются, словно там внутри ничего нет. Это она так скрытничает.
– Ну, если он так расстраивается, пусть и идет к ней, правда? – говорит Маман. – Он не справляется с нами, не справляется со своим чувством вины. Твой отец ни с чем не справляется.
И Маман снова начинает листать журнал, и мы молчим, а я думаю про себя: Папá все равно не может вернуться к той тетеньке, потому что она замужем за другим дяденькой, и у них две приемные дочки из Китая и толстый карапуз, которого они сделали сами. Но я не смею говорить об этом Маман, потому что мальчики должны беречь мам, чтобы они не плакали. Потом заканчивается «Астерикс» и начинается «Том и Джерри». Это где Том все время пытается поймать Джерри, а Джерри убегает. Ха-ха.
– А ты любила кого-нибудь до Папá?
Улыбка слезает с лица Маман – может, я что-то не то сказал? Она так странно на меня смотрит.
– Тогда мне казалось, что я люблю. Но я ошиблась.
– Почему?
– Потому что он меня очень сильно подвел.
Дядюшка Тома в мультике пишет в письме племяннику, что хочет приехать в гости на несколько дней. Но он должен предупредить, что боится мышей. Поэтому он надеется, что в доме у Тома не водятся мыши.
– А как он тебя подвел?
Маман вздыхает.
– Ты слышал, что такое достоинство, Лу-Лу? Достойные люди поступают правильно. А тот человек поступил нехорошо. Он совершил ужасную вещь.
К приезду дядюшки Том пытается избавиться от Джерри. Джерри узнаёт, что дядюшка боится мышей, поэтому пугает его на все лады. И дальше как обычно: Том обжигается утюгом и проходит сквозь стену, и в стене остается дырка в форме кота. Мне хочется спросить у Маман про ужасную вещь и почему эта вещь не достоинство, но я не смею, потому что Маман так смотрит, будто вот-вот расплачется, а мальчики должны беречь своих мам, не должны их подводить. А потом Джерри все смеется и смеется, потому что снова победил. А потом на экране рисуется круг, а внутри появляется надпись по-английски: Вот и все, ребята!
Если ты единственный ребенок, очень здорово играть в Смерть. Таким детям нужно быть самодостаточными, потому что у них нет друзей, а Маман дома очень занята, она читает журналы про то, как стать еще красивее, какую носить одежду, и еще плачет, потому что Папá снова нас бросил. Некоторые семьи очень непохожи на другие, они слишком особенные. Это не значит, что они хуже. Вообще – это большой секрет, об этом нельзя болтать в школе, и уж тем более рассказывать учителю, – может быть, они даже чуточку лучше.
Поэтому – тсс.
Жирный Перес говорит, что смешанные чувства к родителям – это нормально, можно даже ненавидеть своего отца, если он больше с тобой не живет. Ненависть – часть любви. Ребенок может чувствовать что угодно, это нормально. Все чувства позволены, потому что ребенок живет в надежном мире. Но в глубине души ты знаешь, что папа с мамой тебя любят. Потому они и решили провести выходные вместе, всей семьей, и взять тебя на пикник, так?
Пикник с сюрпризом.
Жаль, что все так произошло, уж лучше бы я остался дома и закончил модель винтовой лестницы из бальзы, и тогда мсье Зидан увидел бы мою красивую лестницу и, может, на перемене погонял бы со мной в футбол. Он говорит, что иногда для удовольствия гоняет мяч. Только теперь не ради денег, понимаешь?
Так бы оно и случилось, только не случилось, потому что мы застряли в этих горах.
Там было очень здоровско, вокруг росли кусты, и еще был такой глубокий обрыв в ущелье, и мне запретили туда близко подходить. Мы пели песню про день рожденья, а потом мы с Маман разрезали торт, а Папá нас фотографировал, и мы загадали желание. Я-то знаю, какое желание загадала Маман. Наверняка хотела, чтобы я навсегда остался ее маленьким сынишкой. А я загадал, чтобы Папá оказался моим родным отцом, и тогда я от него не откажусь.
Потом все как-то быстро закрутилось. Это все из-за моих секретных конфет. Папá увидел, что я ем конфету, а я хотел засунуть ее в карман, но не успел, и Папá начал кричать на меня и выспрашивать. А потом они с Маман поссорились, не как обычно, а гораздо сильнее, и все из-за меня, из-за моих секретных конфет, а потом они говорили друг другу какое-то непонятно чего и кричали, а Маман совершала Эмоциональную Работу. Она все кричала и кричала как безумная: Отпусти его! Не смей прикасаться к моему сыну! Потом я вырвался и побежал, все бежал и бежал, а потом…
А потом.
С закрытыми глазами что думаешь, то и видишь. Я вижу комнату с яркими лампочками, доктора кричат, люди скользят вокруг меня, как будто на колесиках, а иногда видишь солнце, или луну, или круглые часы, или еще иногда фотографии счастливых Маман и Папá а потом нетопыря или вспоминаешь таблицу умножения на семь например, семью семь сорок девять или я вижу бинокль Жирного Переса или слышу как они делают ночью секс – аа-аа – или мне мерещится фото Юкки которого потом задавил трактор и еще жвачка и братья Люмьер и семью восемь пятьдесят шесть и Жак Кусто и Крутые Девчонки[42] и звезды семью девять шестьдесят три а потом думаешь про белое здание сложенное как «Лего» а вокруг лес, и ты взлетаешь как будто внутри надувного шарика и паришь в небе семью десять семьдесят и летишь над землей и смотришь вниз на дорогу посыпанную белым гравием и по этой дороге поднимая клубы белой пыли едет «скорая» а потом останавливается и оттуда на носилках выносят мальчика и он вроде мертвый а его Маман старается не плакать а потом голоса как из-под воды а потом видишь облака это развеваются на ветру белые занавески и снова голоса:
– Мы тут стараемся творить оптимизм.
– Десяти миллилитров хватит…
– «L'Hôpital des Incurables».
– Мальчики передают тебе привет…
– Один большой, второй маленький… Я кричу. Кричу. Но они меня то ли не слышат, то ли не слушают… Я ничем не могу помочь… А потом он падает… Бросил меня одну… Я кричала и звала на помощь.
– Видите, каким трусом оказался мой муж?
И потом ты вдруг садишься. И хочешь закричать: Он не трус! – и не можешь. А потом открываешь глаза и понимаешь – она целовалась с мужчиной. И это не Папá. Они стоят далеко, я их вижу как будто по телевизору, и солнце яркое-преяркое. Он обнимает ее, она обнимает его. Потом он ее отталкивает.
– Маман! – кричишь ты, но голос не вырывается наружу, потому что ты застрял. Застрял, так и будешь смотреть на них, пока не ослепнешь. И вдруг над ухом взрывается тысяча голосов, чья-то рука поддерживает затылок, ты открываешь глаза, но ты все равно слепой, а Маман кричит: «Он не виноват! Он не хотел! Это был несчастный случай!»
Кричит мне прямо в ухо, очень громко.
– Луи, ты меня слышишь? Я доктор Даннаше. Ты в больнице.
Ненавижу больницы. Ты целовал мою маму.
– С тобой произошел несчастный случай, ты был в коме. Это как сон, только глубже.
Уходи. Не смей ее целовать.
– Но ты выкарабкался. Ты теперь с нами.
Нетушки. Я в другом месте. Уходи, отстань от меня, жопа мерзкая. Где мой папа? Я хочу к папе.
В его руках как будто миллион вольт. Он бьет меня током, и мне хочется заорать: Отстань от меня, извращенец, оставь меня в покое, но опять звука нету. Голова моя как тяжелый шар, его тянет к земле силой притяжения, он вот-вот оторвется и сломает мне шею, и тогда у меня будет еще больше неприятностей. Как думаете, моей Маман приятно иметь такого сына?
– Луи, ты меня слышишь? Ты в больнице, у нас в Провансе.
Нет, нет, я вас не слышу, потому что я нашел кнопку «выключить», и мне лучше всего отключиться.
И я нажимаю кнопку, и они все исчезают.
Все, кроме одного человека.
– Привет, мой маленький джентльмен, – говорит он. – Добро пожаловать в девятую жизнь.
Голова его вся замотана бинтами, и голос дребезжит, как будто он наглотался камешков.
* * *После этого странного приступа мало что переменилось, но он был как сейсмический толчок, который сотряс нас изнутри, толкнул в непредсказуемые стороны. Хуже всего, решил я потом, была реакция матери. Я должен был сразу догадаться, что в этой истории не все состыковывается. Что-то важное потеряно безвозвратно, страшная правда, сокрытая в самой Натали, рвалась наружу. Но я был слеп. Мы все были слепы.
Увидев, как Луи сел в кровати, еще не сообразив, что он, быть может, просыпается, я, вместо того, чтобы порадоваться за мальчика, – устыдился. Он слышал нас. Он видел нас. Он знает. Я ринулся через сад – из-под ног выстреливали белые камешки вперемешку с сухой пылью – и взбежал по ступенькам на террасу. Я чувствовал, что за мной по пятам бежит Натали, зовет меня, просит остановиться и объяснить, что…