Когда Эйб закончил работу над сценарием, он почувствовал огромное облегчение.
— Всякая стоящая рукопись, всякий великий фильм, — поведал ему Дж. Милтон Мандельбаум,— делается большим потом. Несколько раз мы ссорились, как настоящие любовники. Нет-нет, Эйб, лучше тебе не влезать во все тонкости производства. Твоя работа сделана. Дальше мяч поведем мы. Режиссеры нервничают, если рядом болтаются писатели. Они как настоящие примадонны, черт бы их побрал... Но от них никуда не деться. Равнодушию тут нет места. Но, понимаешь, эта публика просто не умеет относиться с уважением к такому писателю, как ты. И как отношусь к тебе я.
К счастью, название фильма было изменено на «Стонущих орлов», и никто, в сущности, не обратил внимание, что он основан на романе Кэди. Эйб тихонько приказал убрать свое имя из титров. Фильм принес доход. В то время чуть ли не в каждой конторе висели снимки Флинна или Кэгни в кабине истребителя. И, воодушевленный успехом и снова ощутив вкус к жизни, Мандельбаум вернулся к своей карьере.
11
Самый грустный для меня момент настал, когда,— вернувшись после войны в Норфолк, я увидел, как постарели мама с папой. Ходили они с трудом, стекла очков у них стали толще, волосы заметно побелели, и уже чувствовались приметы старческой рассеянности, Мама, не раз обращалась ко мне «Бен!».
Норфолк как бы уменьшился в размерах. Годы отсутствия сыграли шутку с моей памятью. Дом, который остался у меня в памяти большим, где было вдоволь воздуха и простора, на самом деле оказался маленьким и приземистым, и в нем ютилась моя тесная комнатка. Маршруты в городе были очень короткими, особенно по сравнению с протяженностью Лондона.
Саманта чувствовала себя как рыба, вынутая из воды, и я начал понимать, что ее попытки приспособиться к Америке не дадут ничего хорошего.
Тем не менее нам пришлось заново привыкать к совместной жизни. Новорожденный малыш, несколько тысяч долларов в банке, новая машина. Шоукросс позаботился разрекламировать мою книгу о войне в колонках «Юнайтед Пресс», и она получила куда лучший прием, чем я рассчитывал.
Но в любом случае Саманте с ребенком и мне приходилось искать себе место. Юг отпадал. Мечты Бена, оказалось, не имели ничего общего с действительностью. Там все время чувствовалось напряжение. Несколько сот тысяч негров впервые обрели возможность получить образование в соответствии с Биллем о правах, и они никогда уже не вернутся к привычному порядку вещей. В конце второй мировой войны. запах свободы не только носился в воздухе; я чувствовал, что скоро это скажется на моей жизни, и, когда все произойдет, я снова отправлюсь на юг и буду писать об этом.
Со дня окончания войны папа и его брат Хаим в Палестине предпринимали отчаянные попытки найти своего отца, двух братьев и примерно две дюжины родственников, от которых последние вести из Польши поступили шесть лет назад.
К тому времени, когда я с Самантой и малышом вернулся из Англии, только стали просачиваться отголоски каких-то страшных, невообразимых сведений. Родина моего отца, Продно, оказалась в пределах гетто. Евреев согнали, как скот, в одно место и уничтожили в Ядвигском концентрационном лагере.
Спустя какое-то время горстка оставшихся в живых евреев подтвердила это известие, и все надежды рассеялись. Все были уничтожены, все до единого: мой дедушка, раввин Продно, которого я никогда не видел, мои дяди-и тридцать членов моей семьи.
Остался в живых только один мой двоюродный брат Кадзинский, который оказался в партизанском отряде. После холокауста ему пришлось пережить одиссею, полную кошмаров, когда он стремился попасть в единственное место в мире, где ждали его, в еврейскую Палестину. Он попытался прорваться сквозь британскую блокаду Палестины на моторкой лодке только для того, чтобы его захватили и отправили в лагерь для интернированных в той же Германии. Ему повезло лишь с третьей попытки.
Когда в мае 1948 года Израиль объявил о своей независимости, три сына моего дяди Хаима дрались с оружием в руках. Один из них был убит в бою за Старый город в Иерусалиме.
Печаль и горе, согнувшие моего отца, когда он узнал об уничтожении евреев в Польше, не покидали его до конца жизни.
Когда передо мной открылись просторы Америки и я лучше узнал свою родную страну, я в первый раз влюбился в Сан-Франциско и окрестности залива. Монтерей, Марин и все остальное. Писателей как магнитом тянуло сюда — от Джека Лондона до Стейнбека и от Сарояна-до Максвелла Андерсона. Здесь и обоснуюсь, решил я. В Саусалито. На холмах, глядящих в воды залива, по берегам которого простирается город цвета слоновой кости — Сан-Франциско.
Я понимал, что делается с Самантой, — ей очень нелегко далось расставание с Линстед-холлом.
Я решил, что нужен какой-то компромиссный вариант и начал искать дом в долине Кармел. Мне повезло. В долине росли белые дубы и стояли старые испанские ранчо с толстыми стенами, где было прохладно даже в середине лета. Вдоль береговой линии, на которую обрушивались волны океана; пестрели заросли диких цветов и под ветром качались вершины кипарисов. От красоты Кармела буквально перехватывало дух, а скрипучие рыбацкие баркасы Монтерея и густой аромат от консервного завода напоминали о Стейнбеке. К тому же, недалеко был Сан-Франциско. Но вот Саманта... что с ней творилось?
Я пытался себе все объяснить. Идеальных браков не бывает, так? Несмотря на ее стенания, я все же любил свою жену, и, видит Бог, мне никогда в голову не приходила мысль о возможности расстаться с сыном.
У Саманты был пунктик. Ее единственный брат погиб во Франции. Она осталась наследницей Линстед-холла, который затем должен был унаследовать Бен. Родители ее были крепко в годах, и она с трагизмом воспринимала мысль, что традиции двух столетий Линстед-холла могут прерваться.
Стоила ли игра свеч, пытался я понять.
Признаться, я не люблю лошадей. Единственное, что их интересует — это пожрать. В ответ на заботу они могут изменить вам, они могут лягнуть вас в голову, сбросить с седла, да еще вывалить под ноги кучу навоза. Словом, я отнюдь не хотел ради них приносить в жертву собственную жизнь, пусть даже в Линстед-холле. Я предпочитал пользоваться мотоциклом.
Мысль о том, что Бен растет, не зная всей прелести игры в бейсбол, несколько огорчала меня, но, черт возьми, как бы Саманта не протестовала, к шестнадцати годам он уже будет знать, как управлять самолетом.
Но, откровенно говоря, что плохого в Англии? Я любил ее, можно сказать, так же, как Америку. Лондон? Всего лишь самый большой город в мире. В Англии появилось на свет большинство исписанных мною страниц, но самой заветной моей мечтой оставалось когда-нибудь написать книгу об Израиле.
Я долго колебался. В свое время я как-то свыкся с мыслью, что у Саманты есть право говорить писателю, где он должен работать. И тут мне позвонила Софи, сестра, и сказала, что мама умерла во сне от сердечного приступа, и все мы кинулись в Норфолк.
Я постарался убедить папу, что ему не стоит оставаться одному в доме. Софи предложила ему перебраться к ней в Балтимор, но чувствовалось, что ей этого не очень хотелось. Должен сказать, что Саманта была хорошей невесткой. Она настаивала, что он должен вместе с нами отправиться в Англию. Построек в Линстед-холле более чем хватало, и у него там может быть свой собственный небольшой коттедж. Папа переживал, что будет кого-то обременять, но в предложении был смысл.
Во время войны он продал пекарню, на она досталась двум жуликам, которые довели ее до полного развала и банкротства. Те небольшие деньги, что папа получил за нее, полностью разошлись. Всю жизнь папа тратил. немалую часть доходов на родственников и на поддержку евреев в Палестине.
Но через какое-то время все наладилось наилучшим образом. Мы перебрались в Англию. И я стал работать над новым романом, который обещал стать лучшей моей книгой. В Линстед-холле обитали прекрасные люди, и для всех папа стал образцовым дедушкой.
В 1947 году Саманта подарила мне дочь. Мне лично хотелось назвать ее в честь матери, но уже дал имя сыну в честь Бена, так что в этот раз не настаивал. Ванесса Кэди. Неплохо.
Когда работа над романом подходила к середине, я заметил, что папа начал становиться религиозным. Это случается с евреями, которые однажды отходят от верований своего народа. На в конце концов у них всех появляется желание ощутить себя снова евреями. И завершить круг.
Когда я предложил ему поехать в Израиль, он не выдержал и расплакался. Никогда раньше я не видел своего отца плачущим, даже после смерти Бека и мамы. Я заверил его, что помощь ему отнюдь не будет обременительна для меня. Мой дядя Хаим жив в Тель-Авиве, и его там примут с распростертыми объятиями.
Дела же в Линстед-холле шли не слишком хорошо. Я, в отличие от Джоя, не чувствовал в себе фермерской жилки. Порой мне даже хотелось, чтобы поместье сгорело дотла, а мы получили бы страховку. О, конечно, я держал эта при себе. Традиции в Англии умирают очень медленно. Бороться с ними я не мог. Поэтому я влезал в долги, чтобы дальше работать над романом. Отправляя отца в Израиль, я действовал отнюдь не из благочестивых побуждений. Всю свою жизнь он отдал другим и вполне заслужил это. Я купил ему билет, купил для него небольшую квартирку и позаботился, чтобы у него был постоянный доход до конца жизни.
Дела же в Линстед-холле шли не слишком хорошо. Я, в отличие от Джоя, не чувствовал в себе фермерской жилки. Порой мне даже хотелось, чтобы поместье сгорело дотла, а мы получили бы страховку. О, конечно, я держал эта при себе. Традиции в Англии умирают очень медленно. Бороться с ними я не мог. Поэтому я влезал в долги, чтобы дальше работать над романом. Отправляя отца в Израиль, я действовал отнюдь не из благочестивых побуждений. Всю свою жизнь он отдал другим и вполне заслужил это. Я купил ему билет, купил для него небольшую квартирку и позаботился, чтобы у него был постоянный доход до конца жизни.
Вот что я хочу сказать. То, что убивало отца, убивало и меня. Эти мысли не покидали меня ни на минуту, разрывая сердце день и ночь и вызывая слезы на глазах. У меня сжималось горло, когда я думал о судьбе евреев в Польше и Германии.
Вот о чем я должен был писать. Когда покончу с романом, мы выберемся из этой дыры. Я отправлюсь жить в Израиль и буду писать о том, что не давало мне покоя. Господи, как мне этого хотелось! Как хотелось!
В тот день, когда я закончил книгу, папа умер во сне. Дядя Хаим написал, что, увидев возрожденный Израиль, отец обрел мир и покой, которые не покидали его до последней минуты.
На могиле отца я поклялся, что напишу книгу, которая пробудит совесть человечества.
А затем случилось нечто ужасное. Мой роман «Партизаны» вышел в свет и был, что называется, закидан тухлыми яйцами. Все его шестьсот тридцать страниц, которым я отдал три с половиной года, подвергались нападкам и читателей, и критики. Имя Абрахама Кэди поносили ка всех углах, и ему нечего была сказать.
12
Если у Саманты и были выдающиеся достоинства, то одним из них, без сомнения, было умение успокаивать меня, выдергивая всаженные мне в задницу шпильки. Она настаивала, что решительно не понимает, почему «Партизаны» так приняты. По ее словам, этот роман был ее самой любимой книгой.
Могу обьяснить вам, почему она ей так нравилась. Роман в самом деле был неудачен, ибо в нем я опустился до ее мещанского уровня. Чтобы заметить это и признать, потребовалось много времени, я уже успел заложить свою голову и обрести двух прекрасных детишек, но Саманта в самом деле была неумной женщиной с комплексом превосходства столь глубоким, как Великий Каньон, дна которого не видно. Она совершенно была не в состоянии осознать интеллектуальное содержание какого-то разговора или события и вне привычной обстановки Линстед-холла чувствовала себя неуверенно и скованно.
Очень рано, едва только мы поженились, она остановилась в своем развитии, но никогда не могла честно признать свою ограниченность, и поэтому пыталась расти в собственных глазах, всячески унижая меня. Спорить со мной из-за каждой мелочи было для нее привычным образом жизни.
Вполне довольная сама собой, она воздвигла вокруг своего мирка высокие стены, напрочь отвергая все, что несло даже лишь намек на критическое отношение к ней. Лишенная способности к самоанализу, она была просто не в состоянии признавать свои ошибки и неудачи.
И все же, должен сказать вам, я любил ее. Парадокс, но когда мы оказывались с ней в постели, мне в самом деле казалось, что это самое важное событие в моей жизни. Что и заставляло меня сдерживаться.
У Саманты была еще одна милая особенность: если ей было плохо и ей казалось, что она идет на дно, она обязательно старалась и меня утянуть с собой. В любой ситуации она видела плохие, мрачные и печальные стороны куда лучше меня.
Я мучительно переживал провал «Партизан». И Саманта была просто не в состоянии понять, что со мной делается. На встрече бывших летчиков Королевского военно-воздушного флота я начал пить и закончил загул тремя днями позже в каком-то кабаке в Сохо. В карманах было пусто, и машину у меня конфисковали. Без помощи какого-то доброжелательного собутыльника я не наскреб бы даже на такси, чтобы добраться до Дэвида Шоукросса.
По возвращении в Линстед-холл меня встретило мрачное угрожающее молчание. Восемь дней меня просто в упор не видели, пока все это не стало смешно.
Как ни странно, спасение пришло в виде Рудольфа Маурера, выходца из Румынии, с носом запойного пьяницы и подслеповатыми, как у крота, глазками, который представлял крупное голливудское агентство. О чудо! — американская «Глобал студио» хотела закупить права на «Партизан», и продюсер осведомился, не могу ли я оказать содействие в подготовке сценария.
Мне не понадобилось много времени, чтобы вписать цифру гонорара в контракт. Чертовы лошади Саманты теперь были обеспечены сеном лет на пять вперед.
Дэвид Шоукросс яростно протестовал против моего намерения отправиться в Голливуд, и потом выяснилось, что его аргументы оказались правильными. Но, откровенно говоря, после провала романа я был в глубоком унынии, в дыре, и просто был рад унести хоть на время отсюда ноги.
Мама всегда учила меня: «Эйб, если ты не сможешь сказать что-то толковое, то держи лучше язык за зубами». Что ж, я предпочту промолчать о годах, что провел в этом сумасшедшем доме.
Не буду скрывать, что любил кино и верил в силу его воздействия. И как бы там ни было, несмотря на легионы статистов и мелкой артистической шушеры, Голливуд все же может похвастаться наибольшим в мире средоточием талантов.
Но все они с потрясающим неуважением относятся к пишущим людям, к печатному слову, что в конце концов и приводит к гибели воздушных замков.
Мне довольно горько признать сегодня, что я нашел способ нанести ответный удар, и теперь мне остается лишь с достоинством хранить молчание.
Я убежден, что попытка использовать пишущую машинку с целью личной мести является злом, ставя писателя на один уровень с теми, кто мучит его.
Тем не менее я никогда не претендовал на святость и меня вполне устраивала собственная биография. За это время в нее были вписаны строки, о которых я предпочел бы не распространяться. Слишком живы в моей памяти все эти чудовища. Черт с ними. В конце концов, последнее слово останется за Абрахамом Кэди.
Это десятилетие я разрывался между Англией и Голливудом. Тем временем скончались родители Саманты. Я остро ощутил их потерю. Они были прекрасные люди и тепло относились к моему отцу.
Мне удалось нанять хорошего управляющего, помощь которого не позволила Саманте пустишь Линстед-холл ко дну. Мне везло: на счете лежали кое-какие деньги и на черный день оставалось родовое поместье Саманты.
Наконец я вернулся к тому, что и должен был делать... писать романы. Я начал новую работу, решив не повторять ошибок «Партизан».
13
— Сегодня я буду дома пораньше, любовь моя,— голосом, который буквально дрожал от восторга, сказал Дэвид Шоукросс по телефону своей жене.
— У тебя все в порядке, Дэвид?
— Еше бы! Лучше не бывает. Я только что получил новую рукопись Абрахама Кэди.
Через час Шоукросс высвободился из мягких объятий сиденья своего «ягуара» и пулей промчался мимо шофера. Лоррейн встретила его в дверях.
— Вот! — воскликнул он, потрясая в воздухе, картонной папкой. — Святой Георгий, ему потребовалось десять лет, чтобы сделать эту штуку. Было время, когда я считал, что мы окончательно потеряли его. Да выключи этот чертов телефон. Никаких звонков, никого из посторонних!
— Все готово, дорогой.
Рядом с креслом, в котором он обычно читал рукописи, уже были разложены чистые листки, остро отточенные карандаши очки стояло бренди и горела лампа. Расшнуровав туфли и сунув ноги в мягкие шлепанцы, Шоукросс наконец взялся за долгожданную рукопись в тысячу страниц. Обреченный день за днем пропускать через себя посредственные тексты, новую книгу Кэди он воспринимал как королевский подарок. Лоррейн уже несколько лет не видела, чтобы муж был так обрадован и возбужден.
«Местечко», роман Абрахама Кэди.
Давно миновала полночь, когда, очнувшись, Лоррейн обнаружила, что задремала в постели, уронив журнал на пол. Было на удивление тихою Из соседнего кабинета не доносилось ни малейшего звука. Обычно, когда Дэвид запирался, погруженный в работу, он то бурно возмущался чем-то, то разражался хохотом или отпускал реплики по поводу прочитанного. Но сегодня вечером не доносилось ни звука.
Накинув халат, она приблизилась к дверям кабинета и осторожно постучала. Ответа не последовало. Она приоткрыла их. В кожаном кресле никого не было, и рядом лежала почти полностью прочитанная рукопись.
Дэвид Шоукросс стоял у окна, сцепив за спиной руки.
— Дэвид?
Он повернулся. Она увидела его бледность и слезы в глазах. Медленно подойдя к столу, он сел, закрыв руками лицо.
— Неужели так плохо!
— Сначала я просто не мог поверить. Это не Абрахам. Я всегда говорил, что он еще покажет нам. Что скоро мы увидим взлет настоящего Кэди.