– У них же огромная семья, все равно что у Копполы.
А однажды, посмотрев ночью по каналу TNT фильм «В постели с врагом»[157], Джейд стала уверять, что Ханна прячется в Стоктоне от бывшего мужа, психически ненормального семейного тирана (разумеется, волосы у Ханны перекрашены, а в глазах – контактные линзы).
– Она почти нигде не бывает и всегда расплачивается наличными. Боится, что он выследит ее по кредитной карте.
– Она не всегда расплачивается наличными, – возразил Чарльз.
– Ну, иногда.
– Каждый человек на Земле хоть когда-нибудь расплачивается наличными.
Я внимательно слушала все эти дикие предположения и даже придумала пару-тройку своих, довольно живописных, хотя на самом деле, конечно, во всю эту ерунду не верила.
Папа о людях, живущих двойной жизнью:
– Очень увлекательно воображать, будто это настолько же распространенное явление, как неграмотность, или синдром хронической усталости, или еще какой-нибудь культурный недуг, украшающий обложки журналов «Тайм» и «Ньюсуик», но увы! Первый попавшийся Боб Джонс с улицы чаще всего и есть просто-напросто Боб Джонс, без всяких темных секретов, темных лошадок, темного прошлого и темной стороны Луны. Бодлер сильно преувеличивал… Заметь, я не учитываю случаи супружеской неверности – в них ничего темного нет, сплошная банальщина.
Про себя я построила теорию, что Ханна Шнайдер – опечатка судьбы. (Наверное, судьба просто перетрудилась, вот и оплошала. Кисмет и Карма – ненадежные ребята, слишком уж легкомысленные, а Року вообще ничего доверить нельзя.) И вот нечаянно так вышло, что неординарная личность ошеломительной красоты живет в медвежьем углу, где выдающегося человека и не заметит никто, как пресловутое дерево в лесу. А где-нибудь в Париже или Гонконге типчик по имени Чейз Х. Нидерханн с лицом вроде печеной картофелины и сиплым голосом проживет ее жизнь, полную солнца, озер, и оперных театров, и туристических поездок в Кению по уик-эндам, и платьев, которые шуршат подолом по полу: «Ш-ш-ш-ш-ш».
Тогда я решила взять дело в свои руки[158] (см. роман «Эмма», Остен, 1816).
Был октябрь. Папа встречался с некой Китти (я еще не имела удовольствия отогнать ее от наших окон). Да это не имело никакого значения. Почему папа должен обходиться обычной американской жесткошерстной, если можно получить персидскую? (Я считаю, в моих завиральных идеях виновата постоянно звучавшая в доме Ханны томно-лирическая музыка – старушка Пегги Ли со своим вечным нытьем о сумасшедшей луне и Сара Воан[159], тоскующая о любимом человеке.)
В ту дождливую среду я с нехарактерным для меня энтузиазмом приступила к выполнению задуманного в духе трогательных диснеевских фильмов. Сказала папе, чтобы не приезжал за мной в школу – меня, мол, подбросят до дома, а подвезти попросила Ханну. Заставила ее подождать в машине под идиотским предлогом («Секундочку, у меня для вас такая замечательная книга есть!»), убежала в дом и оторвала папу от очередного труда Патрика Клейнмана, только что опубликованного «Йель Юниверсити Пресс», – «Хроники коллективизма» (2004), – чтобы он вышел и поговорил с моей учительницей.
Он вышел.
Мир не перевернулся, не было волшебной луны и вообще никакого колдовства. Папа с Ханной обменялись парой вежливых слов. Папа, кажется, даже сказал, только бы разбавить молчание:
– Да-да, я все собираюсь сходить на школьный матч. Надеюсь, мы с Синь вас там увидим.
– Ах да, – сказала Ханна. – Вы любите футбол.
– Да, – сказал папа.
– Синь, ты хотела мне дать какую-то книгу? – напомнила Ханна.
И через минуту уже ехала прочь, увозя с собой мой единственный экземпляр «Любви во время чумы» (Гарсиа Маркес, 1985).
– Радость моя, я, конечно, очень тронут твоими стараниями изобразить Купидона, но на будущее, пожалуйста, дозволь мне самому выбирать, с кем умчаться в закат, – сказал папа, вернувшись в дом.
Ночью я не могла заснуть. До тех пор в голове моей носилась гипотеза, что единственная причина Ханне приглашать меня на свои воскресные обеды и настойчиво пихать в явно не желающую меня компанию (с усердием домохозяйки, пытающейся вскрыть упрямую консервную банку), – единственная возможная цель: добраться через меня к папе. Ну не могла я ошибиться! Во всяком случае, тогда, в обувном магазине, взгляд Ханны все время возвращался к папиному лицу – так бабочки-парусники (семейство Papilionidae) порхают над цветком. И в «Толстом коте» улыбнулась она, конечно, мне, но поразить хотела папу. Хотела, чтобы он обратил на нее внимание.
Выходит, я все-таки ошиблась.
Я вертелась и ворочалась, мысленно анализируя каждый взгляд Ханны, обращенный ко мне, каждое слово, улыбку, кашель, иканье и отчетливо различимый вздох. Окончательно запутавшись, я лежала на левом боку и смотрела, как ветерок раздувает бело-синие занавески, а за ними до боли неспешно таяла ночь. (Мендельшон Пит написал в книге «Остолопы» [1932]: «Слабый человеческий разум не приспособлен для того, чтобы нести на себе груз великой неизвестности».)
В конце концов я заснула.
– Мало кто понимает, что бессмысленно гоняться за ответами на главные вопросы бытия, – сказал как-то папа в настроении «бурбон». – У них есть собственный разум, капризный и переменчивый. А вот если быть терпеливым и не торопить их, то, когда они будут готовы, сами к тебе примчатся и врежутся с размаху. Только не удивляйся, если потом окажется, что ты сидишь на земле в полном обалдении, а вокруг порхают и чирикают нарисованные птички.
Как он был прав!
Глава 9. «Пигмалион», Джордж Бернард Шоу
Легендарный испанский конкистадор Эрнандо Нуньес де Вальвида (La Serpiente Negra[160]) записал в своем дневнике 20 апреля 1521 года (в этот день он, по мнению историков, убил двести ацтеков): «La gloria es un millôn ojos asustados», в приблизительном переводе: «Слава – это миллион испуганных глаз». Я не понимала этой фразы, пока не подружилась с компанией, собиравшейся у Ханны по воскресеньям. Если ацтеки смотрели на Эрнандо и его подручных со страхом, то весь «Сент-Голуэй», включая часть преподавательского состава, смотрел на Чарльза, Джейд, Лу, Мильтона и Найджела со священным трепетом и неприкрытым ужасом.
Как у всякого избранного общества, у них было свое название: «Аристократы».
Ежедневно, ежечасно (а может, и ежеминутно) это пафосное словечко повторяли шепотом, с волнением и завистью, в каждом классе и в каждом коридоре, в каждой лаборатории и раздевалке.
– Аристократы сегодня заявились в «Скрэтч», – рассказывала Доннамара Чейз на углубленной литературе. – Встали в уголке и кривились на каждого, кто пройдет мимо. До того довели Сэм Кристенсон – знаете, такая мужиковатая девчонка, в прошлом году поступила? Так вот, на химии у нее случился нервный срыв, истерика, ее увели в медкабинет, а она только одно повторяет – что они насмеялись над ее обувью. На ней были розовые замшевые мокасины от «Аэросоулс», размер девять с половиной. Ничего такого уж страшного!
В школах, где я раньше училась, – в «Академии Ковентри», в гринсайдской средней школе – тоже бывали компании шибко популярных личностей, они курсировали по коридорам, словно вереница лимузинов, и разговаривали на своем особом языке, чтобы пугать непосвященных, совсем как свирепые туземцы племени заксото из Кот-д’Ивуара (в «Брейден-кантри», например, я была «мондо нугло» – не знаю уж, что это значит). Но куда им всем тягаться с Аристократами! В этих было что-то мистическое. Так уж они действовали на людей, что аж в зобу дыхание спирало. Мне кажется, отчасти это объяснялось их кинематографически яркими личностями (Чарльз и Джейд – это же Гэри Купер и Грейс Келли наших дней), их общей нестандартностью (Найджел настолько миниатюрен, что выглядит модным, а Мильтон такой слоноподобный, что это уже стильно), их безграничной самоуверенностью (вот Лу гордо шествует через школьный двор в платье, надетом наизнанку), а главное – ходившими о них сенсационными слухами и Ханной Шнайдер. При этом Ханна ни в коем случае не выставляла себя напоказ. Она преподавала свой курс «Введение в историю кино» всего лишь в одной группе. Занимались они в корпусе Лумис – приземистом здании на отшибе. Здесь проходили занятия «для галочки», лишь бы в аттестате значились, вроде «моделирования одежды» и «столярного мастерства». А если вспомнить высказывание Мэй Уэст, приведенное в книге «Или вы просто рады меня видеть»[161] (Паулсон, 1962): «Ты никто, пока не стал центром секс-скандала».
Через две недели после своего первого обеда у Ханны я случайно услышала, как две девчонки из выпускного класса сплетничали о ней на свободном уроке в читальном зале библиотеки имени Дональда Э. Краша, под присмотром лысого любителя кроссвордов мистера Франка Флетчера – он преподавал у нас вождение. Разговаривали двойняшки, Элиайя и Джорджия Хэтчетт. Коренастые, в каштановых кудряшках, с упитанными пузцами и пивным цветом лица, они были похожи на два портрета короля Генриха Восьмого, написанные разными художниками (см. «Лики тирании», Клер, 1922, стр. 322).
– Не понимаю, как это ее взяли на работу в нашу школу, – сказала Элиайя. – У нее же винтиков в голове не хватает.
– Это ты о ком? – рассеянно спросила Джорджия.
Высунув кончик языка, она разглядывала цветные фотографии в журнале.
– Да ну тебя! Ханна Шнайдер. – Элиайя качнулась на стуле и побарабанила толстыми пальцами по обложке учебника, лежавшего у нее на коленях, – «Иллюстрированная история кино» (Дженоа, изд. 2002 г.).
– Сегодня явилась вообще не готовая к уроку. На пятнадцать минут куда-то пропала – не могла найти DVD для просмотра. По плану мы должны были смотреть «Бродягу», а она приволокла «Апокалипсис сегодня»[162]. Мама с папой в обморок бы упали – три часа сплошного разврата. А эта Ханна словно с другой планеты, вообще не думает, какой там рейтинг. В общем, двадцать минут мы отсмотрели, потом звонок. Джейми Сенчери спрашивает, когда будем дальше смотреть, а она говорит – завтра. Ничего себе изменения в программе! К концу года, небось, будем смотреть «Дебби покоряет Даллас»[163].
– Это ты к чему?
– Странная она, Ханна эта. В один прекрасный день возьмет и нас всех перестреляет, как Клеболд[164].
Джорджия вздохнула:
– Всем известно, она до сих пор трахается с Чарльзом.
– А то! Как заведенная.
Джорджия наклонилась ближе к сестре (я даже дышать перестала, чтобы ничего не упустить).
– Думаешь, Аристократы правда по выходным групповушку устраивают? Что-то я не очень верю Синди Уиллард.
– Само собой! – воскликнула Элиайя. – Мама говорит: знать только со знатью в постель ложится.
– А, ну конечно, – закивала Джорджия и вдруг зашлась хохотом – словно деревянный стул прогрохотал по полу. – Чтобы породу не испортить!
К сожалению, папа прав – и на помойке может отыскаться зерно истины (он и сам не прочь, дожидаясь где-нибудь в очереди, полистать таблоид: «„Пластическая операция звезды прошла неудачно“ – есть что-то влекущее в таком заголовке»). Если честно, я еще в первый день учебного года как увидела Ханну с Чарльзом на школьном дворе, так и подумала – между ними что-то есть. Правда, после пары воскресных обедов я решила, что Чарльз в нее, конечно, влюблен, а вот она к нему относится чисто платонически. И хотя я знать не знала, чем занимаются Аристократы в выходные (и не узнала до середины октября), зато у меня не было ни малейшего сомнения, что они и в самом деле тщательно блюдут чистоту породы.
А подпортила им породу, естественно, я.
Мое появление в их тесном кругу прошло так же безболезненно, как высадка союзников в Нормандии. Конечно, мы узнавали друг друга в лицо, но первый месяц или чуть больше – сентябрь, самое начало октября – общались только у Ханны. Я, как тайный свидетель, испуганно помалкивала, наблюдая, как на них реагируют окружающие («Если я когда-нибудь увижу Джейд, лежащую посреди улицы, раненую, бездомную, больную проказой, – я проявлю милосердие и перееду ее, чтоб не мучилась», – посулила Бетти Прайс на углубленной литературе).
Общение наше в первое время происходило по весьма унизительному сценарию. Естественно, я чувствовала себя одинокой толстушкой в любовном реалити-шоу – той, которую никто не приглашает на романтическое свидание и уж тем более на полноценный ужин в ресторане. Устроившись в потертом Ханнином кресле с одной из ее собак, я делала вид, будто невероятно увлечена домашним заданием по углубленной истории искусства, а они тем временем обсуждали вполголоса, как «круто погуляли» в пятницу в таинственных увеселительных заведениях под кодовыми названиями «Фиолетовая» и «Слепая». Если Ханна выглядывала из кухни, мне сейчас же бросали гаденькие огрызки-улыбки. Мильтон, моргнув, хлопал себя по колену и спрашивал:
– Синь, как дела? Что ты там притихла?
– Она стесняется, – серьезно говорил Найджел.
Или Джейд, неизменно одетая как на красной дорожке в Каннах:
– У тебя чудесная блузка! Хочу себе такую! Расскажешь потом, где ты ее раздобыла.
Чарльз улыбался, будто ведущий непопулярного ток-шоу, а Лула при звуке моего имени утыкалась взглядом в пол.
Ханна, как видно, сообразила, что ситуация патовая, и попробовала иной подход.
– Джейд, а не взять ли тебе Синь с собой в «Консьянс»? Ей, наверное, будет интересно. Когда ты снова туда поедешь?
– Не знаю, – протянула Джейд.
Она лежала на животе посреди ковра и читала «Нортоновскую антологию поэзии» (Фергюсон, Солтер, Столуорти, изд. 1996 г.)
– По-моему, ты собиралась на следующей неделе, – не отставала Ханна. – Может, ее как-нибудь смогут принять без записи?
– Может, – буркнула Джейд, не отрываясь от книги.
Я и забыла об этом разговоре, а в пятницу, безрадостным серым днем, после последнего урока – углубленная всемирная история, преподаватель мистер Карлос Сандборн (который так густо мазал волосы гелем, что всегда казалось, будто он только что вылез из плавательного бассейна) – я увидела около своего шкафчика Джейд и Лулу: на Джейд черное платье в стиле Холли Голайтли[165], Лула в белой блузке и юбке. Лула стояла терпеливо, руки по швам, как на репетиции хора, а у Джейд вид был такой, словно она пришла в дом престарелых и дожидается, пока наконец привезут назначенного ей старичка, чтобы скороговоркой почитать ему вслух «Обитателей холмов»[166], заработать очки за общественную работу и благодаря этому вовремя получить аттестат.
– В общем, мы едем привести в порядок ногти, брови и волосы, и ты с нами, – подбоченясь, объявила Джейд.
– О, – сказала я, набирая код цифрового замка от шкафчика, хотя на самом деле я, кажется, просто крутила диск то в одну, то в другую сторону.
– Готова?
– Что, прямо сейчас?
– Конечно.
– Сейчас не могу. Я занята.
– Занята? Чем это?
– За мной папа заедет.
Проходившие мимо четыре девчонки застряли у доски с объявлениями по немецкому языку, словно мусор в реке зацепился за берег, и, не скрываясь, подслушивали.
– Бо-оже! Опять твой чудо-папочка! – протянула Джейд. – Хоть бы сказала, как его зовут в обычной жизни и как он выглядит без плаща и маски!
(Я имела неосторожность упомянуть о папе за обедом у Ханны. Да еще и употребила такие выражения, как «невероятный человек» и «один из самых выдающихся на сегодняшний день исследователей американской культуры» – строчка, взятая дословно из двухстраничной статьи о папе в ежеквартальном журнале Американского института политологии [см. «Доктор Да», весна 1987, т. XXIV, № 9].)
– Да она шутит, – сказала Лу. – Пошли, будет весело.
Я собрала рюкзак и пошла за ними. Предупредила папу, что сегодня у нас внеочередная встреча группы по изучению «Улисса», но к ужину я буду дома. Папа нахмурился, глядя издали на Джейд и Лу.
– Эти барышни считают, что они способны читать Джойса? Хех! Желаю им удачи… Нет, поправка: буду надеяться на чудо.
Конечно, будь его воля, он бы меня не пустил, просто не хотел скандала.
– Очень хорошо, – вздохнул папа, глядя на меня с жалостью, и завел мотор. – Пока-пока, радость моя!
Мы пошли к автостоянке для учеников. По дороге мне пришлось выслушивать восторженные отзывы.
– Ни хрена себе! – Джейд смотрела на меня с уважительным изумлением. – Папа у тебя просто неотразим! Ты говорила, что он невероятный, но я не думала, что это значит «невероятный» в стиле Джорджа Клуни! Не будь он твоим папой, я бы тебя попросила нас познакомить.
Лу ее поддержала:
– Он похож на этого, как его… Отца из «Звуков музыки»[167].
Честно говоря, мне уже здорово надоело, что папино появление безотказно вызывает всеобщий восторг. Я первая готова была аплодировать стоя и швырять на сцену цветы с криками «Браво!», но иногда папа мне напоминал оперную примадонну, которая получает хвалебные рецензии, даже если поленилась взять высокую ноту, забыла переодеться и моргнула, уже лежа трупом в последнем акте. Например, когда я сталкивалась в коридоре с завучем Ронин-Смит, впечатление было такое, что она до сих пор не опомнилась после двухминутного разговора с папой у себя в кабинете. Она не спрашивала «как учеба?», а всегда: «Как папа?» И только Ханна Шнайдер после встречи с моим папой не донимала меня расспросами.
– Точно… Господин фон Трапп, – задумчиво откликнулась Джейд. – Он мне всегда нравился. Так, а мама у тебя кто и что?
– Она умерла, – ответила я глухим трагическим голосом и впервые смогла насладиться их ошарашенным молчанием.
Салон «Консьянс» располагался в центре Стоктона, наискосок от публичной библиотеки. Среди фиолетовых стен и окрашенных под зебру диванчиков некто Джейре в сапогах из кожи аллигатора расцветил мне волосы медными бликами и подстриг так, чтобы больше не казалось, «будто она сама их обкорнала маникюрными ножницами». Неожиданно Джейд настояла на том, что вся эта красота мне достанется даром – за все платит мама Джейд, пресловутая Джефферсон, – она оставила Джейд черную карту «Америкэн экспресс», на всякий случай, а сама укатила на полтора месяца в Аспен[168] со своим новым «красавчиком», лыжным инструктором «по имени Таннер, у него еще губы вечно обветрены».