Президент улыбнулся, представив унылый нос Альберта Григорьевича, которым он примется рыть подкоп под мавзолей. Обязательно будет! Наш президент знал сокровенную тайну Альберта Григорьевича и уверенно пользовался этим - бывший партаппаратчик с детства мечтал стать разведчиком, и лишь природная серость мешала проявиться его таланту, а может, нос, которого он всегда стыдился. Мечты детства остались мечтами в юности, потом кто-то из комсомольских вожаков института обратил внимание на одну особенность: при всей неспособности Альберта Молочкова к наукам конспекты он вел с особой педантичностью - все по полочкам, все аккуратно разлинеено, расчерчено, записано четким почерком. Молочкова пристроили вести картотеки в секторе учета, заполнять анкеты на комсомольцев. Орготдел райкома явился для него тем местом, где развернулся его талант вширь и вглубь. Таких досье на учитываемых коммунистов не имело гестапо, заслуга целиком Альберта Григорьевича. Он неустанно корректировал их, внося новые данные, но умение по этим данным предопределить поступок так и оставалось в тени, и тогда Альберт Григорьевич завел отдельную картотеку для себя, где и делал заключение; этот сопьется, этот разведется, этот не сопьется, не разведется, но ни в коем случае нельзя назначать его на руководящую работу. Ни разу он не ошибся. Цветок его таланта рос и цвел, заполняя все свободное пространство квартиры, а на свободу не выбрался. Можно констатировать: загублена еще одна яркая судьба коммунистическим режимом.
Зато наш президент мимо талантов проходить не привык. Наконец-то способности стали приносить Альберту Григорьевичу ощутимый доход. По личной картотеке он разыскивал нужного человека и, неплохо интригуя, добивался искомого.
Предопределить поступки бывшего зама он не мог - не вели в фирме досье на ее работников, чему Альберт Григорьевич сожалел. А без анкетных данных много не вычислишь.
Время бежало стремительно, Альберт Григорьевич видел это по исчезновению неведомо куда своих респондентов, и он торопился разрабатывать единственный свой пласт с максимальной для себя пользой. К Новому году принято дарить и принимать подарки.
Тимурывокоманда одарил всех нас новым повышением цен, пока левые и правые ждали съезда, мы отдарились повышением цен на харчи и шмотки, будто раскланялись за любезность, на чем официальная часть новогодних торжеств завершилась, если не брать во внимание ожесточенных перестрелок на Кавказе и в Средней Азии, волнений в самой России, открытых бунтов, полнейшего развала всего государства. Салюты, фейерверки да народные гулянья - не более чем. Так читалось на лицах первых лиц государства. Совковое правительство тем и примечательно - оно может жить автономно от самого народа, он даже мешает ему работать, раздражает. От такой напасти помогают прежние рецепты: спецтранспорт, спецбуфеты, спецдачи и держиморды на кордонах. Нормальный ход, с Новым годом, дорогие товарищи!
Кому-то стало не хватать на бензин, кому-то на водку, кто-то клялся в микрофон, что последний раз ел три дня назад, и всему этому можно верить, как верили мы много лет про загнивание капитализма и бедствия рабочего класса за бугром.
Одарил нашего президента Альберт Григорьевич сообщением о действительно предстоящем сносе мавзолея. О перезахоронении тела вождя умолчал. Стал он скуп и прижимист, информацию отторгал кусочками. Президент посулил премию в размере трех окладов и поторопил с завершением подкопа. Через день Альберт Григорьевич докладывал, покручивая в руках карандаш, которым только что расписался в ведомости на получение премии: вынос тела решено приурочить ко дню рождения вождя, когда оголодавший за зиму народ истово займется огородами, и плевать ему на всех вождей, кроме собственного желудка.
Неплохо накопал Альберт Григорьевич. А вот пиит наш зарылся. Какой-то он надменный стал, на козе не подъедешь. Ни хрена в "Оледе" не делал, а восседал в своем кабинете с видом унтера Пришибеева, и лишь щеточки усов не хватало для сходства со знаменитым фельдфебелем. Президенту жаловались на Бобу: хамит, во все дырки суется, а он отмахивался и благосклонно замечал: "Матереет наш пиит, матереет..." Мы-то понимали, что все это игра кошки с мышкой, но вдруг та ускользнет в норку из-под когтистой лапки? А президент совещался с главпотехом с глазу на глаз и мер не принимал.
Пост главпотеха у нас занимал отставной чекист, для него эту должность и ввели. Ушли его с Лубянки при Андропове в чине подполковника, молодого и перспективного: не во время гавкнул. Посчитал, новые времена пришли, и ошибся на шесть лет. За эти годы он намытарился в дворниках, в слесарях, в грузчиках и озверел на советскую власть. Перестройку он принял как очередной трюк партийных верхов. По пивным он не философствовал, но в звездный час, видать, прорезался в нем дар речи, когда услышал его наш президент у пивной на Курском вокзале. Дело было сразу после окончания знаменитой партийной конференции, где два игрока блестяще разыграли на публике ферзевую пешку. Один соответственно прошел в ферзи, другой взял тайм-аут. Оба играли одну беспроигрышную партию, а в тайм-ауты публиковали многочисленным тиражом записки из серии "Моя партия: как я дошел до жизни такой". Оболваненная публика их почитывала. У пивной морально озверевший бывший гэбист взъярился на сторонников Ельцина.
- Вы где видели честных коммунистов? - наседал он.- Это звучит так же, как честный бандит!
"Правильно,- уловил президент созвучие своих мыслей со словами будущего зампотеха.- Только говорить такие вещи надо на приличном расстоянии от банды". А приглянувшийся ему мужик не унимался: - Кому поверили? Горбачев понял, что дни его шайки сочтены, вот он и сделал обходной маневр - делает святого из Ельцина. Потом его на свое место, а пока суд да дело, шайку свою оба пристроят на хлебные места и опять народ доить до крови.
- Да ты че: ты че!- прихватили ручки пивных кружек на манер курков сторонники опального Ельцина.- Боря честный коммунист и примазавшимся к партии головы скрутит!
- Э-э, заладили,- сплюнул от злости оппонент Ельцина.- Хоть одного назовите, кому из них когда-либо голову скручивали?
- При Сталине скручивали! Всем подряд проходимцам! - Оно и видно, какие вы с тех пор безголовые... Заявление опасное для такого места, и президент вмешался:
- Мужики, по четвертной на нос, пиво разгружать на дворе! - И тихо критикану:- Давай отсюда, сейчас клюв нащелкают. Нашего президента везде принимали за своего. Мужики ринулись на двор, критикан дал увлечь себя к "мерседесу" и дальше - в "Олед".
- Да что же я делать здесь буду! - взмолился бывший чекист Николай Петрович Крюков, услышав, что с завтрашнего дня он становится заместителем президента по технической проработке операций с окладом в три тысячи рублей. Сумма в конце восьмидесятых дай Бог каждому.
- Не кипятись, Николай Петрович,- успокаивал президент.- Ты правильно мыслишь, а это главное. Едва ты наденешь костюм от "Марка и Спенсера" да сядешь за руль "вольво-740", к тебе потянутся люди. Те, кто вычеркнул тебя из списков ныне здравствующих, теперь сами опасаются той же участи. Вот ты и руководи массами. Кто владеет информацией, тот владеет амуницией. Ясна мысль?
Мысль отставному чекисту понравилась, но за рулем иномарки он себя представить не мог.
"Мафия здесь",- решил он, подыскивая повод, чтобы уйти и не вернуться. К мафии он питал не меньшую ненависть, чем к коммунякам, всосанную вместе с бормотухой за шесть лет вхождения в рабочий класс. Это-то сейчас и проявилось на его лице.
- Боишься, к ворам попал, народ обжуливаем? - Есть такой резон,кашлянул в кулак бывший чекист. - Тогда слушай. Я вор в законе, десять лет мотал срок по лагерям. Но той животной ненависти к советскому режиму не питаю, какую, наверно, питаешь ты. А потому что не позволил из себя сделать быдло, как ни старались мои лагерные Хиггинсы и лагерное начальство. Я остался человеком благодаря неистовому желанию пожить человеком, когда настанет мой черед. Сейчас мне сорок три, я знаю литературу, искусство, музыку - ту музыку, которую называют классической,- подчеркнул наш президент.- Если можешь, проверь. Я изучал это, чтобы управлять своими эмоциями и пороками тех, кто неисправимое быдло, из каких бы золотых корыт оно ни хлебало. И мое время пришло. Если же ты думаешь, что мои руки грабят Россию, ошибаешься снова. Здесь все давным-давно разграблено или превращено в хлам. Мы одни крохи подчищаем. - А простых людей не жалко? Последнее у народа тянешь. - Народ? Какой народ? Тех, кому вроде бы платили, а они вроде бы работали? Не жалко, Николай Петрович. Это быдло. Ты вспомни, к чему этот народ приучили: не лезь куда не просят, помалкивай и будешь жить, как все. А как жили? В бетонных каморках с унитазом в изголовье от тесноты. Поел и в стойло. А что ели? Нитраты и гнилую картошку. И помалкивали... Как же можно уважать такой народ? Нет, Николай Петрович, ты мне "Рабыню Изауру" не крути, плакать не стану, я богатый. Пусть теперь плачут все чванливые дешевки, успевшие обзавестись "жигулятами", дачами и дебильным потомством, считавшие, что их уклад жизни никогда не изменится. Изменился, Николай Петрович. Я "мерседесы", как перчатки, меняю, а их сраные "жигулята" на решето похожи, у меня вилла в Люксембурге, а им в бетонках вековать. И так им и надо, пусть сосут двадцать первую лапу, если не заставят себя думать иначе, стало быть, работать, а не придуриваться, тогда у них кое-какой шанс появится выбиться в люди из быдла. А я делаю деньги не для одного собственного обогащения, мне в скором будущем отстраивать захезанную территорию с вечным именем Россия. И деньги эти у меня никто не отымет, поскольку лично для меня уравниловка отменяется, я своего кровного быдлу не отдам.
- Складно излагаешь,- кивнул отставной чекист.- Я бы поверил тебе, да больно название твоей конторы доверия не внушает.
- Так мы пока в Зазеркалье находимся,- усмехнулся наш президент.- А ты хотел, чтобы я трудягой фермером надорвался, так и не взрастив пшеницы, прибитый бывшими аппаратчиками и бездарными законами? Или ты знаешь способ обогащения с незамаранной задницей?
- Так обогащаешься все-таки? Наворуешь и за бугор? - гнул прежнюю линию отставной чекист.
- А тебе классовое происхождение не велит обогащаться? Или наш дорогой Ильич до поры до времени в Мытищах отсиживался?
- Претит. Мне от жизни много не надо. - "Жигуль", квартиру и бабу на сносях? - А этого мало?
- Так ты для такого минимума и работать станешь вполсилы! засмеялся наш президент, а отставной чекист обиделся: - Для нормального человека хватает... Впрочем... - Что впрочем? - Разного мы поля ягоды.
- Присловье. Все ягоды с одного поля. Только одна созрела, а другая недоспелая. Давай-ка, Николай Петрович, дозревай и приходи. Либо у тебя появятся деньги для нормальной жизни, либо останется упрямая башка, умная, между прочим. А с какой стороны баррикад в нее пулю всадят, разницы нет. Ты, как я понял, не за левых, не за правых - в последней стадии созревания.
- Подумаю,- буркнул отставной чекист.- Ты, кстати, за какие подвиги десятку отсидел?
- Сел за мелкое хулиганство на три года, субчика одного отделал, остальное в зоне намотал: побег, сопротивление охране. Вот тебе и первое задание, Николай Петрович, проверь сам, за что сидел, разузнай через старых друзей. Через неделю жду.
В назначенный срок мы со всей душой приняли Колю Крюкова в фирму. Оказалось, пьет мужик классно и не пьянеет, язык попусту не дрочит, компанейский на все сто, а работает - любо-дорого. Что там рассусоливать, добрая закваска в чекистах! И только вечное наше скотство превращает крюковых в крючковых. Это зампотех приучил нашего босса интересоваться ремонтом станций метро. На всякий случай, вдруг "мере" подведет, а такси нет.
Да, кстати: "740-ю" из нашего гаража зампотех не взял. Обычную ^девятку" куда-то сгонял, движок отрегулировал, заодно телефончик"сателлит" установил. И с этим ясно: практика.
Боба, пришедший в "Олед" годом позже, Крюкова невзлюбил. Без году неделя, а фыркал. Завсегда бараны перед волками кручеными рогами похваляются. На шестилетнее пребывание отставного подполковника в рабочем классе внимания не обращал. А ведь оба в те дооледовские поры хаживали на митинги. Видать, разные пружины толкали. Первый к трибуне рвался, в ближайшее окружение, будто ему ниспослано свыше руководить. Другой молча слушал в толпе, грамотно отделяя семена от плевел, но заслушивался и упускал момент, когда трибуны-оратаи перепахивали толпу в ревущее стадо. С этого момента его можно кормить исключительно плевелами, резать на шеренги или прогонять сквозь мясорубку на коммунистические котлеты. Но что-то ведь гонит недовольных на Манеж, под Останкинскую башню, всюду, где подобные им, обиженные и оттесненные? Именно: им подобные - стадное чувство! Мы с тобой одной крови, у тебя нет денег, у меня нет, это ммм-у-у-чительно. А забодаем всякого, кто не с нами! И закипит мятная кровь, сдобренная бормотенью, и давит стадо копытами старушек, пришедших сочувствовать, а рога крушат витрины за их холодную отчужденность, за то, что отделяют неведомый и недоступный мир, потому и ненавистный.
Неприязнь Бобы к зампотеху мы разглядели сразу. Она сочилась вместе с эпитетами, до которых пиит был горазд. "Недобиток", "отставной гэбист"... А сидели ведь разно! Боба на приставном стульчике, а зампотех, если не одессную от президента, то ошую точно.
Мы с интересом ожидали, каким образом установится статус-кво. Президент не вмешивался: спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Таков закон, выверенный им в зоне. Забодать Бобу отставной чекист мог изощренным способом, мог и грубо, но чувствительно. По опыту мы знали: едва Бобе наколотят задницу, он на некоторое время обретал стабильность, замечал окружающих и выпрашивал сочувствия.
Замирились они восхитительно просто. В вечер своей неудачной презентации и бодания с белой лебедью вызволял Бобу из "Павиана" зампотех. Вывел его через запасной выход во всем непотребстве и лебяжьем пуху на свежекупленном пиджаке, в обход сглаза и злорадства челяди "Павиана". Ключ от этой двери имели только президент и зампотех. Первый плюс. Он завез Бобу в сауну, омыл и высушил слезы. Второй плюс. Боба читал ему стихи и с удивлением слушал целые поэтические главы из Пушкина, Блока, Есенина в ответ, что автоматически тянуло на плюс третий. С той сауны Боба называл зампотеха исключительно Николаем Петровичем, бодаться прекратил, пока над его губой не стали пробиваться фюрерские усики, и это означало: Боба всех нас не уважает, он на голову выше и покажет еще всем.
Эх, плоть человеческая! Невдомек же Бобе, кто его в фюреры подсаживал. Решил, за бойцовские качества - петушок новой революции, красный перчик в российскую бурлящую похлебку. Вышло, наш президент сберег его для собственного варева не перчиком для остроты, о мясце и говорить нечего, а тем, что японцы называют "адзи-но-мото", "основание вкуса". Добавишь в блюдо и понятней оно: мясо - мясистее, курица куристее, рыба - рыбистее, как утверждал большой правдист и знаток японской кухни Всеволод Овчинников. Другой классик современности подобный проявитель искомого расшифровал иначе и вынес в название романа. "Наш человек из Гаваны". Вот кем довелось стать нашему пииту, чего он не подозревал, в стане российских шикльгруберов и полозковых под ниноандреевским флагом. Почему-то их тайные сходки вызывали болезненный интерес нашего президента. Может быть, старая истина "История повторяется дважды: один раз, как трагедия, другой - как фарс" сыграла свою роль, кто знает. Августовский фарс видели все, нашему президенту было с чего готовиться на всякий случай к трагедии. От нас он ничего никогда не скрывал. Бывало, чтобы не обременять всех ради узкого задания, он вызывал к себе одного из нас, а позже по мере необходимости подключались другие. Ни одна копейка не проходила мимо рук нашего главбуха, ни один документ - мимо главюра, ничто не решалось без Федора Званского, только главпотех был дальним краем нашей обороны и наступления. Он один мог знать от президента контуры предполагаемой сделки, если это касалось коммерческих тайн фирмы, а выносить на общее обсуждение было рановато.
После смерти Нюмы Четырботского право первой подписи взял президент, а Боба наивно полагал, что исполнительный директор обязан обеспечивать порядок в офисе. "Ой, уберите этого козла!" - хором требовали секретарши и референточки. "Сами убирайте",- отмахивался президент. Референточки склонялись к мысли устроить Бобе "темную", как вдруг Луиза, программистка Главпальто, самый высокооплачиваемый специалист в "Оледе", крупная статная блондинка, обуздала Бобу. Очередной разнос стал последним. Луиза, которая не носила лифчика и принципиально до самого седьмого ноября трусиков, встретила Бобу приподнятым подолом юбочки-клеш. "Это что такое!" - взвыл Боба, завороженный видом стройных ног, по всем канонам классической красоты сходившихся в семи точках с мохнатым чубом в седьмой. "Друг мой, ну почему вы такой нервный?" - спросила она бархатно. Боба попятился прочь. "Куда же вы? Напоите меня вином и угостите яблоками, ибо я изнемогаю от любви". "Какие яблоки!" - схватился за голову наш моралист, убегая вон. Выходка сошла с рук Луизе. Она была сверхклассным программистом, и, ходи она хоть голяком, никто бы ее не упрекнул. А Боба заперся в своем кабинете и стенал там от боли или от борения с диаволом. Мы его увидели покидающим офис в шесть часов вечера ослабевшим и бледным.
- Доброе утро,- приветствовал он секретарш утром следующего дня и шустро мелькнул к себе. И правильно: весь женский персонал "Оледа" собирался заласкать Бобу до смерти, затискать в свальном порыве, для чего подготовились основательно: таких мини не придумал бы сам Слава Зайцев, такой максиоголенности не знавали знаменитые Содом и Гоморра. Все обошлось. А вскоре наш пиит остыл к административной деятельности, сидел запершись у себя целый день. "Стишата кропает",- решили мы. Президент поразмыслил над этой новостью и решил: "Женить пора, упустим жениха". Так и мы не пальцем деланы! По мерам предосторожности президента, по накалу растущих страстей в государстве догадывались о какой-то грядущей гадости. Симптомов навалом.
Ну, совместная атака правых и левых на главу страны, беззубое правительство и узколобый парламент - это не симптом, это болезнь нации. Россия - занятная невеста: выбирает себе суженого, выбирает, а потом как выберет! Народ после такого обручения в наглянку лезет ей под подол, сиськи крутит и пуп царапает. Избранник ни гуту. Но ведь это нас лапают, а не тетю из Сан-Франциско, наши резинки трещат, оголяя срамные места. И мы сами ратовали за такого жениха, никто не подталкивал. Вот ведь россчудило! Сам себя трахает, сам орет от боли, сам подначивает: "Давай, давай!" и сам на себя всему свету жалуется. А мазохист какой! Сначала дает себя очаровать краснобаям, потом расчухается и кричит - долой! А ему в ответ: "Коней на переправе не меняют!" Вот те на... Какие кони, где! От Герделя и Дианы, что ли? Ну, братцы, плакать хочется, а вы смешите. Это у Врангеля были кони, а мы своих Герделю скормили.