Базанов загорелся, на ходу построил еще одну новую теорию, прочитал целую лекцию, содержание которой я уже смутно помню. В памяти остался лишь образ: маленький, тесный магазинчик — что-то вроде пригородных керосиновых универсальных лавок. На полках кастрюли, кухонная утварь, галоши, сапоги, гвозди, садовый инвентарь, а посредине, на самом видном месте — яркая расписная игрушка, высвеченная солнечным лучом из приоткрытой двери. Мне кажется, что всю свою впечатляющую лекцию Базанов создал во время нашего хождения по коридору, и многое из того, о чем он говорил, оказалось для него самого полной неожиданностью.
Это был один из тех редких случаев, когда Виктор начинал рассуждать логично, не давал мыслям своевольно перескакивать с предмета на предмет. Обычно пробраться сквозь путаные чащобы его речей оказывалось почти невозможно. Он заикался, начинал об одном, внезапно переходил к другому, возвращался назад, путал других, путался сам. Зато лекции читал превосходно. Вообще он был устроен так, что в минуты волнения, подъема, решения особо сложных задач все расчищалось в нем, распрямлялось, будто заботливый садовник приходил и удалял сорняки, подстригал непомерно разросшийся кустарник, прорежал парковые насаждения. Или лесник прорубал аккуратную, ровную просеку, именно потому богатую солнцем и земляникой, что по соседству с ней стояла стена густого, темного, непроходимого леса.
XIII
Прежде чем перейти к групповым фотографиям (окружение Базанова, его, так сказать, широкие связи с институтской и пр. общественностью), я должен отобрать из имеющихся одиночный портрет Рыбочкина (первый аспирант, первый и, увы, единственный представитель базановской школы, его преемник). На всех фотографиях Рыбочкин находится при деле, у вытяжного шкафа. Для выставки как раз нужен работающий, трудолюбивый Рыбочкин, именно такой, какой он на самом деле. Таким он получился на всех фотографиях. Удивительно, почему нет других. Ведь отрывался же он иногда от своих колб, термостатов, реостатов. Подходил, шутил, мы перекидывались двумя-тремя фразами.
Если не знать Игоря Рыбочкина, может сложиться впечатление, что он специально изображает из себя трудягу. Наморщенный лоб, жесткий взгляд, неизменно направленный на какой-нибудь лабораторный прибор. Герой труда. Стахановец, берегущий минутку. Разумеется, он хотел получиться на фотографиях самим собой. А получалось фальшиво.
Видно, Игорю требовалось еще меньше времени, чем мне, чтобы подготовиться к съемке. Застать его врасплох оказалось невозможно. Нацеленный объектив угадывается во всех снимках по напряженному, неестественному выражению лица. Нефотогеничная личность.
Иногда казалось, что труд не доставляет Рыбочкину такого же удовольствия, как Базанову, хотя оба они любили работать, испытывали прямо-таки физиологическую потребность в труде. Но когда Базанову удавалось свести концы с концами, истолковать очередной опыт, он был на седьмом небе, размахивал руками, шумел, сиял, а Рыбочкин в дни своих удач становился еще более молчаливым и печальным. Радовался ли он? Конечно радовался. Но радость переходила в состояние глубокой сосредоточенности. Он словно боялся спугнуть свое счастье, сглазить. Работать он умел и в работе был сильным, уверенным в себе. Другие состояния сулили много опасностей, перед которыми он мог спасовать. Уж так оказался устроен Рыбочкин. Особенно напряженно и неуверенно чувствовал он себя с женщинами. То, что в наш первый визит к Базанову Игорь решился танцевать с Ларисой, следует расценить как величайшее геройство с его стороны.
Рыбочкина просто было переспорить, но нелегко убедить. Надежным оружием ему служило молчаливое упрямство. В шумной компании он становился скованным. Шутливое заигрывание женщин расценивал как покушение или насмешку. Так оно и было на самом деле, женщины очень чутки к подобного рода настороженности мужчин.
Женился он рано, но не на той, которую любил, потому что та вышла замуж за другого. В день, когда Рыбочкину объявили об этом, он пригласил в кино малознакомую девушку, привел ее домой, оставил на ночь, а утром сделал предложение, которое было принято. Жена родила сына, похожего на Рыбочкина как две капли воды. Инженерской зарплаты семье не хватало, жена стала уговаривать Игоря поискать более высокооплачиваемую работу. Рыбочкин объяснил, что у него интересная тема, хорошая перспектива и к тому же война с Френовским — как он оставит Базанова одного? Жена вполне резонно посоветовала ему пожалеть семью, вместо того чтобы жалеть какого-то Базанова, который еще неизвестно чем отплатит ему, Рыбочкину, за его преданность. Рыбочкин попросил жену довольствоваться имеющимся.
Когда уговоры не помогли, началась систематическая пилка, но Рыбочкин был сделан из твердого материала: его не так-то легко оказалось перепилить. При том положении, в каком находилась их группа, повысить Рыбочкину зарплату Базанов не мог. Улучшить материальное положение Рыбочкина был в состоянии только один человек — Френовский. И он бы наверняка пошел навстречу, поскольку вовремя понял, что Рыбочкин — это не Верижников. И согласился бы на любые условия Рыбочкина, пожелай тот их предъявить. Встал бы на голову, чтобы добиться для него невозможного. Это Верижникова можно было надуть, заморочить голову обещаниями. Рыбочкин для таких игр не годился. Заполучая Рыбочкина, Максим Брониславович сразу убивал двух зайцев, но не убил ни одного, поскольку Рыбочкин отказался вести с Френовским переговоры на эту тему. О попытках Френовского заполучить его Игорь так и не рассказал Базанову. В результате для Максима Брониславовича Рыбочкин стал врагом № 2, вторым после Виктора. Сопротивление Рыбочкина было уже не протестом одиночки, но участием в организованном бунте.
— Запомни, Игорь, — сказал ему как-то Френовский, — работая здесь, ты никогда не защитишь диссертацию.
Собственно, Максим Брониславович лишь повторил пророческие слова старого профессора, сказанные некогда ему самому.
Но на этот раз пророчество не сбылось. Рыбочкин защитил диссертацию и даже стал заведующим лабораторией, по числу сотрудников значительно превышающей бывшую лабораторию Френовского, которого в связи с переменой институтского климата, по состоянию здоровья и по собственному желанию, разумеется, перевели на должность руководителя группы, состоящей из трех человек. После долгих размышлений в дирекции над тем, чем же должно заниматься вновь созданное подразделение, решили, что оно будет дополнительным оперативным звеном между главком и институтом. Таким образом, группа Максима Брониславовича стала чем-то вроде группы по особым поручениям, зондеркоманды или маленькой пожарной команды, в чьи обязанности вменялось тушить время от времени загорающиеся урны с ненужными бумагами. Надо же было придумать для бывшего теневого премьера пристойное занятие.
Вплоть до защиты Рыбочкиным диссертации я не мог понять, почему в течение всех этих трудных лет он не разошелся со своей ворчливой женой. Почему не ушел от нее после очередной пилки? Почему, наконец, она не ушла после очередного его отказа подыскать себе более высокооплачиваемую работу? Абсолютное большинство тех, с кем я учился в институте, кто рано женился или вышел замуж, давно развелись, создали новые семьи, а некоторые за это время несколько раз успели поменять спутников жизни. И какие были пары! Какая любовь! Жить не могли друг без друга. На лекциях сидели, взявшись за руки.
Рыбочкин (его историю поведал мне человек, с которым Игорь учился на одном факультете) как бы насильно себя женил, назло той, которая предпочла другого. Рыбочкина н а с и л ь н о женили обстоятельства, как в старину порой женили своих детей родители.
Перед мысленным моим взором проходит целая череда браков по любви, счастливых, по всем признакам, браков, кончившихся полным, зачастую грубым разрывом. Так быстро почему-то эти прекрасные весенние цветы превратились в кучу гниющей органики.
Случай Рыбочкина озадачивал с двух сторон: семейной и производственной. С одной стороны, не совсем понятно, какая могучая сила удерживала его подле Базанова, чье положение в институте долгие годы оставалось неустойчивым. С другой — что держало его подле женщины, на которой он женился н е п о л ю б в и? Конечно, у Рыбочкина был сын, но кого в наши дни это остановит?
Внутренний голос постоянно подводит меня. Если я заблудился в чужом городе и мне нужно идти, скажем, направо, то я обязательно пойду налево. Но стоит не послушаться внутреннего голоса и пойти в противоположном направлении, как выясняется, что на этот раз внутренний голос не обманывал. Мое представление о людях, почти всегда ошибочно. Сколь редко удавалось сказать себе потом: именно таким (такой) я себе его (ее) представлял!
Мое знакомство с Галей (так звали Игореву жену) состоялось в день празднования Рыбочкиным защиты диссертации. Видно, из соображений экономии он решил устроить вечеринку дома, а не в ресторане. Оппоненты и члены ученого совета вежливо отказались принять участие в пиршестве. (Еще не прошел первый испуг, вызванный ваковскими нововведениями.)
Образ сварливой жены, мещанки, отхватившей себе по счастливой случайности т а к о г о парня, был безнадежно разрушен в первую же минуту знакомства. Прежний недоуменный вопрос пришлось изменить на прямо противоположный: как это Рыбочкину удалось жениться на т а к о й женщине? Впрочем, — подумал я, — Галя знала, за кого выходила замуж. Ей одной ночи хватило, чтобы узнать о нем в с е, что желательно знать будущей жене о своем муже. Рыбочкин, конечно, был тем фундаментом, который выдержит л ю б у ю нагрузку, любую многоэтажность семейной надстройки. Но как выдержала ее она?
Мы уселись за красивый праздничный стол в этом гостеприимном, радушном доме. Вроде как у Ларисы. Однако казавшееся естественным для базановской жены было неожиданно для той, что жила рядом с Рыбочкиным. Даже мелькнула мысль, что две эти до сих пор, кажется, не знакомые друг с другом женщины все трудные годы, подобно мощным магнитам, удерживали своих мужей в поле взаимного притяжения. Несомненно, Игорь рассказывал Гале о своих институтских делах: о Базанове, Френовском, Верижникове. Конечно, она нервничала. Наверняка жаловалась на нехватку денег. Конца войне не видно, в любую минуту их группу могут разогнать, и тогда Игорю придется начинать заново. А годы идут, сын подрастает.
Пили за виновника торжества, за его руководителя, за оппонентов, за присутствующих и за тех, «кто в море». Галя сидела рядом со своим молчаливым мужем, время от времени поднималась из-за стола, что-то приносила, уносила, хотя основную работу делали другие. Размахивал руками Базанов, шумели гости, а она, как девочка после причастия, впервые допущенная в общество взрослых, возбужденно поглядывала по сторонам, смущалась, радовалась, сияла.
Нет, — хотелось мне крикнуть, — никогда не пилила она Игоря! Да и какой он ей муж? Какая она жена? Девочка, невеста. Замолчите! Оторвитесь от своих тарелок и рюмок. Взгляните, какое у нее лицо. Разве такие лица случается видеть вам каждый день?
Я встал. За столом продолжали шуметь, смеяться, чокаться, выпивать. Наконец меня заметил Базанов, конечно же председательствовавший на этом вечере.
— Тише! — по-хозяйски прикрикнул он на разошедшихся гостей и постучал ножом по бутылке. — Алик! Давай!
Волна голосов пошла на убыль, зарокотал отлив, прошуршали камушки на берегу, и все смолкло. В наступившей тишине я произнес что-то очень обычное, стандартное, из банкета в банкет повторяемое, — про жену Рыбочкина, без которой, мол, неизвестно, защитил ли бы он свою диссертацию, про то, что, может, не его, а ее прежде следует поздравить с защитой. И ничего — о девочке-невесте, о сияющих глазах, которые выдавали ее с головой, проливая свет на мучившую меня тайну. Она т а к любила Рыбочкина, как только может любить жена, прожившая со своим нелегким мужем долгую, трудную жизнь.
Потянулись рюмки, раздались возгласы: «Примите наши поздравления!», «За вас, Галя!»
— Молодец, Алик, — хлопал меня по плечу Базанов. — Хоть один мужчина нашелся.
— Я благодарна Виктору Алексеевичу, — призналась мне потом Галя (мы стояли вдвоем, зажатые в угол танцующими). — Игорь такой человек. Вы сами знаете. Без помощи Виктора Алексеевича ему бы трудно пришлось. Игорь всегда в него верил, столько о нем хорошего рассказывал. Ведь не всем так везет с руководителями, правда?
При чем это? — подумал я. — Рядом с такой женщиной последний дурак способен на чудеса. Но Игорь не дурак. Да вы ему цену не знаете, милая Галя. С другим руководителем он бы еще быстрее диссертацию защитил.
Я понимал, что несправедлив к Базанову, но меня понесло с чудовищным ускорением — в бесконечность ее широко распахнутых глаз. Со мной иногда случалось: я терял ощущение времени и реальности. Каждому из них, моих по-разному удачливых сослуживцев, выпало редкое счастье, и внезапные вспышки, когда я готов был бог знает на какие глупости, объяснялись, видимо, чувством зависти, ослеплением ярким светом, направляемым всякий раз не на меня. Не хватало только поцеловать ее на глазах у мужа.
Мы стояли с Галей в углу, у окна, за которым открывалась постепенно поглощаемая ночью городская панорама. Первые ряды бесконечного лабиринта панельных построек начинались прямо через дорогу. Они лепились на пологом склоне, вывернутом, точно лопасть пропеллера. Городской пейзаж напоминал построенную в пустыне гигантскую промышленную установку. Я чувствовал себя пассажиром Аэрофлота, навсегда оставившим где-то там, далеко позади, единственный на белом свете по-старомодному уютный дом, где меня любят, понимают и ждут.
— Чему улыбаетесь? — спросила Галя.
— Вспомнил, как мы с вашим мужем и с Виктором Алексеевичем ехали однажды по пустыне. Он не рассказывал?
— Нет.
— Ехали ночью. Звезды до самого горизонта. Пустота. Шофер остановил машину, заглушил мотор, мы вышли и увидели, что земля маленькая и круглая, а человек — песчинка.
— Страшно?
— Не то чтобы страшно.
К нам подошел Рыбочкин.
— Я рассказываю Гале о том, как мы ездили в пустыню.
— Было дело, — настороженно заметил Рыбочкин.
Столь отвлеченный характер разговора, который я вел с его женой, вряд ли пришелся ему по вкусу. Видимо, он что-то заподозрил. Попытку п о к у ш е н и я. Мы с Галей слишком долго разговаривали.
— Поехал бы снова? — на всякий случай спросил я.
— А на фиг?
— Ну, мало ли. В командировку.
— Запросто.
Передо мной стоял стареющий представитель дворовой шпаны, каким Рыбочкин, несмотря на остепененное положение, по-прежнему становился всякий раз, когда число собеседников превышало одного.
— Говорят, пустыня тянет к себе.
— Может, какого дурака и тянет, — добил последние остатки нашего лирического настроения Рыбочкин.
Как она все-таки могла жить с этим кретином? Пусть он тысячу раз надежен и предан. Как можно с ним жить?
— Мне бы хоть раз побывать там.
— Побываете, — пообещал я. — Попросите Игоря взять вас как-нибудь с собой.
Рыбочкин затянулся сигаретой (обычно он не курил, только когда выпьет, в компании), жестом собственника, охраняющего от порчи цветок, отогнал дым от Гали и, слава богу, на этот раз промолчал. Сына отправили к бабушке, в комнате разрешалось курить.
Если бы мужем ее был не Рыбочкин и мы не отмечали сегодня его защиту, я, честное слово, сам бы предложил Гале поехать в далекий, не знающий прохлады южный городок — в страну несмолкающей музыки, которая, может, сумела бы не только успокоить, примирить с жизнью, но и сделать нас более счастливыми.
XIV
Особенно не любил Рыбочкин рассуждений об искусстве — вообще любых разговоров на эту тему, если только речь не шла о конкретном сюжете книги или картины. Я бы не сказал, что он оставался равнодушным. Напротив, такие разговоры действовали на Рыбочкина как красное на быка. Кем бы они ни велись, он однозначно воспринимал их направленность: они велись п р о т и в него. Тем не менее такие разговоры постоянно происходили в его присутствии, поскольку Рыбочкин в с е г д а находился в комнате, на своем рабочем месте, а Базанов всегда говорил о том, что его занимало в данное время, в частности о тех проблемах, которые он выносил из капустинской мастерской.
Виктор знал эту особенность Игоря, но всякий раз затевал с ним спор. То ли забывал, то ли не мог сдержаться.
Рыбочкин изо всех сил старался отвечать вежливо, но губы его при этом упрямо сжимались, взгляд становился непроницаемым. Словом, базановская несдержанность постоянно таила в себе угрозу п о к у ш е н и я на его, Рыбочкина, суверенные права экспериментатора, человека земного и реалистически мыслящего. Нужно было знать виртуозную способность Виктора связывать между собой разнородные понятия и предметы, чтобы понять причину аллергической реакции, которой крепкий организм Рыбочкина отвечал на подобные провокации. П о к у ш е н и е, исходящее от Базанова, выступало в утонченной (и поэтому наиболее опасной) форме и с к у ш е н и я, желания заразить Рыбочкина тем, чем он вовсе не хотел заражаться. Руководитель и его сотрудник оказались людьми разных культур, различных душевных состояний. Каждый из них прочно обосновался на своей территории и ни за что не желал покидать ее. Если Рыбочкин превосходил Базанова в повседневном, истовом своем труде и размеренном образе жизни, то Базанов, безусловно, был выше Рыбочкина во всем, что касалось наиболее общих проблем бытия. Рыбочкин был скромен, сдержан, обладал обостренным чувством собственного достоинства и питал отвращение ко всякого рода фальши и лжи, а Базанов отличался размахом, начитанностью, восприимчивостью к новым идеям и никогда не затухающим любопытством.