– А перед обедом можем погулять у Новодевичьего монастыря, – сказал Полиевкт. – Вы ведь там еще не были?
– Нет, – удивленно ответила Алиса. Он как будто угадал ее желание увидеть что-нибудь новое. – А что это за монастырь?
– Увидите. И вряд ли разочаруетесь.
– Ну-у, на Новодевичье… – кисло сморщилась Маринка. – Жара на улице, самое время могилками любоваться. Ладно, пошли, – торопливо добавила она, видимо, сообразив, что культурная программа является обязательным блюдом обещанного обеда.
– Это семейная традиция. – Полиевкт положил салфетку на стол, и она сразу легла так, будто он угадал единственное подходящее для нее место и даже единственное правильное расположение складок на ней. – На протяжении как минимум пяти поколений, которые мне удалось проследить по отцовской линии, все мои предки носили необычные имена.
– Но почему? – спросила Алиса.
Следить за тем, как каждое его движение правильно организует действительность, было интересно.
– По вполне оригинальной причине. Мой давний пра-пра, который эту традицию завел, вообще, насколько я сумел понять, отличался парадоксальным мышлением. По поводу имен он, в частности, говорил: «Зачем же я буду беспокоить Николу-угодника или Михаила-архангела, у них и так довольно подопечных, они, пожалуй, дурно станут смотреть за моими детьми. А потому пусть их святыми будут Евстолия, Епифан и прочие не слишком обремененные опекой личности».
– Я все-таки не очень понимаю.
Алиса даже головой помотала. Ощущение, что Полиевкт произносит какое-то заклинание, – ровно то же ощущение появилось у нее, когда он назвал свое имя, – возникло снова.
– Это он про святых говорит, – допив шартрез, поданный в качестве диджестива, сказала Маринка.
К концу обеда настроение у нее было умиротворенное, не то что вначале, когда она выглядела сердитой как черт из-за жары, обилия великих могил на Новодевичьем кладбище и чрезмерного, по ее мнению, Алисиного к этим могилам интереса.
– Каждому имени соответствует определенный святой, – объяснил Полиевкт. – Это и в католической традиции так, вы должны знать.
– Я не очень знаю католическую традицию, – сказала Алиса. – Моя семья принадлежит к протестантской церкви. Но про святых я, конечно, читала.
– Каждого человека опекает тот святой, имя которого он носит. – Полиевкт налил в Маринкину рюмку еще ликера. – Так вот, в нашей семье считается, что Николаев и Михаилов на свете слишком много, поэтому их святые не успевают проявлять о них должную заботу. А святой Павлин или святая Евстолия – кстати, так звали сестру моего отца – смогут уделить своим немногочисленным подопечным гораздо больше внимания.
– Это очень красивая семейная традиция, – улыбнулась Алиса. – И, знаете, такая очень… основательная.
Это слово подходило к Полиевкту так же, как дорогая сигара, дорогой же костюм и ресторан, о дороговизне которого можно было судить уже по тому, что поданные на закуску мидии были так свежи, словно часа два назад еще лежали в рыбачьих садках в Средиземном море.
– Полиевкт Павлинович вообще основательный мужчина, – кивнула Маринка, обводя красноречивым взглядом ресторанные интерьеры: панели из темного дуба со старинной резьбой, камин, увитый мраморным кружевом. – Умеет жить.
Алисе интересно было узнать, какая профессия дает в Москве возможность жить так, что очевидная дороговизна всех составляющих твоей жизни выглядит естественной и привычной. Но спрашивать об этом она, конечно, не стала.
«Бизнесмен, наверное», – подумала она.
Да и зачем спрашивать о профессии человека, с которым едва ли когда-нибудь встретишься снова? И Новодевичье кладбище ее поразило, потому что мощно будило воображение, и хорош был ресторан на Тверском бульваре, оформленный, как сказал Полиевкт, во вкусе умной старины, и вкусны мидии, но ощущение скуки, которое охватывало ее, когда она думала о Полиевкте – непосредственно о нем, а не о всевозможных атрибутах, с ним связанных, – было все-таки главным. Поэтому Алиса была уверена, что проводит в обществе этого человека первый и последний день.
Полиевкт достал из кармана летнего пиджака – тоже, без сомнения, очень дорогого и очень добротного – визитницу из мягкой темно-бордовой кожи.
– Вы можете звонить мне в любое время, – сказал он, протягивая Алисе визитную карточку.
В ответ на это следовало дать свою визитку, что ей и пришлось сделать со словами:
– Я тоже буду рада вашему звонку.
В состав организуемого им мира входили не только предметы, но и люди, с которыми он как-либо соприкасался. От его прикосновений и предметы, и люди принимали именно то положение, которое он им определял.
Уже на бульваре, когда Полиевкт посадил их с Маринкой в такси, Алиса прочитала надпись на карточке.
«Аржанников Полиевкт Павлинович. Институт международной экономики, проректор», – значилось там.
«Проректор… Как странно! – подумала Алиса. – Какой странный город».
Глава 12
Алиса проснулась оттого, что ей показалось, будто у ее кровати кто-то стоит. То ли во сне, то ли уже наяву, в неясности полуоткрытых глаз, он был огромным, широким и неровным и протягивал к Алисе короткие пальцы.
Она вздрогнула всем телом, открыла глаза окончательно и сразу поняла, что это просто букет, стоящий на полу рядом с кроватью.
Впрочем, называть такое сооружение букетом было как-то даже неприлично. Преподнесший его Полиевкт сказал, что оно называется цветочным тортом. Букет был вправду похож на торт – круглый, из нескольких цветочных ярусов. Каждый ярус состоял из множества цветков, и стебелек каждого цветка был вставлен в отдельную пробирку с жидкостью для неувядания. Верхний ярус торта составляли розы-хамелеоны – они меняли цвет от бежево-розового до зеленовато-голубого.
Маринка ахнула, когда после вчерашнего спектакля, во время поклонов, два молодых человека в бордовой униформе внесли на сцену и поставили перед Алисой это великолепие. По краям букет был обложен фруктами – персиками, манго, виноградом. Их хватило на всех американских актеров, которые до поздней ночи приходили в Алисин гостиничный номер, чтобы полюбоваться московской экзотикой.
И вот теперь этот подарок почему-то напугал ее в темноте.
«Зачем он все это делает? – думала Алиса, глядя на пышные головки роз и длинные стебли лилий. – Ведет себя как влюбленный. Но он нисколько в меня не влюблен, я же вижу. Ждет, что я страстно брошусь в его объятия из-за всех этих дорогих штучек?»
Но тут же она как наяву представила себе Полиевкта, и мысль о том, что он может ждать страстей от кого бы то ни было, в том числе и от себя самого, показалась ей неуместной. Страстей в нем не было. Но что было? И что ему нужно было от нее?
Алиса закрыла глаза и решила, что через пять минут уснет. Она умела приказывать своему телу и уму – научилась, когда начала заниматься в «Манхэттен-арт», и научилась этому даже раньше, чем степу.
На том, чтобы она училась именно в высшей школе «Манхэттен-арт», настаивала когда-то бабушка. В молодости бабушка Эстер и сама мечтала там учиться, но жизнь сложилась иначе.
Алиса с детства складывала свою жизнь так, как хотела сама. И засыпать, мгновенно расслабляя тело и отключая воображение, иначе невозможно было выспаться и отдохнуть для предстоящей работы, – научилась сразу. Это было одно из умений, необходимых как раз для того, чтобы складывать свою жизнь по собственному усмотрению.
Мысль о странном отношении к ней Полиевкта не могла помешать Алисе, но все же было в этой мысли что-то притягивающее и одновременно раздражающее. То, что бывает в однообразном звуке, ни причины, ни смысла которого ты не можешь понять.
Она сердито крутнулась в кровати, отгоняя от себя ненужные виденья, и ровно через минуту уснула.
Алиса играла в московской «Главной улице» уже почти год, но все-таки не могла привыкнуть к тому, что ее здесь считают звездой. То есть на людях, конечно, она держалась соответственно статусу, и это давалось ей без труда: правильно держать себя с людьми в Америке учили со школы, а в Нью-Йорке особенно – жесткость отношений, присущая любому мегаполису, и Москве, наверное, тоже, проявлялась там в полной мере.
Когда маленькая Алиса приехала в Нью-Йорк из Техаса, с ранчо, она долго не могла к таким отношениям привыкнуть и плакала каждую ночь из-за того, что все смеются над ее растрепанной головой, и над ее выговором, и над ковбойским нарядом, в котором она в первый же день явилась в школу… А в Техасе все так разговаривали, и почти все, даже девчонки, ходили в школу в ковбойских сапогах и шляпах, и колдовать над прической было не принято, и никто над всем этим не смеялся!
Может, Алиса так и рыдала бы ночами еще очень долго, если бы бабушка Эстер об этом не догадалась. Как ей это удалось, непонятно: Алиса тщательно умывалась по утрам – не хватало еще, чтобы ее видели заплаканной!
Может, Алиса так и рыдала бы ночами еще очень долго, если бы бабушка Эстер об этом не догадалась. Как ей это удалось, непонятно: Алиса тщательно умывалась по утрам – не хватало еще, чтобы ее видели заплаканной!
– Ну, и в кого же ты безответно влюблена? – спросила бабушка однажды за завтраком.
– Я?! – растерялась Алиса. – Почему влюблена?
Ей пошел восьмой год, и она совсем не думала о любви. Даже в Бобби Салливана, с которым всю жизнь дружила, а потом на всю жизнь рассорилась, Алиса нисколько не была влюблена.
– Потому что какая-то печаль, которая случилась в твоей жизни, кажется тебе непоправимой, – сказала бабушка Эстер. – При этом ты здорова и все твои близкие живы-здоровы тоже. Значит, тебя может печалить только безответная любовь. Других непоправимостей в жизни не бывает.
Она произнесла все это с такой насмешливой уверенностью, что Алиса вдруг вдохнула побольше воздуха и на одном выдохе рассказала бабушке обо всем, что и в самом деле казалось ей непоправимой печалью, – о ковбойских осмеянных сапогах, о техасском выговоре, который передразнивали все девчонки в классе…
– И что страшного ты во всем этом нашла? – пожала плечами бабушка. – Твой выговор в самом деле надо исправлять, иначе ты никогда не станешь актрисой. Ведь ты хочешь стать актрисой? – Алиса кивнула. – Значит, скажи спасибо глупым девчонкам, благодаря им ты будешь работать над собой со всем присущим тебе упорством. А про ковбойские сапоги… – Бабушка вдруг улыбнулась, и Алиса поняла, что ей в голову пришла какая-то неожиданная мысль. – А ты скажи, что привезла с ранчо не только сапоги, но и ружье. И что завтра принесешь его в класс и застрелишь каждого, кто будет тебя дразнить.
– Разве они поверят? – удивилась Алиса.
– Если скажешь с уверенностью, поверят. И потом, ведь в этом нет вранья. Ружье у тебя в самом деле есть – если надо будет, мы за ним пошлем, – и стреляешь ты отлично.
Ружье, принадлежавшее еще покойному деду, бабушка вручила внучке, когда приехала на ранчо из Нью-Йорка, чтобы поздравить ее с днем рождения; Алисе тогда исполнилось шесть лет. Мама, как обычно, испугалась, но возражать все же не стала. На каждом техасском ранчо было оружие, и стрелять умели все, в том числе дети. Правда, ружья им обычно дарили позже, лет все-таки с десяти…
– А она у тебя вообще ранняя, – в ответ на робкие мамины возражения заявила бабушка. – Во всех своих талантах. Я уверена, что стрелять она тоже выучится быстро.
Так оно, конечно, и получилось. За последний год, прожитый на ранчо перед отъездом к бабушке в Нью-Йорк, Алиса научилась попадать в подброшенную десятицентовую монетку, не говоря уже о куропатках, которые шуршали в каждом кусте, – по ним она просто не знала промаха.
Бабушка оказалась права: когда Алиса пообещала принести в класс ружье, ей поверили все и сразу. И дразнить ее тоже перестали сразу. А когда она, захлебываясь от восторга, рассказала об этом бабушке, та заметила:
– Вот видишь. Люди обязательно поверят в то, в чем ты сама уверена.
– Но все-таки жалко… – задумчиво проговорила Алиса.
– Что жалко?
– Получается, надо с самого начала относиться к людям, как будто… Как будто ты с самого начала знаешь, что они злые? Но ведь так же плохо жить!
– Америка слишком благополучна, – улыбнулась бабушка. – Вы просто не знаете, каким может выказать себя человек в неблагоприятных обстоятельствах. Ну хорошо, не надо с самого начала думать, что люди злые, – разрешила она. – Думай, что они добрые и хорошие, так в самом деле спокойнее живется. Но знай, что среди людей немало таких, которые садятся тебе на голову сразу же, как только видят, что ты относишься к ним по-человечески. Ты должна научиться отличать таких людей и давать им отпор. Они понимают только силу, значит, для них у тебя должна быть сила.
– Но как же этому научиться? – вздохнула Алиса. – Как их отличать? Они же выглядят точно так, как хорошие люди!
– Вот и начинай учиться, – пожала плечами бабушка. – Нью-Йорк – самое подходящее для этого место. А завтра к тебе придет преподаватель речи. Техасский выговор трогает сердце своей неподдельностью, – улыбнулась она. – Но для бродвейской сцены не годится.
И Алиса начала учиться тому, что годится для бродвейской сцены, и научилась этому не хуже, чем стрелять и скакать на лошади. Только бабушка так и не узнала, что ее внучку пригласили в Москву в качестве звезды Бродвея…
Или все-таки там, где была теперь Эстер, это было как-нибудь известно?
Как бы там ни было, но привыкнуть к тому, что здесь, в Москве, она прима и звезда, Алиса все же не могла. И эта непривычка происходила вовсе не от неуверенности в себе. Она правильно оценивала свои способности и иногда, втайне, даже позволяла себе называть их талантом. И сравнить их со способностями других актрис она уж как-нибудь была в состоянии… Но именно поэтому понимала: для того чтобы тебя пригласили в столицу огромной страны, и на целый год поселили в дорогом отеле, и возили в театр на специально выделенной машине, и платили такие деньги, какие платят ей в Москве, – для всего этого надо быть по меньшей мере Гертрудой Лоуренс, а она актрисой такого уровня не является.
Конечно, во всей московской жизни чувствовалось нечто такое, что Алиса – может быть, неточно – называла преувеличением. Цены здесь были непомерно высоки, и казалось, что они не складываются согласно каким-нибудь непреложным экономическим законам, а назначаются просто так – как говорила Маринка, от балды. И богатство множества людей происходило здесь неизвестно откуда, тоже без всякой закономерности. Но почему в этом хаотическом назначении главных и неглавных, в этом сплошном преувеличении ей вдруг было отведено чересчур значительное место, Алиса не понимала.
Жить «от балды» было странно. Алисе все время казалось, что она сидит на краешке стула, с которого может упасть в любую минуту.
Но когда это все-таки случилось, она совершенно растерялась.
– Без комментариев, – мрачно произнес Леша Меркурьев. И усмехнулся: – Так и велено вам всем от начальства передать.
Вольность, которую позволил себе обычно щепетильный Леша по отношению к распоряжениям начальства, была извинительна: ведь он больше не был пресс-секретарем проекта под названием «Бродвейский мюзикл «Главная улица» в Москве». И проекта с таким названием тоже больше не было. О чем бывший пресс-секретарь бывшего проекта и сообщил американской части коллектива.
– Зрители в Москве еще недостаточно продвинуты, чтобы платить адекватную цену за билеты на бродвейский мюзикл, – сказал он. – Ну, подробности вам потом изложат. Завтра на собрании. А я так, почву только готовлю. Чтоб вы в обморок не попадали.
Леша хорошо говорил по-английски, поэтому в его речи слышны были грубовато-успокаивающие интонации, которые звучали бы и на родном языке. Труппа мрачно молчала.
– Ну и черт с ним, с этим проектом! – вдруг сердито воскликнул Джон Флаэрти. – И отлично! Москва так утомила, что я и сам уже готов был разорвать контракт. Меня останавливало только то, что придется платить неустойку. А теперь, выходит, ее заплатят мне!
Он нервно расхохотался. И сразу словно плотину прорвало. Все заговорили разом – с возмущением, с облегчением, с таким же, как у Джонни, нервно-неопределенным смехом… Алиса молчала. Она была не то что растерянна из-за самого по себе закрытия проекта. Конечно, нет, зря Леша думал, что кто-то упадет от этого в обморок. В Америке что-то подобное происходило постоянно: неожиданно открывались какие-то очевидно провальные мюзиклы, при этом закрывались те, что казались вполне успешными, потом вдруг они возобновлялись, но не в Нью-Йорке, а почему-то в Филадельфии, потом возвращались на Бродвей, чтобы тут же покинуть его снова… Актерская жизнь и стабильность были несовместимы, Алиса знала это всегда и никогда на это не сетовала. В конце концов, если бы она хотела стабильности, то выбрала бы другую профессию. Или другую страну. Или просто вышла бы замуж за Майкла, с которым безбедно, хотя и бесстрастно прожила целый год перед отъездом в Москву.
Но она выбрала для себя ту жизнь, которую выбрала, и падать в обморок теперь не собиралась.
Правда, и что делать дальше, тоже не представляла.
– Не расстраивайся, чего уж теперь, – сказала Маринка, когда американские актеры потянулись из зала, где Леша сообщил им ошеломляющее известие, в фойе. – Зато в Нью-Йорк вернешься. Ты, наверно, Москвой этой нашей сыта по горло. Опять на Бродвее будешь играть.
Маринка хоть и была артисткой «на выход», но откуда-то уже знала то, что даже ведущие актеры узнали всего полчаса назад.
– А ты? – машинально спросила Алиса.
– А я не на Бродвее, – усмехнулась Маринка. – Но тоже не пропаду. У меня способность к адаптации хорошая. Ну, в школе пока поработаю, поучу кошелок. Потом в другой проект наймусь. «Кушать подано» выпевать куда-нибудь да возьмут. Жалко, платить, как здесь, вряд ли где будут.