— Извините, пожалуйста.
Возмущенный, я шел к Базанову советоваться, но оказывалось, что и у него работает такая же девочка, и ей целый день звонят, и она посещает концерты в других городах. Откуда они брали деньги, силы, уверенность в будущем?
Конечно, разные попадались ребята; базановский любимец Ванечка Брутян был ненамного их старше. Встречались и серьезные, трудолюбивые, перспективные, но дети-цветы, составляющие некую новую разновидность, прежде всего обращали на себя внимание, доставляли особенно много хлопот.
Кроме музыки они потихоньку занимались куплей-продажей («толка́нием») каких-то импортных мелочей, но не потому, что испытывали жажду накопительства. Им просто нужны были деньги, чтобы жить так, как хотелось, как они успели привыкнуть. Подторговывать, «толкать вещи» было для них столь же естественно, как тянуться к солнцу.
Ни разу не слышал, чтобы они разговаривали о политике, литературе, даже о музыке, которую так любили. О стычках с родителями, обеспокоенными свободным образом жизни отпрысков, дети-цветы сообщали друг другу с той же равнодушно-убийственной интонацией, с какой произносили свое неизменное:
— Извините, пожалуйста.
Как-то я оказался случайным свидетелем разговора двух девушек. Они обсуждали свои дела, не стесняясь моего присутствия. Словно меня не существовало. Это так, видимо, следовало понимать: у них не бывает секретов друг от друга, от родителей и даже от посторонних. Дословно передать тот разговор невозможно. В данном случае я чувствовал себя иностранцем, который в общих чертах понимает, о чем идет речь на чужом языке, но сам объясняться не умеет.
— Мать скандал устроила, — примерно так начала одна. — Утром крик подняла: где была? Я ей: у Коли. У какого еще Коли?
— Ты разве все с Колей? — поинтересовалась другая.
— Нет, — заулыбалась красотка. — Просто мы с Сашей остались у Коли. У него большая квартира. Ну вот. Почему, кричит, дома не ночевала? Я ей: ты-то всегда дома ночуешь? Она и заткнулась.
Они знали, что я слышу. Одна из них работает в моем секторе. Я был для них тумбой, письменным столом, вытяжным шкафом. Отвратительное ощущение. На целый день был выбит из колеи. Что делать? Либо я должен бросить все и заняться воспитанием девчонки, не отпуская ее от себя ни на шаг, либо гнать в шею. Кроме нее у меня еще восемь сотрудников. Душеспасительные беседы не помогают. Выгнать тоже не могу: найти людей сейчас сложно. Отберут ставку, и кого тогда посылать на стройку, в колхоз, на овощебазу?
Иногда становится страшно. На фоне разговоров капустинских приятелей-бородачей о засилии ученых-рационалистов, губителей природы и человеческих душ, расцветают дети-цветы, и я с опаской жду, чем кончится это вселенское озеленение.
Мне приснился странный сон. Откуда-то сверху, с воздуха, с большого расстояния я фотографировал наш институт. Почему-то в поперечном разрезе.
Лабиринты лестниц, коридоров, комнат, и в них — как горох или шарики в детском настольном бильярде — люди. Чей-то палец сжимает пружину, отпускает, и бегут горошины по игральному полю. Встретив препятствие, шарик, устремившийся к пятисоточковой лунке, отскакивает в сторону, к самому борту, и медленно, вхолостую, скатывается вниз. Кто-то занимает лунки в пятьдесят, сто, двести очков. Стукнувшись о шпенек, шарик изменяет траекторию и оказывается в одной из наиболее высокооплачиваемых лунок. Но все это видимость, обман. Сжимающий пружину палец метил не в эти лунки, и совсем не важно, кто их займет. Он целил в главную, нижнюю, ничем внешне не примечательную, окруженную хитроумной системой защиты лунку, которая сто́ит всей игры. Он будет пытаться снова и снова, и опять бо́льшая часть шариков промечется по полю впустую, ударяясь о всевозможные препятствия, а меньшая займет затейливо разукрашенные углубления различного достоинства. Лишь единственный шарик в назначенный срок попадет куда надо и решит исход всей игры.
В праздники, когда подряд выдалось четыре свободных дня, забавы ради я занялся фотомонтажом. У меня скопилось огромное количество пробных фотографий. Жалко было выбрасывать.
Разумеется, я не собирался помещать Базанова в какой-нибудь немыслимой виньетке наподобие директора школы, рядом — соратников-учителей, а ниже — многочисленных учеников в виде небольших овальных изображений. Тем более, что учеников почти не было.
Поскольку с каждого кадра я делал несколько разных отпечатков, то мог теперь свободно вырезать и подгонять друг к другу произвольной формы фигуры, наклеивая их на ватман. Если образовывались щель или разрыв, я вырезал из отходов кусок нужного размера (обычно с размытым или неясным изображением) и заделывал пробел. Первые два дня возился один (жена занималась хозяйством), потом и она заразилась — взялась помогать мне.
Я говорил:
— Светлана, милая, отдохни.
— Мне нужно больше двигаться, — отвечала она.
Мы трудились с утра до вечера, вырезали, клеили, сдирали неудачные фотографии, вновь клеили. Никогда раньше я не увлекался фотоколлажем, да и теперь испытываю к нему как к техническому приему предубеждение. Но в той забаве мне чудился какой-то особый смысл. Возвращаясь к прошлому, я острее ощущал счастье настоящего. Комментируя отдельные фотографии, всматриваясь в любимое лицо жены, я с удивлением обнаруживал, что многое было для нее внове, хотя, казалось, за год совместной жизни мы узнали все не только друг о друге, но и о наших друзьях, сослуживцах, знакомых и родственниках.
У меня не было определенного замысла. И никакой особой причины затевать все это тоже не было, если не считать причиной новое счастье и тепло дома, пришедшее на смену холодным дням одиночества.
Я начал со второстепенных фигур, поместив начальника лаборатории № 35 Льва Меткина из валеевского отдела рядом с начальником 27-й лаборатории Крепышевым. Эту пару с волевыми, сильными лицами удачно соединила вклеенная фотография первого варианта новой очистительной установки. (В своей диссертации Игорь Рыбочкин поместил фотографию другой, более поздней конструкции, а эта так и осталась у меня.) Струйка дыма, поднимающаяся от сигареты, которую держит у самых губ бывший саратовец Лева Меткин, уплывая за кадр, как бы поглощается установкой, и Крепышев на другом ее конце уже дышит свежим, профильтрованным, идеально очищенным воздухом, почти таким, каким дышал в далекой своей провинции, где родился и вырос. Выражение узкого, резко очерченного Левиного лица, его прищуренные глаза (причиной тому то ли дым, то ли свет из окна), как и на фотографиях Рыбочкина, вызывает в памяти образ «стального солдата», но только Рыбочкин неизменно смотрит куда-то вбок, на колбу или под тягу, тогда как жесткий, немигающий Левин взгляд устремлен прямо в объектив. Широкоскулый, развалившийся на стуле Крепышев — своей комплекцией под стать Базанову, каким тот выглядит на маленькой фотографии из личного дела, позаимствованной мной в нашем отделе кадров.
Жаль только, что нет фотографий Меткина и Крепышева пяти-десятилетней давности. Тогда они были такими незаметными в институте мальчиками. Их словно бы и не существовало вовсе до той поры, пока не разразился скандал из-за самовольной командировки Рыбочкина. Гарышев, Крепышев и Лева Меткин появились на арене, когда Максим Брониславович понял, что без пополнения своего войска ему с Базановым не совладать.
С первыми двумя было ясно. В один прекрасный день Гарышева и Крепышева вызвал к себе начальник отдела Станислав Ксенофонтович Кривонищенко. Максим Брониславович при сей беседе присутствовал, как всегда скромно примостившись подле необозримых размеров стола начальника. В течение нескольких минут Станислав Ксенофонтович, пожалуй даже не вникнув как следует в суть происходящего, мямлил нечто расплывчатое насчет того, что давно, мол, пора выдвигать молодежь, доверять ей ответственные участки работы, а затем с видимым облегчением передал слово Максиму Брониславовичу. В свойственной ему сжатой, деловой манере Френовский поведал о том интересном направлении, которое ведется в его лаборатории. (Молодежь, как и весь институт, живо интересовалась вестями с полей сражений, но премьера теневого правительства она выслушала с таким неослабным, почтительным вниманием, будто и ведать не ведала ни о Базанове, ни о том, чем он занимается.) Суть предложения Максима Брониславовича сводилась к следующему. Пусть молодые люди возьмут на себя часть работы, с которой попросту не справляется лаборатория № 29 (то есть лаборатория Френовского, и группа Базанова в частности). Пусть подумают и дадут свои предложения — желательно в направлении разработки новых очистительных систем. Станислав Ксенофонтович в ходе предварительного обсуждения (почтительная улыбка в сторону Станислава Ксенофонтовича) любезно согласился похлопотать в дирекции об открытии долгосрочной, хорошо финансируемой комплексной темы. С начальниками лабораторий все улажено и оговорено. (С ними и оговаривать было нечего. Их просто поставили в известность. Послушные были начальники, царствие им небесное!)
Потом отдельно пригласили Леву Меткина вместе с начальником его отдела, игравшим далеко не первую скрипку в слаженном оркестре Максима Брониславовича Френовского. (Первую скрипку играл Станислав Ксенофонтович, которого за глаза Максим Брониславович ласково называл Стасиком. Отсюда, я думаю, пошло и ласковое прозвище Максик, введенное в обиход базановцами.) Разговор повторился во всех подробностях, будто был записан на магнитофонную ленту.
Таким образом, в новой боевой операции, которую условно можно назвать «козлодрание», главная роль отводилась базановским сверстникам, представителям «новой волны» — молодого в те годы поколения исследователей. Лева Меткин удачно дополнял компанию Крепышева и Гарышева, ибо без него собеседование в кабинете Стасика слишком бы походило на внутриотдельский заговор.
Фотографию Г. В. Гарышева во весь рост я поместил над лабораторной установкой Рыбочкина. Теперь Гарышев шел по ней, как по необозримой казахской степи, откуда около двадцати лет назад приехал поступать в Московский институт химического машиностроения. Самым способным из троицы Гарышев — Крепышев — Меткин был, пожалуй, Лева, а самым трудолюбивым — Г. В. Гарышев. Не случайно Базанов к ним всегда хорошо относился.
Итак, сведенная мной воедино троица в преддверии своего звездного часа с полным сознанием значимости момента приступила к обдумыванию путей оказания помощи лаборатории № 29. Ни один из них не зашел к Базанову. Ни один не подкараулил его у троллейбусной остановки, чтобы поговорить с глазу на глаз. Никто не позвонил домой, чтобы предупредить о готовящемся «козлодрании». Боялись? Не понимали, в какую историю их втягивают?
Почему-то из всей тройки Базанов невзлюбил одного Крепышева, кстати, самого безобидного. То ли в силу ограниченных способностей, то ли из-за природной осторожности Крепышев лишь делал вид, что играет в эту игру. К «козлу» он не притронулся, тогда как Гарышев, по меткому выражению Рыбочкина, «отхватил себе здоровенный кусище». Базанов недолюбливал Крепышева за то, что «от него всегда пахло мылом и ординарностью». Будущий профессор готов был скорее смириться с подлостью, чем с безвредным человеком, от которого «пахнет мылом и ординарностью». В этом был весь Базанов!
И когда на ученом совете института обсуждали скандальную историю с «Рафинитом», Виктор возмущался именно тем, что б е з д а р н ы м людям позволили потратить на бесполезные эксперименты т а к о е количество государственных денег.
Одного не могу понять, как удалось Гарышеву выйти сухим из воды, выпутаться из той истории. «Отхватив кусок» базановской темы, он умудрился стать одним из ярых его сторонников в период прихода к власти «железной пятерки». Ему все сходило с рук, все шло на пользу: травля Базанова, победа Базанова.
Дело, видимо, заключалось в том, что Базанов не видел в нем соперника, конкурента. Их взаимная симпатия зиждилась на добродушно-насмешливом отношении к разного рода ценностям, которые каждый выбрал в качестве жизненного ориентира. Для «железной пятерки», равноправным членом которой был Гарышев, они носили столь распространенный материальный, общежитейский характер, что их и перечислять не стоит, ибо за всю историю цивилизованного человечества здесь мало что изменилось. Отличие Гарышева от остальных заключалось лишь в его способности допустить возможность существования иных богов. Если Гарышев с достойной терпимостью воспринимал базановский идеализм, то остальные либо не верили в него, либо опасались.
Было бы нелепостью утверждать, что Базанов чуждался земных радостей. Вовсе нет. Но он перешагивал через них, как Гулливер через дома лилипутов, а для кого-то завоевание этих радостей стало единственно доступной пониманию философией, л и ч н о выношенной идеей, почерпнутым из л и ч н о г о опыта смыслом бытия за отсутствием иного, более общего, значительного, если не сказать в с я к о г о смысла.
Представляю, как могло раздражать, оскорблять того же Январева или Валеева пренебрежение Базанова к деньгам, должностям, отдельному кабинету с приемной и секретаршей — ко всему, что добывалось великими усилиями и должно было служить свидетельством их заслуг, предметом зависти и уважения. Всякое сомнение в истинности такого рода ценностей означало одновременно сомнение в смысле жизни тех, кто ими владел.
Став начальником отдела, Январев как-то пригрозил Базанову лишением премии. Виктор рассмеялся ему в лицо.
— Неужели ты думаешь, — воскликнул он, — что меня можно этим запугать? Батюшки-светы! Да мне не нужны деньги. Семьдесят копеек на обед и двадцать на дорогу — это все, что мне требуется.
— Если не тебе, то сыну твоему, — сердито заметил Январев.
— И Павлику ни к чему. Уверяю тебя! Чем меньше у него будет денег, тем меньше опасность, что со временем он превратится в дерьмо. Так же, как не нужны они твоей Ирочке.
При упоминании имени дочери у Январева нервически дернулась щека.
У меня оставалось слишком мало свободного места внизу, рядом с фотографией установки, для тех двоих, которые на него претендовали, — Январева, пришедшего на смену отслужившему свое начальнику отдела № 2 С. К. Кривонищенко, и упомянутого начальника отдела № 3 Валеева. Если уж выбирать, то место под установкой по праву принадлежало Январеву, ибо как новый начальник отдела он с некоторых пор стал иметь к затянувшейся теме базановского поискового исследования непосредственное отношение.
Связь Валеева с установкой Рыбочкина — почти символическая. Просто он был одним из тех, кто добивал Френовского, уже сбитого с ног двумя обширнейшими инфарктами.
Не только он. Пришел час, когда все мы так или иначе оказались втянутыми в эту войну: «бывшие» — по одну сторону, «будущие» — по другую.
Но наше участие я расцениваю как открытие второго фронта, исход войны был предрешен. Базанов брал неприятельские укрепления с ходу. Те, кто вступил в действие после успешной защиты им докторской диссертации, заботились уже не столько о победе добра над злом, сколько о разделе сфер влияния сразу после «подписания капитуляции». Именно тогда Гарышев, Крепышев, Меткин, Валеев и Январев торжественно объявили, что находятся на стороне Базанова и считают свои войска его войсками. Тогда же они жестоко подавили последние очаги сопротивления и на оккупированной территории установили свою власть.
Впрочем, со стороны все выглядело куда более мирно и благопристойно. Кто-то заболевал и добровольно отказывался от заведования отделом или лабораторией, другой уходил на пенсию, третий по состоянию здоровья просил перевести его на менее ответственную должность. Молодежь, в том числе «железная пятерка», почетная роль будущего лидера которой volens nolens отводилась Виктору Алексеевичу Базанову, проливала почти искренние, хотя и предусмотренные сценарием, слезы прощания, давала торжественные обеты хранить завещанные традиции. У сходящих со сцены стариков тоже краснели глаза, и на какое-то мгновение всех захлестывала сентиментальная волна любви и всепрощения.
Торжества, на которых не присутствовали только два человека — Базанов и Френовский, ибо один лежал с микроинфарктом, а другой — со вторым обширным инфарктом, — проводились в хорошем темпе, без проволочек, по-современному. Уборщицы быстро приводили в порядок актовый зал, выметая нечаянно обломанные во время церемонии головки цветов, подбирая кем-то оброненные носовые платки. Никому не известные молодые люди сматывали черные шнуры микрофонов, кто-то гасил свет, запирал дверь, и жизнь возвращалась в привычное, трудовое русло.
Половину фотографии «Базанов и Френовский обмениваются дружеским рукопожатием» — ту, на которой Базанов, — я приклеил отдельно и размышлял, кому он будет теперь улыбаться, а также чем и в какой последовательности заполнить пространство, отделяющее его от «железной пятерки». (Январева я все-таки поместил под установкой, а Валеева с величественно, как у Медного всадника, протянутой рукой — рядом. Поскольку фотография сделана много лет назад на субботнике, Валеев выглядит моложе Январева, хотя на самом деле они ровесники.)
Светлана предложила восстановить разрезанную фотографию. То есть пусть Базанов и Френовский пожимают друг другу руки — что в этом особенного? Ведь так оно и было, здесь нет никакой подтасовки. Я подумал и согласился. Мы намазали оставшуюся половину клеем и аккуратно приложили к той, что уже была наклеена.
Из-за обилия людских лиц фотоколлаж грозил превратиться в изображение беспорядочной толпы, и потому мы решили окружить снимок «Френовский — Базанов» видами гор (итог моей давней командировки в Азию). Сюда же хорошо монтировался неизвестно откуда взявшийся пион с впившимся в него жуком-бронзовком (черно-белое изображение), но при этом кусок, куда бы поместилась только маленькая узкая фотография, остался пустым. Светлана взяла ножницы, полезла в ящик, где хранились старые иллюстрированные журналы, и через некоторое время протянула мне полоску глянцевой бумаги, на которой типографским способом было напечатано: