– Подожди. Ляжем.
Я лег на кровать, а она легла на меня валетом – мягкой и замечательной грудью мне на живот и лицом к моему Брату. Теперь ее роскошные бедра были у меня на груди, я держал их руками, но уже через секунду забыл и об этом деликатесе, потому что там, внизу, в паху происходило что-то совершенно исключительное. Я ощутил, как в ее губах сначала исчезла головка моего Брата, потом корпус, потом… Ее мягкий, теплый, влажный рот продолжал медленное, но неуклонное движение книзу. Я чувствовал, что мой Братец уперся уже в ее дыхательное горло, что дальше вроде бы нет хода, что она задохнется сейчас, но тут мои руки сами взяли ее затылок, сделали мягкое, крохотное усилие – еще чуть-чуть надавили ее голову книзу, и… мой Младший Брат вошел ей в горло! Это надо ощутить, конечно. Весь, целиком, до корня, он ушел в нее, и там еще раздвинул нежные хрящики дыхательных путей и продвинулся в головокружительную, пьянящую, сжимающую глубину. Я убрал руки с ее затылка, я все еще боялся, что она задохнется, я понимал, что малейшим неверным усилием я могу порвать там что-то, и я предоставил ей возможность отпрянуть хоть на несколько секунд, передохнуть, но этого не произошло. Наоборот, она продолжала, все еще продолжала заглатывать Брата, хотя я уже и так стонал от блаженства, мне казалось, что дальше уже некуда, что он весь кончился, до корня, но я все еще чувствовал, как она, теперь уже сама, вдавливает его все глубже в свое горло. Она словно знала какой-то секрет, какое-то единственно возможное положение головы, когда узкая щель дыхательного пути может расслабиться и пропустить в себя всю толщину мужского члена. При этом рот ее открылся совершенно и захватил яички, поглотив их и упрятав куда-то под небо…
Да, это был заглот высшего пилотажа, я терял сознание от блаженства, впрочем, блаженство не то слово, это невозможно описать, мука и истягивающая мозг истома, какая-то нирвана погружения в другие миры и слияние с доисторическим опытом предков – нет, я не знаю, как это описать, я отказываюсь. Прошлое и будущее, истома всего мироздания отключали мой мозг от сознания происходящего, и только там, внизу, в моем паху и в ее горле, жила иная, из других измерений биологическая жизнь – комок страха, наслаждения, боли и вечности. Я чувствовал, как у меня выламывают суставы, как все мое тело уже не подчиняется моему разуму, а целиком вместе с членом утопает, засасывается в узкую, горячую, плотоядную пещеру первобытной похоти. Я стонал, я вскрикивал, я боялся криком прервать блаженство…
Я кончил ей в горло и умер от изнеможения. Ничто уже не было важно, мир мог взорваться, лопнуть, треснуть по оси – я не пошевелил бы и пальцем, я лежал обессилевший и потрясенный пережитым. А она, затихнув, сползла с меня, глотком коньяка с соком запила мою сперму и заговорила со мной о чем-то.
Я не отвечал. Я хотел, чтобы она тут же ушла, растворилась, исчезла, оставив меня сладостно умирать в наплывающей от бессилия дремоте. Потому что после этого акта я был как новорожденный младенец, отпавший от материнской груди в безумный сон забвенья, – ни единой мысли уже не было в моей опустошенной блаженством голове.
Но она не уходила. Она терпеливо переждала мою полудрему, и когда я стал возвращаться из потустороннего мира в номер гостиницы, она легла рядом со мной, подала мне рюмку коньяка и совместным действием коньяка и ласковых, блуждающих по моей груди рук вернула меня к жизни.
Всю ночь после этого я ублажал ее так, как ей хотелось, – она заслужила это. На следующий день мы с оператором улетели в Москву, но и там, проводя ночи с другими, я не мог забыть эту глубокую хабаровскую глотку, этот фантастический миг встречи с ирреальностью, и уже через две недели вызвал ее на телепробу в Москву. Это нетрудно организовать на телестудии, где снимается в год несколько телефильмов, – всегда есть в запуске картина, куда требуются актеры. И она стала прилетать в Москву регулярно, хотя бы раз в месяц, – студия оплачивала мое блаженство. Я селил ее в лучших гостиницах – «Пекин», «Украина», «Минск», «Москва», «Россия», и каждая наша встреча начиналась точно как первая – глубоким заглотом. Она устраивала свою голову в моих чреслах, находила то единственное положение, которое открывало моему Брату сквозной ход в ее дыхательное горло, и медленно, не спеша вбирала его без остатка, вместе с яичками, снова и снова отключая меня от реального мира, уводя в другие миры. Затем, передохнув, спустившись на землю, я принимался терзать ее тело – сочное, крепкое, ядреное тело, не знавшее усталости. Я мял ее крупную спелую грудь, целовал живот и клитор, и мой Брат уходил в ее мягкие ягодицы…
Конечно, я знал, что там, в Хабаровске, она не ведет монашеский образ жизни, но с кем она спит в Хабаровске – это меня не касалось, в Москве она принадлежала только мне, и в дни ее приездов в Москву я таскал ее за собой повсюду – на Останкинскую телестудию, в Дом кино, в рестораны, таскал как редкую драгоценность, которую нельзя оставлять без присмотра.
Но именно это привело к драматическому исходу. В ту зиму мы снимали очередной фильм километрах в сорока от Москвы, и я поселил телегруппу в пустовавшем зимой пионерском лагере – вся телегруппа, шестьдесят человек, жила в большом общем корпусе, а я, режиссер и оператор – в уютном флигеле, у каждого по своей комнате. Это были замечательные дни, полные напряженной работы, мы рано вставали и выезжали на реку на съемки, там стояли декорации партизанского лагеря, это был фильм о войне. А длинными зимними вечерами мы играли в карты, пили водку, варили уху или на студийных машинах отправлялись в Москву, в ресторан Дома кино. Конечно, я вызвал Галину из Хабаровска, и она неделю прожила у меня – днем, во время съемок, каталась на лыжах и спала, а по ночам мы до изнеможения занимались любовью. Я видел, что ей очень нравится такая жизнь – вокруг известные актеры, киношная суета, вечерние загулы в ресторанах, просмотры зарубежных фильмов в Доме кино и сладкий секс по ночам на лоне заснеженного Подмосковья.
И вот однажды из Ленинграда прикатил на съемки автор сценария нашего фильма. Молодой, тридцатилетний, талантливый и удачливый парень – его сценарии все больше входили в моду в киностудиях, а фильмы пользовались популярностью у зрителей. Он покрутился на съемочной площадке, переписал по просьбе режиссера несколько сцен и пару часов покатался с Галкой на лыжах. А к вечеру она сказала, что ей пора улетать в Хабаровск, – завтра там какой-то ответственный показ мод, и она должна быть на работе. Надо так надо – мы собрали ее чемоданчик, я взял студийную машину, и в связи с такой оказией съездить в Москву к нам присоединились режиссер, пара актеров и сценарист, и мы все вместе сначала завалились в ресторан Дома кино, весело поужинали, а потом я собрался отвезти Галю в аэропорт, но она заявила, что ей еще нужно заехать к подруге, а оттуда она доберется до аэропорта на такси. Что же, я отвез ее к подруге на проспект Мира, оставил в подъезде какого-то дома, но уже некое недоброе предчувствие шевельнулось у меня в груди.
И особенно оно усилилось, когда, вернувшись в ресторан Дома кино, где еще сидела наша компания, я не застал среди них сценариста, – режиссер сказал, что у него какие-то дела и что он уехал из ресторана минут двадцать назад.
Я хмуро выпил подряд три рюмки водки, завел машину и помчался назад, в наш пионерский лагерь под Москву. Я уже не сомневался, что Галка сейчас с этим сценаристом в какой-нибудь гостинице, но что я мог поделать? Я погнал машину домой, чтобы там спокойно напиться и уснуть. По дороге, уже на подъезде к пионерскому лагерю, встречное такси с зеленым огоньком чуть не заставило меня свернуть в сугроб. Я выматерил его и погнал дальше. Я приехал за полночь, наша группа уже спала, и только на втором этаже, в комнате сценариста, сквозь плотно задернутые шторы пробивался свет настольной лампы, а в вестибюле у телевизора старая гримерша тетя Соня вязала что-то.
– Не спим? – бодро спросил я у нее. – Что вяжем?
– Платье для внучки… – ответила она негромко и не поднимая на меня глаз. Мне это не понравилось, я спросил в упор:
– Тетя Соня, а вы нашего сценариста не видели?
Она молчала.
– Тетя Соня, у него свет горит в комнате. Он что – вернулся?
– Угу… – пробурчала она.
– Не один? С Галей?
– Я ничего не видела, – сказала она, не глядя на меня, и я понял, что сценарист привез сюда Галку на такси. Я захлебнулся от бешенства.
Что было делать? Конечно, она мне не жена, и мы с ней не объяснялись в любви, и я прекрасно знал, что в перерывах между нашими встречами она спит с кем-то в Хабаровске, да и она знала, что я тут не храню ей супружескую верность. Да, она была вольна спать с кем угодно и где угодно на стороне, но чтобы здесь – на виду у всей киногруппы! – такого наглого блядства я от нее не ожидал.
Я поднялся на второй этаж и постучал в комнату сценариста. Там уже не горел свет, там было тихо, никто не отвечал на мой стук. Я постучал еще раз, громче – тишина, никакого ответа. Ломиться в дверь? Разбудить шумом всю киногруппу? Что бы это дало мне, кроме позора? Я сказал в дверь:
Что было делать? Конечно, она мне не жена, и мы с ней не объяснялись в любви, и я прекрасно знал, что в перерывах между нашими встречами она спит с кем-то в Хабаровске, да и она знала, что я тут не храню ей супружескую верность. Да, она была вольна спать с кем угодно и где угодно на стороне, но чтобы здесь – на виду у всей киногруппы! – такого наглого блядства я от нее не ожидал.
Я поднялся на второй этаж и постучал в комнату сценариста. Там уже не горел свет, там было тихо, никто не отвечал на мой стук. Я постучал еще раз, громче – тишина, никакого ответа. Ломиться в дверь? Разбудить шумом всю киногруппу? Что бы это дало мне, кроме позора? Я сказал в дверь:
– Хорошо, ребята, встретимся за завтраком. Спокойной ночи.
И ушел к себе, в свою комнату во флигель. Конечно, я не мог уснуть. Картины их страстей мучили мое воображение. Я живо, ярко представлял себе, как уже не мой, а его Брат проходит через ее влажный рот в ее глубокую глотку и как он, а не я, сладко отключается от бытия, а потом пьет с ней коньяк и трахает ее в роскошный зад, и сжимает руками ее роскошную грудь, и снова и снова внедряется в ее горячую чуткую штольню…
Я не мог этого вынести – не помогал ни коньяк, ни снотворное, и к трем часам ночи я придумал средство мести. Сценарист меня не интересовал. Я вообще никогда не виню мужиков, поскольку если баба не захочет, то никто ее не трахнет и даже не изнасилует, поверьте. Галка! Эта сука, курва, хабаровская шлюха – как она смела приехать сюда, в эту же киногруппу, и на глазах у всех трахаться уже не со мной? К трем часам ночи я придумал средство мести.
Я встал, оделся, разбудил вечно пьяного пиротехника Костю, взял у него ключи от склада пиротехники и там, среди ящиков с автоматами Калашникова, дымовыми шашками, холостыми патронами и прочим «партизанским вооружением», нашел небольшой ящик с офицерским оружием – пистолетами «ТТ». Конечно, боевых патронов у нас не было, но мне годились и холостые. Я зарядил пистолет и сунул его в карман своей меховой куртки. Потом вошел в общий корпус и сел у выхода на лестнице. Дрожь нервного озноба еще била меня, но скоро я успокоился – теплая рукоятка пистолета грела руку, а принятое решение веселило сердце. Я твердо вычислил, что теперь, понимая, что я уже знаю о том, что они здесь, они не останутся до завтрака, а постараются смыться как можно раньше, до общего подъема на съемку. Пешком можно минут за десять добраться до станции, а там – или на электричке, или на такси до Москвы. Я ждал, когда они выйдут, воображение уже не терзало мой мозг, я успокоился и боялся только одного – не уснуть бы на этой лестнице. Поэтому я периодически вставал и выходил во двор на мороз – разогнать сон.
Мне и самому было немного смешно глядеть на себя со стороны – сумасшедшего ревнивца, дежурящего с пистолетом в кармане под окнами комнаты, в которой трахнули мою редкую хабаровскую драгоценность, это было похоже на киносюжет. Но у меня сволочной характер – если я принял решение, я уже не отступлю, как бы горько я потом ни расплачивался.
В пять утра наверху тихо скрипнула дверь, раздались осторожные шаги и приглушенный грудной Галкин смех. Этот смех подхлестнул мои нервы, с новой силой вспенил мое бешенство. Она еще смеется, сука! Конечно, надо мной, над кем же еще?.. Осторожно, бесшумно я открыл входную дверь и вышел на улицу, спрятался за соседнее дерево – мне ни к чему было встречать их в корпусе, где все еще спали, мне нужно было встретить их на вольном воздухе.
И вот – негромко скрипнула все та же входная дверь, и они открыто, беззаботно вышли во двор, посмеиваясь своей дешевой хитрости – улизнуть затемно, пока все еще спят, а там – «не пойман – не вор!».
Я дал им отойти чуть-чуть – он вел ее под локоток, негромко нашептывая на ухо что-то смешное. И тогда я вышел из-за дерева и сказал спокойно:
– Доброе утро.
Они оглянулись, и я увидел, как разом обмякли их фигуры и сценарист стыдливо, как нашкодивший кот, отвел глаза в сторону, а Галка глядела на меня в упор холодными вызывающими глазами.
Я подошел к ним и мягким, вежливым голосом сказал сценаристу:
– Старик, извини, мне нужно с ней поговорить.
И, не ожидая его ответа, взял ее под руку и повел к своему флигелю. Она не хотела идти.
– Зачем? О чем нам говорить? – спрашивала она, упираясь и еще оглядываясь на сценариста, который стоял в растерянности посреди двора.
– Идем, ничего… – Моя рука с силой, до боли сжимала ей локоть, заставляя идти рядом со мной, а краем глаза я следил, что станет делать он – пойдет ли за нами, вступится ли за нее? Нет, потоптавшись, он молча пошел назад, в корпус.
Увидев, что она остается без защиты, Галка повернулась к нему, хотела позвать или крикнуть что-то, но в тот же момент я левой рукой вытащил из кармана пистолет и сунул ей к подбородку:
– Молчи, сука! Иди!
Она побелела от страха.
– Ты с ума сошел! Что ты хочешь?
– Иди, я тебе говорю.
– Андрей, что ты хочешь? Ты сумасшедший…
Наверное, я был действительно похож на психа – с невыспавшимся белым лицом и злыми глазами, но, впрочем, я действовал совершенно хладнокровно и даже внутренне веселясь от этой истории.
Так, под пистолетом, я завел ее в свою комнату и приказал:
– Садись на стул.
Она села, пытаясь насмешливой улыбкой прикрыть свой испуг.
– Ну что? Что тебе надо? – Она даже забросила ногу на ногу, изображая надменность.
– Сиди спокойно и не вздумай орать. Если закричишь, я тебя просто убью, – сказал я холодно и спокойно, держа пистолет в левой руке. – Дай сюда твои руки.
Я стал у нее за спиной, завел ее руки назад, за спинку стула, и крепко связал их заранее приготовленным галстуком.
– Идиот, что ты собираешься делать? Мне больно, пусти! – Она забрыкалась на стуле, но я опять сунул к ее шее пистолет.
– Заткнись, паскуда! Убью ведь!
Затем я вторым галстуком привязал ее ноги к ножкам стула, а полотенце сунул ей в рот кляпом. Теперь она была готова к экзекуции – той, которую я для нее придумал.
Я снял с нее шапку, распустил заколотые в узел волосы и не спеша своей расческой любовно расчесал их. У нее были замечательные светлые волосы, шелковисто-гладкие, пахнущие свежим шампунем, – я расчесал их аккуратно и нежно. И сказал:
– Ты знаешь, как на Руси наказывали когда-то блядей? Их брили наголо. Вот так, смотри.
И я поднял расческой переднюю прядь ее волос и ножницами отхватил их до корня.
Она замычала, забилась на стуле, задергалась, но кляп плотно сидел у нее во рту, руки и ноги были надежно привязаны к стулу.
Я не спеша стриг ей волосы – прядь за прядью. Она плакала холодными бессильными слезами. Я выбрил ей все волосы спереди, а сзади стричь не стал, понимая, что это ей придется сделать самой, не будет же она ходить с полубритой головой.
Потом я собрал ее остриженные волосы в ее же шапку и надел ей на голову. Снова взял в руку пистолет, а свободной рукой развязал ее.
– Пошли, – сказал я ей, – я отвезу тебя на станцию.
Молча, не говоря ни слова, она, белая от бешенства, пошла со мной к гаражу. Я завел машину, услужливо открыл ей переднюю дверцу:
– Прошу.
– Негодяй! – проговорила она и села в машину. Я погнал машину на станцию. Там, на пустой утренней платформе, в ожидании поезда расхаживал с чемоданом в руке наш талантливый сценарист. Я остановил машину и открыл ей дверцу:
– Прошу. Он тебя ждет. Можешь подарить ему пару локонов. На память.
Глава 12 Королева Подлипок
Есть под Москвой такое место – Подлипки. Знаменитое место – при въезде в город слева и справа на километры тянутся высокие заборы с колючей проволокой поверху, через каждые двести метров – охрана. А за заборами – серые корпуса «почтовых ящиков» – заводов, где работают тысячи людей. Вокруг Подлипок еще вспомогательные поселки – Костино, Фрязево, Ивантеевка, 9 Мая, и здесь тоже заводишки, фабрики, совхозы и, конечно же, воинские части. В самих Подлипках – спец-армейские городки, там стоят не только солдатские казармы, но и цивильные дома для офицерских семей, магазины с улучшенным снабжением, кинотеатры. По утрам весь город слышит сигнал солдатской побудки, а днем и по вечерам то и дело несутся из-за этих заборов чеканный шаг марширующих рот и хоровая солдатская песня.
Подразделения солдат и офицеров сосредоточены в Подлипках и вокруг них, и все это – молодые сексокадры, требующие, безусловно, полового обслуживания. А потому наша заботливая советская власть построила здесь несколько ткацких фабрик, куда со всей России спешным порядком прислали по комсомольским путевкам девчонок, окончивших восьмилетку, пятнадцати– и шестнадцатилетних. Из Рязанской, Пензенской, Ярославской и других областей потянулись девочки в Подлипки – поближе к Москве от постылой сельской жизни.