— Согласие на что, Виктор Алексеевич? Промышленные мембраны можно требовать под что-то конкретное. Придется параллельно решать много разных вопросов: сырьевых, производственных, научных.
— Кто скажет, что такая система нужна? — возражает Базанов.
— Мы скажем.
Дополнительных доказательств того, что Базанов категорически не желает связываться с новой темой, не требовалось. Пресытился? Боится? Устал? Они не понимали его так же, как не понимал когда-то Френовский. В долгосрочном плане разработки новой системы был свой резон, своя логика и практическая выгода. В случае неудачи они едва ли чем рисковали. Через пять лет многое в системе планирования и финансирования изменится, как постоянно менялось все эти годы. В крайнем случае, продлят тему еще на пять лет. Десять лет спокойно жить — разве это мало? Для учреждения — астрономический срок. А вдруг получится?
Но Базанов уперся. Пробовали и так, и этак — безрезультатно. Обращаться в министерство с официальным запросом рискованно. Что, если некто, несведущий, но ответственный, скажет: через десять лет не понадобится такая система? И такая производительность. Поди потом докажи обратное. Ладно, пусть не через десять. А через пятнадцать? Самих же и заставят ответить. Кто знает наверняка? Никто. Чтобы знать, нужно учиться в школе, которую еще не построили. Всякий кроссворд требует совпадения соответствующих букв в соответствующих словах, расположенных по вертикали и горизонтали. Чтобы все сходилось, совпадало, совмещалось, нужно то, чего пока нет. И не перевернет ли время задачу с ног на голову: не установка для ч е г о - т о, а что-то д л я у с т а н о в к и? Разве не переворачивались именно так многие проблемы?
Впрочем, люди и машины, созданные людьми, и машины, созданные машинами, — те, которым надлежит ответить на поставленные вопросы, через пять — десять — пятнадцать лет будут иными. Ответить на вопрос, понадобится ли через некое неопределенное время система «Рафинит», или система «Базанит», или любая другая, помогут не точные знания, раз их нет, а непоколебимая уверенность в том, что «Базанит» необходим.
Однако не было такой веры в Базанове, не было уверенности, и «железная пятерка» тотчас это почувствовала. Безошибочным чутьем уловила, что Базанов н е в е р и т в то, во что верит она. Не помогать — скорее мешать станет, противодействовать, из каких-то малопонятных пока соображений, сконцентрированных в невразумительной фразе, тогда же им оброненной:
— Не нужно хорошее дело п о г а н и т ь.
Прекрасный, жирный кусок лежал на тарелке и оставался недосягаемым. Пока тему курировал Базанов, ничего нельзя было сделать. Но Базанов мог бы заняться чем-нибудь другим.
Вот и решили — все вместе, вкупе с Базановым, — что пока попытаются что-то проверить, уточнить, вне плана, потихоньку-полегоньку сдвинуть проблему с места, а там видно будет. Время покажет.
Если не ошибаюсь, именно тогда начались у Виктора неполадки на заводе. Сроки его поджимали, соисполнители наседали, и страх, который кто-то из «железной пятерки» уловил однажды в глазах Базанова, служил им теперь надежным ориентиром. Базанова, как непослушного мальчика, взяли за руку, отвели и поставили в угол, лицом к стене, и углом этим стала должность начальника специально для него организованной лаборатории, а стеной — ее название: «Лаборатория поисковых исследований».
Два, казалось бы, совершенно независимых процесса совпали по направлению: с одной стороны, Базанова-мальчика вели в угол, с другой — он сам уходил от страха перед производственными трудностями, грозившими ему, профессору Базанову, административными неприятностями. Его психика уже отказывалась переносить их, тогда как «железная пятерка» отлично справлялась с любыми трудностями, неприятностями, распоряжениями, приказами, как дружная колония полезных для человека бактерий усваивает не нужные ему органические остатки или как современные машины измельчают, а затем перерабатывают любые отходы. Принимать на себя, амортизировать, рассасывать, увязывать неувязки, разрубать гордиевы узлы — стало основной, если не единственной, функцией «железной пятерки». Она прекрасно исполняла такую работу, и вряд ли кто мог конкурировать с ней на этом сложном, с годами все расширяющемся поприще.
Разумеется, такого рода деятельность требовала не только известных навыков, но и определенного склада характера, высокого предела прочности на сжатие и разрыв, обеспечиваемого стальной оболочкой и простотой внутреннего устройства. Как в летном или космическом деле, так и здесь не столько человек выбирал профессию, сколько профессия выбирала тех, кто отвечал, по крайней мере, основным ее требованиям. И уже невозможно определить, что здесь было первично и что вторично: отходы цивилизации или уничтожающие их полезные бактерии. И в чем, собственно, состояла польза, в том ли, что возникали отходы, или в том, что они исправно уничтожались.
Пища «железной пятерки» не годилась для Базанова, отторгалась его не приспособленным к столь грубой еде организмом, вызывала отравление. Несмотря на могучую комплекцию, он оказался неженкой. Вряд ли такой человек представлял для нынешнего института какую-либо ценность. И хотя еще жила в народной памяти излюбленная фраза Романовского «Позолота сотрется — свиная кожа остается», все большее число молодых сотрудников старалось брать пример с «железной пятерки», закаляя и тренируя свой организм, желудок и печень, привыкая к новой пище. В ряде случаев такие тренировки и такая деятельность, связанные с утилизацией вторичных и даже третичных продуктов переработки, превращались в самоцель, становились самостоятельной профессией, высокооплачиваемой и ценимой.
Естественно, возникал вопрос, откуда будут браться в дальнейшем научные идеи — питательные вещества техники, если все большая часть институтского населения вздумает заниматься лишь перемалыванием чужих идей. Ибо ведь это только слова, что можно кормиться бумагой, политикой, шахматной игрой, открытием темы «Базанит», закрытием темы «Рафинит» и тому подобной продукцией.
Но «железная пятерка», как в свое время Максим Брониславович Френовский со своим теневым правительством, умудрялась-таки существовать на доходы, которые приносили игры с ведомостями, актами, протоколами, письмами. Эти игры на деньги чаще всего традиционно вуалировались такими словами, как «общественное благо», «государственная польза», «далекая перспектива», ибо формула «государство — это мы» понималась, видимо, слишком узко и чересчур буквально.
К тому времени, когда Базанов был поставлен в угол, то есть стал заведующим лабораторией поисковых исследований, надобность связывать открытие темы по новой системе очистительных устройств с его именем отпала сама собой. Все чаще стали выдвигаться на первый план некоторые детали, ставящие под сомнение приоритет Базанова и его группы. Уже поговаривали, что идея наиболее важной для института практической части работы принадлежала Максиму Брониславовичу Френовскому и Станиславу Ксенофонтовичу Кривонищенко. Они, как известно, давно пеклись о расширении исследований в этой области, понимали их важность, своевременность, привлекали сотрудников других отделов. Так говорили те, кто успел почувствовать, куда ветер дует, а Лева Меткин, Валеев, Январев, Крепышев и Г. В. Гарышев согласно и даже печально кивали, как бы с чувством глубокой благодарности вспоминая тех, кто положил жизнь и здоровье на алтарь науки, прогресса и счастья будущих поколений.
Если бы Рыбочкин впоследствии круто не поговорил с ними, не припугнул, не высказал все, чего раньше, до его утверждения в должности завлаба, не мог высказать, кто знает, во что бы вылилась эта затея. Пришел час, когда Рыбочкин сказал:
— Или прекращайте такие разговоры, ребята, или я устрою грандиозный скандал, дойду до начальства главка, до заместителя министра и выше, если потребуется. Ведь у вас рыльце в пушку. Я докажу, как дважды два — четыре, чем, когда, кто из вас занимался раньше и чем занимается теперь. Я, ребята, некоторые вещи лучше вас знаю и помню, и письма кое-какие сохранились, и факты имеются, которых вам не опровергнуть. Так что выбирайте: война или мир.
«Железная пятерка» испугалась. «Железная пятерка» предпочла мир. Слова Рыбочкина задели, ранили ее нежную, добрую душу. Она восприняла их с искренним недоумением и даже с обидой.
— Да ты что, Игорь, белены объелся? Мы же против Френовского воевали, Базанова поддерживали. Не нужны нам ваши установки. Мы ведь ради идеи, ради пользы дела. Хочешь, сам ими занимайся. Только рады будем.
— Хочу, — сказал Рыбочкин.
Очевидно, такой решительный, отчаянный вид был у этого молчуна, всегда спокойного, уравновешенного, невозмутимого, что «железная пятерка» поняла: он своего не отдаст, пойдет до конца. «Железная пятерка» струсила, насторожилась, попыталась договориться, чтобы не упустить своей доли участия, а вопрос о том, что отныне проблемой будет командовать Рыбочкин и никто другой, решился, таким образом, сам собой.
У Игоря имелись все основания идти ва-банк. Вместе с очистительными установками нового типа, которые он начал разрабатывать в ту далекую пору, когда даже Базанов определенно не знал, какой практической пользы можно ждать от проводимых ими исследований, вместе с верой в торжество справедливости он терял свое прошлое и соответственно будущее. Это была уже не борьба за сферы влияния, за успех, за власть. Рыбочкин боролся за жизнь. Сам ход событий подвергал его угрозе медленной гибели в условиях безвоздушного пространства лаборатории поисковых исследований.
«Железная пятерка» отдала Рыбочкину принадлежавшее ему по праву. «Железная пятерка» любила и ценила силу. Она помогла Рыбочкину переименовать и переориентировать мертворожденную лабораторию, приблизив ее к тому кратеру, где бурлила и клокотала обжигающе горячая, ослепительно яркая, прекрасная жизнь. Из всей лаборатории только Ваня Брутян и Юра Кормилицын с сотрудниками продолжали заниматься отвлеченными исследованиями. Остальные работали на сегодняшний день.
Итак, они столковались. Было бы глупо не столковаться. Рыбочкин и «железная пятерка» были реалистами — деловыми, практически мыслящими людьми. Это как раз и отличало их от Базанова, который в некотором отношении не укладывался в современную жизнь. Может, этот терзаемый противоречиями неисправимый идеалист потому и явился затравкой, своеобычным центром кристаллизации будущего, которое, даст бог, еще проявит себя в учениках младших классов его школы — Ване Брутяне и Юре Кормилицыне.
Было в Базанове что-то от магистра, старого мастера, учителя, представителя уважаемого цеха. Профессия не стала для него способом зарабатывать себе на жизнь. Словно по счастливому совпадению, она давала ему средства существования без всяких усилий с его стороны. И если бы завтра Базанову перестали платить зарплату, он узнал бы об этом, вероятно, от собственной жены, которой не хватило денег дотянуть до конца месяца. Работа для Базанова находилась не в привычной сфере производства-потребления, а была целиком перенесена в иную, духовную сферу, что делало удачливого профессора совершенно нежизненной фигурой в нашем институте.
Удивительнее всего, что этот идеалист создал нечто в высшей степени реальное, ибо только р е а л ь н ы м могла интересоваться «железная пятерка», только на р е а л ь н о е покушаться и притязать. С другой стороны, выдвинутый ловкими, по-житейски мыслящими людьми проект новой темы по созданию конкретных устройств для практических целей оказался фикцией, миражом. Почему же усилия «железной пятерки», не принесшей в эту жизнь и не обещающей оставить после себя ничего существенного, кажутся многим из нас такими р е а л ь н ы м и в сравнении с эфемерными усилиями тех, кто не обладает воловьей базановской шеей и потому не способен стать ни автором новых идей, ни нового научного направления?
— Это дикое стадо, — шумел когда-то Романовский, — вытаптывает на своем пути все.
Но худо ли, бедно — «железная пятерка» справлялась с институтскими делами, рассасывала напряжения. Кто-то ведь должен исполнять эту работу. И если не они, то кто?
XXVI
Перед уходом на пенсию Романовский устроил нечто вроде веселых поминок — с выпивкой, закусками, фруктами, сладостями, причем главным и единственным источником веселья был он сам. Часов с десяти утра его сотрудницы ходили по институту и приглашали желающих проводить Валентина Петровича на заслуженный отдых.
К началу обеденного перерыва комната Романовского наполнилась людьми, не поместившиеся образовали внушительную толпу в коридоре.
— Заходите, заходите, что же вы? — шумел он, хотя в комнату не то что войти, втиснуться было нельзя.
— Да не беспокойтесь, — смущались у дверей, а он продолжал настаивать:
— Заходите!
Тянулись руки с химическими стаканами, булькало разливаемое вино, розовели носы, бронзовела щека виновника торжества.
— Валентин Петрович, дорогой!
Увлажнялись глаза стариков, не находили себе места молодые, провозглашались тосты, кто-то пробирался сквозь гудящую толпу, чтобы лично приветствовать дорогого Валентина Петровича. Валеев произнес официальную прощальную речь, в которой было все необходимое: и сожаление по поводу ухода из института одного из ветеранов, опытного сотрудника, принципиального человека, старшего товарища, высоко ценимого и горячо любимого всеми присутствующими, и надежда на то, что он не порвет деловых и дружеских связей с коллективом, и просьба не забывать, и желание почаще видеть, и т. д., и т. п. Речь была горячо поддержана захмелевшим Январевым, который по-пьяному бессильно разводил руками и улыбался. Он безуспешно пытался установить тишину, чтобы всенародно наконец заявить (едва ли его услышала треть присутствующих), что он, Январев, считает себя учеником Валентина Петровича. Крепышев и Лева Меткин высоко подняли свои стаканы над головами и решительно выпили до дна. Романовскому подарили электрический самовар, который он тоже высоко поднял над головой под одобрительный гул толпы.
Вина не хватило, в дело пошел спирт. Обеденный перерыв давно кончился, но не расходились, и только толпа в коридоре рассосалась, что дало возможность закрыть дверь.
— Вовремя надо уходить, — отвечал Романовский на теплые речи, и голос его не дрожал, и чувствовалось, что это не показное веселье, а истинное, будто что-то навсегда оборвалось в человеке и больше не мучило, не тревожило, не болело.
Всхлипывали по углам престарелые ровесницы. Кто двадцать, кто тридцать лет проработал в институте вместе с Валентином Петровичем.
— Вот что я вам скажу, — обращался к ним хозяин комнаты, прежде чем навсегда покинуть ее. — Нужно молодым место уступать. Давайте! — загребал он свободной рукой, как бы приглашая остающихся старцев следовать за собой. — Повышенное давление рано или поздно приводит к инсульту. Повышенное внутреннее напряжение — к инфаркту. Инсульт или инфаркт — вот что нас преждевременно ждет, если мы не прислушаемся к голосу разума и вовремя не отступим, не подадимся в тыл. Напряжение свое дело сделает. Где тонко, там и порвется.
Разбавленный спирт плескался, тек по руке. Присутствующие робко переглядывались. Молодые начальники изображали оживленную беседу, делали вид, что не слышат, не слушают.
— Я о старости говорю, дорогие товарищи. А вы о чем думали?
Послышались сдержанные смешки. Кто-то сказал:
— Не надо бы ему…
— Молодежь легко приспосабливается к высокому давлению, а для стариков повышенное давление опасно.
Был ли то камень в базановский огород? Романовский еще когда говорил:
— Или брать все в свои руки, или уходить. Другого пути нет. Да будь я, Виктор Алексеевич, на вашем месте, в ваших летах…
А у Виктора все тогда было. С ним советовались, считались. Его боялись. Думали, станет мстить, вспоминать прошлое. Он вел себя, как и прежде, но многие не доверяли этому внешнему, видимому постоянству. Разве бывает так, чтобы человеку представилась возможность получить реальную власть, а он отказался и даже не делал попыток воспользоваться ею? Люди с опаской поглядывали в его сторону. Он ничего не требовал, — значит, хитрил, выжидал удобный момент. Значит, не такой был простак этот Базанов, каким хотел казаться. Он оставался по-прежнему неясен — это-то и пугало.
Став ответственным исполнителем ответственной темы, Базанов получил реальную власть над каждым из членов «железной пятерки» — соисполнителями по этой теме. Он мог открывать и закрывать этапы, карать и миловать, подкармливать или морить голодом тот или иной отдел. Он вел себя вежливо, лояльно, никого не ущемлял, ни на кого не жаловался, покрывал чужие неудачи — вообще проявлял чрезвычайный либерализм. Все ждали, когда молодой хозяин покажет истинное свое лицо. Ведь зачем-то выбился человек наверх, пробился сквозь почти непреодолимый заслон.
Но когда все «испытательные» сроки прошли и стало очевидно, что другим Базанов не будет, что-то сломалось в общественном сознании, и почтительное отношение к Базанову резко переменилось. Словно вздох разочарования вырвался из общей груди. Люди думали: грозный рыцарь пришел к ним с мечом — заискивали перед ним, заласкивали, надеялись, что окружит себя любимцами, возвысит над теми, кого пожелает поставить на колени.
Базанов не выламывал рук, не учинял разносов, не требовал безусловного повиновения, не заводил фаворитов, и людям, привыкшим к гораздо более крутому, строгому, официальному обращению, его мягкость представлялась мягкотелостью, вежливость — слабостью, желание оградить от неприятностей — беспринципностью. Все это приводило к некоторому одряблению натруженных мышц, привыкших оказывать постоянное сопротивление, разжижению мозгов, не занятых постоянным продумыванием игровых комбинаций. Жизнь становилась вялой, скучной, еда — несоленой, питье — невкусным. Нужно было направить освободившиеся силы и способности на что-то еще, но ни к чему другому они приспособлены не были. Следовало переучиваться, менять отношение к жизни, вырабатывать новую систему ценностей — а это был труд не одного года и, может, не одного поколения.