— Алик, — спросила Светлана, — куда мы его поместим?
— Давай сюда.
Между фотографиями институтских стариков и новых молодых как раз оставалось свободное место.
XVIII
Через несколько дней после совместного с Романовским чаепития у Базановых позвонил Капустин:
— Не знаешь, куда Витька пропал? На работе никто не подходит, дома тоже не могу поймать. Его благоверная меня не жалует. Нет его! — и трубку бросает.
— Он в Новосибирск улетел. В командировку.
— Надолго?
— Кажется, дней на десять.
Капустин покряхтел, посопел в трубку, потом произнес разочарованно:
— Тогда хоть ты приезжай.
— Что-нибудь стряслось?
Капустин только хмыкнул в ответ. Я почувствовал себя задетым.
— Ладно, как-нибудь.
— Не как-нибудь, а сегодня. Сейчас. Буду ждать в мастерской.
Создан новый шедевр, — решил я. — Капустину не терпится показать избранному кругу зрителей. За неимением таковых сгодится и Алик Телешев. Сукин сын, — думал я. — Кто познакомил тебя с Базановым?
Дверь мастерской долго никто не открывал. Наконец раздались ухающие по деревянным мосткам шаги, щелкнул замок, на пороге возник Капустин. Он кривил губы в усмешке, подтягивая штаны.
— Черт, так и знал, что именно сейчас позвонишь. Стоило только в сортир пойти. Садись вот, читай.
Он протянул рассыпающиеся листы, которые некогда были книгой.
— Завтра должен вернуть. Витьке хотел показать, но раз его нет, читай ты. Потом перескажешь.
— Сам не можешь?
— Читай, читай, — усмехнулся он.
Книга оказалась старинная, без начала и конца. Странная смесь «правдивых историй» и наукообразного трактата, посвященного истории открытия загадочного «чешуйчатого» вещества, обладающего магическими свойствами. Уцелевший текст начинался словами «пошел Фарлаф на Карпово болото», я запомнил их в связи с новой капустинской скульптурой «Фарлаф на Карповом болоте».
В отличие от раннего «Икара», лицо Фарлафа было тщательно вылеплено из глины и чем-то походило на «Портрет доктора химических наук, профессора В. А. Базанова», но только сильно уменьшенный. Между прочим, почти все аллегорические мужские персонажи капустинских скульптур напоминали Витю. Фарлаф стоял по колено в болотной жиже, держа в пригоршне добытые с превеликим трудом чудотворные «чешуйки», о которых говорилось в книге. Они могли вылечить любое заболевание, дать женщине способность рожать четырех детей в год, а мужчине — необыкновенную силу, спасти народ от моровой язвы, воскресить тех, кто умер, но не погребен. Только Фарлафу ничем не могли помочь, и его постепенно засасывала болотная топь.
— Ну, Ваня, — сказал я, перелистав страницы, — из-за какой-то книжки заставил меня ехать через всю Москву.
— Ты почитай, почитай, ученый человек, — тряс головой Капустин.
— Сегодня ведь не первое апреля.
— Семнадцатое мая, — взглянул Капустин на календарь.
За историей Фарлафа следовал рассказ о простодушном, отважном Ионе. Безымянный автор подробно описал трудности, встречающиеся на его пути, все искушения и беды, само преодоление которых стоило дороже любых волшебных чешуек, необходимых бедному Ионе лишь затем, чтобы разбогатеть и жениться на царской дочке.
— Вот она, ваша химия. Вся как есть тут.
Капустин улыбался и, довольный, поглаживал бороду.
— Не знаешь, что с Витькой? Неприятности опять? Заходил тут как-то, жаловался. Это ведь ясно, — тянул чай из блюдца Капустин. — Меня тоже не понимают. Ругают — не понимают, хвалят — не понимают. Что привычно, то замечают, а до остального никому дела нет. Времени у людей не хватает, чтобы подумать. Все несутся куда-то, спешат. У вас-то, поди, все определеннее. Хоть что-то доказать можно.
— У нас можно доказать почти все.
Базанов в Новосибирске, в Академгородке. На обороте фотографии надпись: «Под сигмой Академгородка». Новосибирская сигма — символ единения науки и практики, человека и природы, всех людей. Обидевший в лесу белку в двадцать четыре часа лишается прав гражданства. Белку нельзя обидеть. Каково узнать такое Базанову? Он теперь — как чувствительная мимоза, реагирует на малейшее внешнее раздражение. Как узник концлагеря, выпущенный на свободу. Или обреченный больной. И вся его вальяжность — только сверху, а внутри — сплошной комок нервов.
Январев ему как-то сказал:
— Сам виноват, что до такой степени обострил отношения с Максимом Брониславовичем. Вспомни, как разговаривал с ним.
— Хорошо еще, что вообще мог тогда разговаривать, — пошутил Базанов. — Тяжел оказался медведь. Так навалился, что не продохнуть. А на вид такой щупленький старикашка.
Профессор хорохорится. Профессор изображает из себя супермена. Улыбается в объектив: чи-и-и-з!
Хроника событий. Как говорится, этапы большого пути.
Пламенное выступление Романовского:
— Пусть чувствуют себя посрамленными те, кто не верил в «термодинамическую химию»!
Старая власть уже ощущает неустойчивость своего положения. Стучит часовой механизм адской машины. «Железная пятерка» готовится к боевым действиям. Базанов дописывает докторскую диссертацию. Разумеется, об этом не знает никто в институте, кроме Рыбочкина. Но события грядут — это чувствуют все. Нужно к чему-то готовиться, что-то предпринимать, иначе волна сметет подчистую.
Самое старое, слабое и потому уязвимое звено — начальник отдела № 2 Станислав Ксенофонтович Кривонищенко. Несмотря на то, что по своему влиянию и весу он — второй после Френовского человек. Или благодаря как раз этому обстоятельству. Деваться некуда. Необходимо чем-то жертвовать, что-то менять, разряжать обстановку. Если потом что случится (а ведь непременно случится!), спросит кто (обязательно спросит!): вы-то куда смотрели, товарищи, какие меры принимали? — чтобы можно было ответить: вперед смотрели, в самую точку, и меры принимали соответствующие. Прежде всего определенные перемены выгодны Максиму Брониславовичу Френовскому. Что, если и новый начальник отдела станет поддерживать его? О какой предвзятости можно тогда говорить?
И наступает день, когда новое время (до чего быстро стирается позолота, и как утомительно долго служит свиная кожа) говорит устами самого Станислава Ксенофонтовича такие высокосознательные слова:
— Пора молодежи уступать место. Пусть молодежь поработает. Дорогу молодежи!
И все в таком духе. Формулировки шлифуются, высокосознательные слова доверительно сообщаются каждому, кто является на прием к Станиславу Ксенофонтовичу. В разыгрываемом спектакле они играют двоякую роль. Примерно ту же, что и заводское письмо в руках у Френовского с отказом осваивать установку, и роль пистолета, врученного арестованному офицеру былых времен: лучше почетное самоубийство, нежели позорное разбирательство. Словом, Станислава Ксенофонтовича как бы не смещают вовсе — он уходит сам, добровольно, исполненный сознания с честью выполненного долга.
Новым начальником отдела становится Январев, однокашник Базанова. Тем более важное обстоятельство, что на первых порах Январев всецело находится под влиянием, быть может, даже обаянием Френовского. Тот сразу его приручает, заставляет подчиниться. Стратегия Френовского на первых порах вполне оправдывает себя. Январев — его кандидатура, хотя мало кто об этом догадывается. Максим Брониславович открыто грустит, потеряв боевого соратника. Новый начальник поддакивает каждому слову теневого премьера, тогда как видимость их отношений не оставляет желать лучшего.
— Максим Брониславович, зайдите.
— Извините, — прерывает разговор с посетителем Максим Брониславович, — начальство вызывает.
В голосе Френовского отчетливо слышна уважительная, даже самоуничижительная нота. Новая роль продумана до тонкостей.
На самом деле это не начальник отдела вызывает начальника лаборатории, а начальник лаборатории вызывает нового начальника отдела его, Январева, устами.
Январев тихо раздувается от гордости в заново побеленном (чтобы духу старого не осталось!) и отремонтированном кабинете. Хлыст, с помощью которого осуществляется дрессировка, каждый раз надежно прячется, а накинутая на шею удавка сделана из такого тонкого материала, что сразу не различишь. Кроме того, Максим Брониславович — прекрасный психолог. Он понимает, что Январеву нравится видимость власти. Он умеет быть внимательным и услужливым. Премии, открытие тем, закрытие тем, перенос отдельных этапов и избежание связанных с этим неприятностей — те нити управления, которые уверенно держит в своих старых, веснушчатых руках непревзойденный стратег Максим Брониславович Френовский. Январеву кажется, что он использует своего многоопытного сотрудника для укрепления собственного положения, тогда как Максим Брониславович точно знает, кто кого использует. Здесь и говорить не о чем.
Январев оказался первым из «железной пятерки», получившим власть, и единственным, кто не сумел ею воспользоваться. Но это поначалу. Потом он с лихвой наверстает упущенное. Френовский остался теневым премьером. Но и это до поры до времени, пока «железная пятерка» не набрала силу. Максим Брониславович создал условия для ее возникновения. Не только Январева — он выпустил в небо и других «стальных птенцов»: Крепышева, Гарышева, Леву Меткина. Пожалуй, лишь Валеев был обойден его вниманием.
Никуда не денешься — диалектика жизни. Гусеница умирает, чтобы стать коконом; кокон умирает, чтобы стать бабочкой.
Итак, Январеву п о н р а в и л о с ь быть начальником. Это самое слабое, чувствительное, уязвимое его место. По нему и постукивает Френовский хлыстом во время тренировочных занятий. Не в пример Базанову, Январев хорошо поддается дрессировке. Что значит молодой!
Базанов завершает работу над диссертацией. Увесистый фолиант на столе у Френовского. Базанов сам приносит его. Вот это игра! У Френовского даже дух захватывает.
Последняя партия. Решительная. Базанов играет белыми и потому делает первый ход. Начальник лаборатории должен быть знаком с диссертацией, подготовленной его сотрудником. С докторской диссертацией, о которой самому Максиму Брониславовичу посоветовали в свое время забыть для его же собственной пользы.
— Я бы попросил вас, Максим Брониславович, познакомиться с работой в течение месяца, — просит Базанов.
— Конечно, Виктор Алексеевич. Мне десяти дней хватит.
Даже глазом не моргнул — такое самообладание.
Десяти дней, разумеется, не хватило. Месяца — тоже.
— Когда, Максим Брониславович, вы вернете мне рукопись?
— Уже заканчиваю, Виктор Алексеевич.
Проходит еще две недели.
— Прочитали?
— Прочитал.
— Ваше впечатление?
— Практическая часть слабовата.
— У меня теоретическая работа.
— Но вы работаете в прикладном институте.
— Какое это имеет значение?
— Большое, Виктор Алексеевич. Главное.
— Вы мне вернете работу?
— Дома забыл. Вы уж меня извините.
Через неделю:
— Принесли?
— Ах, опять забыл! Склероз, Виктор Алексеевич. Не беспокойтесь, никуда ваша диссертация не денется.
Он издевался, надеялся, что Базанов сорвется, нагрубит, возможно, даже ударит. Последнее решило бы все проблемы. Разом. Хотя и больно, и унизительно, да и опасно в таком возрасте.
Базанов на пределе. От него всего можно ожидать.
Френовский ждал. Не оставался один в кабинете. События назревали. Требовались свидетели. Кто-нибудь из свидетелей всегда сидел на стуле подле начальника. Постоянное дежурство. Караулили, ждали с утра и до вечера — целый рабочий день. Но Базанов не приходил, не спрашивал о диссертации. В самом деле, не единственный же экземпляр.
Потом доклад на ученом совете. Апробация работы.
Френовский выступает против: недостаточно развита практическая часть работы, вся диссертация имеет для отрасли ограниченную применимость.
Едкое замечание Романовского:
— Отраслевых докторов наук не бывает.
Молчание. Мертвенное молчание в набитом народом зале. Ни смешка.
Почему все-таки они отпустили его, оставили живым?
Январев выступает: и вашим, и нашим. Подленькое выступление, если учесть, что работа у Базанова действительно выдающаяся и что они с Январевым кончали один институт, одну кафедру. Однокашники. Январев упирает на объективность, беспристрастность, п р и н ц и п и а л ь н о с т ь своих оценок. Но тут все понятно.
Против существа работы нечего возразить. Единственный явный противник — начальник лаборатории, в которой работает соискатель. Не очень-то красиво. Новый заместитель директора председательствует. Он все видит, все понимает. Больше никто не решился выступить.
Таким образом, по одну сторону барьера находился уверенный в своих результатах, готовый к бою Базанов, по другую — суетящийся, непривычно волнующийся премьер. Уже бывший. Теперь это ясно каждому. Его аргументы мелочны, поведение — недостойно. Вышел выступать с карточками, на которых собранное им досье: номера писем с отрицательными отзывами от заводов, фамилии каких-то людей, числа, цифры. Канцелярские аргументы. Явный промах с его стороны. Премьер постарел. Он ничего не понимал в том, о чем докладывал Базанов. Вышел с дубиной, и все увидели: трусит.
Как преградить Базанову путь? Признать совет некомпетентным? Или голосовать против, ничего не понимая в «термодинамической химии»? Это ведь не окончательная и даже не предварительная защита — только р е к о м е н д а ц и я к защите. Базанов пойдет до конца, это факт. Если не найдет правду здесь, отправится искать ее в другом месте. Такой рвущийся с привязи могучий бык ни перед чем не остановится. Сила на его стороне. В каждом его слове сила. А если он свою правду найдет? Какие выводы будут сделаны вышестоящими инстанциями о деятельности ученого совета, не оценившего, не поддержавшего, не разобравшегося?
И еще: ожидание перемен. Ожидание перемен — вот главное. Все ждали их, кожей чувствовали, и только не знали пока, откуда они придут. Особое состояние настороженности и осторожности, как перед грозой.
Большинство проголосовало «за». Пока «за», а там видно будет. Если работа не тянет на докторскую, найдется и шпага, и умеющий ею владеть.
Пока же поговаривали, что Грингер собирается подать заявление об уходе. И столько всего с каждым из сидящих в зале могло случиться, прежде чем результаты нынешнего голосования обернутся чем-то реальным.
Так оно и решалось: базановская судьба — в связи с общей обстановкой и ожиданием перемен, а будущее института — в связи с тем, что Базанова все-таки выпустили, допустили к защите.
Голосование было открытым, что, пожалуй, и повлекло за собой уход на пенсию двух начальников лабораторий — Вектурова и Калабина, голосовавших «за». Максим Брониславович еще не терял надежды н а в е с т и п о р я д о к. Эти двое всегда отличались послушанием, вот и навлекли на себя гнев. До Романовского не доходили руки. Впрочем, Романовский — особый случай. Он всегда баламутил воду. Такой уж у человека характер, жизненное амплуа. Френовскому было не до него. Производя чистку рядов, Максим Брониславович словно бы невольно обезоруживал сам себя, точно не понимая, что творит, как если бы вдруг лишился рассудка.
Нет, тут было нечто совсем другое. Пожалуй, Френовского уже не столько интересовала судьба бывших сотрудников и соратников, сколько то неведомое будущее, в тайном формировании которого он принимал теперь деятельное, лихорадочное участие. В нем не оставалось места предателям. Подобно белке, делающей запасы на зиму, он не разгрызал найденные орехи, а спешил прятать их в незаметном месте. Настоящий боец и политик, Френовский жил для того, чтобы победить, даже если победа давалась ценой жизни. Максим Брониславович уходил, оставляя после себя минированную территорию. Он готов был скорее простить врагов, чем предавших его друзей.
После апробации базановской диссертации на ученом совете Френовский забрал из его группы последнего человека, которого смог забрать, и Базанов остался вдвоем с Рыбочкиным. Но это не все. Максим Брониславович сверх всякой меры загрузил их работой, доказательство ненужности которой потребовало бы, однако, едва ли не больше сил, чем ее выполнение. Они трудились теперь как штрафники: один копал яму, другой ее закапывал. Нужно было молчать, терпеть, ждать. Время работало на них.
— Вы уж извините, Виктор Алексеевич, что так получилось. В лаборатории создалось критическое положение. Несколько тем на грани срыва. Людей не хватает. Работать некому.
Как он держался! Как он великолепно держался до самого конца.
Никакого критического положения в лаборатории не было, и девицы в других группах изнывали от безделья, но у Базанова и Рыбочкина не должно было оставаться ни минуты для диссертационных дел. Максим Брониславович неплохо представлял себе, сколько сил требует подготовка к защите. Каждый день интересовался, как движется порученная им работа.
— Слишком медленно, Виктор Алексеевич.
— Нас только двое.
— Это немало.
— Постараемся уложиться в срок. Хотел предупредить вас: мне завтра с утра нужно уйти.
— Помилуйте, Виктор Алексеевич, о чем вы? Мы с темами горим, а вы куда-то собрались.
— Я не куда-то — по диссертационным делам.
— Ну вот, — разводил руками Максим Брониславович. — Я вам о деле, а вы…
— Я тоже о деле.
— Но есть главные, плановые дела, а есть… как вам сказать?.. Более второстепенные, что ли. Никуда диссертация не денется. Кончите, что нужно, тогда — пожалуйста.