Дворня действительно имелась: четыре грязные бабы, стоя у крыльца, тупо таращились на вкатившуюся во двор телегу. Из дверей хлева показались двое мужиков с вилами и в обтрёпанных малахаях. Девчонка-скотница, пробегавшая через двор с пустым ведром, остановилась и тоже уставилась на прибывших.
– Феська! – окликнул её дедок. – Поди барину доложись: вчерашних кромешников поймали! Да куды ж ты, дура, с этакими ножищами в комнаты?!
Феська, пожав плечами, наспех обтёрла навоз пучком соломы и исчезла в доме. Вскоре оттуда послышались невнятная возня, рычание, что-то упало и со звоном покатилось. Дворня тем временем обступила телегу и со страхом поглядывала на связанных разбойников. Мужики воодушевлённо рассказывали о том, что «вот этого скаженного только вдесятером и уложить смогли, никак не давался!». Любопытная баба сунулась прямо в телегу, чтобы посмотреть на «скаженного». Ефим скорчил ей зверскую рожу, и баба, взвизгнув, плюхнулась задом прямо в навозную кучу. Мужики захохотали.
– Тихо, барин… Барин идёт! – вдруг пронеслось по двору, и тут же всё смолкло – только петух на заборе продолжал самозабвенно голосить.
– Ма-алчать, сволочь!!! – послышался сиплый начальственный бас. В воздухе просвистел бесформенный чёрный предмет, и петух, истерически кудахча, завалился в лопухи. Вслед за ним тут же метнулась Феська, отыскала в куче мусора снаряд, оказавшийся смазным сапогом, и благоговейно поднесла его барину.
Это был вчерашний усач с лохматыми бакенбардами. Только сейчас на нём вместо серого сюртука был немыслимо грязный халат с бахромой по подолу. Из-под него выглядывала несвежая рубашка. Во взъерошенных волосах виднелся подушечный пух. Барин зевал, недовольно оглядывал двор чёрными угрюмыми глазами из-под набрякших век и явно был с похмелья. Ефим покосился на брата. Антип ответил спокойным взглядом, чуть заметно показал глазами на телегу, где валялась Танька, и Ефим почувствовал некоторое облегчение. Про себя он уже решил, что ни о чём рассказывать не будет, хоть рви его щипцами, и знал, что Антип промолчит тоже.
– А-а… отловили-таки! – обрадовался барин. Он спустился с крыльца, величественно запахивая на себе халат и по пути пнув полосатую кошку. – Молодцы мужики, объявляю благодарность всей роте!
– Рады стараться, ваше благородие барин-благодетель! – хором ответили мужики. Было очевидно, что такое обращение было им не впервой.
Дедок в зипуне выступил вперёд.
– Вот, извольте принять, Венедикт Модестович! Воры вчерашние нашлись!
– Сильно дрались-то? – с живейшим интересом спросил Венедикт Модестович.
– У! Страсть вспомнить! Вот этот, – дедок кивнул на Ефима. – Мужиков как дрова раскидывал, насилу заломали!
– А второй?
– А второго вы вчера изволили из пистоля подбить, дак он и не шибко стражался. Девка ихняя – и вовсе в горячке лежала, с ногой там у ей что-то…
– Так там ещё и девка имеется? – Барин подошёл к телеге и с интересом заглянул в неё.
Увидев худющую, грязную, покрытую испариной Таньку, он разочарованно отвернулся и спросил у Антипа:
– Что с ней?
– Ногу порвала в лесу, – коротко ответил парень.
– Угу-у… Ну, братья-разбойники, – что делать с вами теперь?
Антип пожал плечами.
– Что разумеешь.
– Вы откуда будете? – нахмурился Венедикт Модестович. – Беглые? От рекрутского набора сбежали?
Антип промолчал.
– Отвечать, когда спрашиваю! – внезапно распалился барин. – Откуда будете, какой губернии, кто барин ваш? До смерти запорю!
– Не твоя воля чужих людей пороть, – сквозь зубы заметил Ефим. – Посылай за становым, и делу конец!
Венедикт Модестович резко, всем телом повернулся к нему. Халат и рубаха его распахнулись, открыв волосатую грудь.
– Что-то больно смел ты, холопская рожа! Ишь, взялся мне мою волю объяснять! Да смыслишь ли ты, что я здесь – и становой, и царь-батюшка, и господь бог?! И что в моей воле тебя к воротам подвесить и пить-есть не давать, пока не сдохнешь?!
Ефим не ответил, продолжая в упор смотреть на барина зеленоватыми холодными глазами. Антип, наблюдавший за этим, скупо усмехнулся. Он знал, как пугает людей этот взгляд брата – ничего не выражающий, пустой, будто и не человеческий вовсе. И действительно, по помятому лицу барина пробежала тень беспокойства. Однако через минуту он уже истошно орал, брызгая слюной:
– Отвечать, когда спрашивают, сукин сын! Чьи будете, какой губернии, какого уезда?! Шкуру живьём спущу!
Ефим усмехнулся, и, глядя на его застывшее лицо, на котором не было ни страха, ни смятения, Антип похолодел. «Ведь и как он это делает, Ефимка-то?! Будто впрямь не понимает, что этот барин с нами что хошь сотворит! Будто и вовсе невдомёк…»
– Зря глотку рвёшь, барин, – дождавшись, когда Венедикт Модестович выдохнется и умолкнет, нагло заявил Ефим. – Мы не затем от своего барина удрали, чтобы перед чужим ответ держать. Хошь на ворота вешать – вешай, твоя воля. Мы – народ с терпежом, повисим.
– Ах, идол, как с барином-то говорит… – всплеснула руками одна из баб. – И язык-то не отсохнет!
Остальные попятились. Барин изменился в лице, и на мгновение Антипу показалось, что он вот-вот исполнит свою угрозу. Но совсем уж неожиданно Венедикт Модестович зевнул, потянулся (халат при этом чуть не упал наземь) и довольно добродушно заметил:
– Гришка, Федька, волоките под замок всех! И девку тоже!
В сарае было темно, пахло прелой соломой, навозом. Нижнее бревно замшелых колодок вросло в землю. Братьям надёжно замкнули ноги и лишь после этого рискнули развязать. А Танька так и не пришла в себя. Она не застонала даже в тот миг, когда на её рану опустился тяжёлый отсыревший брус.
– Ума ты лишился, право слово… – проворчал Антип, когда дверь захлопнулась и лязгнул засов. – И кто тебя вечно за язык теребит? Не вишь, барин и так бешеный, ещё и с перепою…
– А как с ним говорить прикажешь? – процедил сквозь зубы Ефим, растирая затёкшие запястья. – Наше дело всё едино гиблое: или становому сдаст, или сам запорет… И ведь прав, сучий сын: он здесь сам себе царь! Как есть Упыриха наша, только мужик! Да-а, братка… Из огня да в полымя мы с тобой. – Он вздохнул и задрал голову. – Стропилы бы пощупать… Может, там и выбраться можно? Чёрт бы его драл с колодками этими – и не дёрнуться теперь! Таньку-то на кой чёрт заперли?! Ей и вовсе невмоготу будет…
Таньке, судя по всему, было совсем худо. В непроглядной темноте сарая было не разглядеть её лица, но хриплое болезненное дыхание доносилось до парней отчётливо. Антип долго вслушивался в эти прерывистые вздохи; затем вздохнул сам:
– Помрёт она у нас, как есть…
Рядом – долгое молчание. Затем послышалось мрачное:
– Может, братка, и лучше, что помрёт. Сам суди – долго ль она рядом с нами на воротах провисит? Девка – она девка и есть, мигом выложит – и кто мы, и какой губернии, и какого барина. И что в своём селе учудили. Нет, братка… нам, хочешь не хочешь, сбежать надобно. Господи! Хоть бы колодки эти как ни есть разломать! Я бы через крышу выбрался… Поглянь, там щели сплошные! И кто так крышу для сарая кладёт, тюхи… Оттого и солома вся сопрела!
Антип тоже задрал голову. Сейчас, когда глаза привыкли к темноте, стало видно, что крыша сарая действительно сплошь светится голубыми щелями.
– А можно и не через крышу, – продолжал деловито прикидывать Ефим. – Просто подождём, покуда придут за нами… Не век же они нас здесь держать будут! Когда-нибудь да отомкнут! Кулаком приложить – и…
– Это можно, – согласился Антип. – Только я-то уж с тобой не побежу.
Короткая озадаченная пауза.
– Ты что – сдурел?! Это как?
– Да так, что Таньку-то мне не бросать здесь. Она мне всё ж таки жена, как ни выворачивай…
– Да какая она тебе жена, что балабонишь-то?! – заорал Ефим. – В какой церкви венчаны, у какого попа?!
– Да такая ж, какая Устька тебе, – спокойно отозвался Антип, и Ефим умолк.
Чуть погодя хрипло сказал:
– Что ж теперь – и нам через неё пропадать? И ведь хоть бы надёжа была, что выживет… Так ведь нет! День-другой – и закопают, пропащее её дело! Ещё третьего дня понятно было, что рана вовсе худая! Вспомни, как Устька потихоньку от неё ревела! А мы что же – заодно пропадём? И как будто тебе эта Танька когда нужна была!
– Ты бежи один, – мирно посоветовал Антип.
Ефим страшно выругался, сплюнул в солому, снова замолчал. Чуть погодя глухо сказал:
– Кабы знать, что Устька выбралась… Мне тогда, ей-богу, на всё наплевать было б. Пусть хоть крючьями на куски рвут.
– Выберется, – уверенно сказал Антип. – Наша Устя Даниловна не пропадёт. Куда угодно дойдёт, хоть к самому царю-батюшке.
– Надобна она, дура, царю-то… – буркнул Ефим.
На это у Антипа возражений не нашлось.
Сначала парни ждали, что за ними вот-вот придут. Но прошёл день, прошла ночь. Уже и следующий день клонился к вечеру, а про них словно забыли. Танька так и не пришла в себя. Временами она металась в бреду, сдавленно стонала, просила Христа ради пить – и Ефим отбил кулак, молотя в стену и крича, чтобы, изверги, дали хотя бы воды умирающей. Но снаружи никто не отзывался, и Танька вновь впадала в забытьё. Антип сидел, молча вслушивался в её дыхание. Несколько раз ему казалось, что – всё, отмучилась… Но чуть погодя снова слышались сорванные вздохи и просьбы о воде.
Сначала парни ждали, что за ними вот-вот придут. Но прошёл день, прошла ночь. Уже и следующий день клонился к вечеру, а про них словно забыли. Танька так и не пришла в себя. Временами она металась в бреду, сдавленно стонала, просила Христа ради пить – и Ефим отбил кулак, молотя в стену и крича, чтобы, изверги, дали хотя бы воды умирающей. Но снаружи никто не отзывался, и Танька вновь впадала в забытьё. Антип сидел, молча вслушивался в её дыхание. Несколько раз ему казалось, что – всё, отмучилась… Но чуть погодя снова слышались сорванные вздохи и просьбы о воде.
– Хоть бы дож пошёл, ей-богу… – севшим от ярости голосом говорил Ефим. – Осень называется… Как в лесу сидели, так поливал кажин день, как подряженный, а тут в кои веки понадобился – и где?! Ан-нафема…
Но и осень словно вошла в сговор с мучителем-барином: ночью было тихо, лишь слышалось, как шуршит по крыше прилетевший из леса сухой лист. Только на четвёртый день двери сарая отворились, и внутрь с ведром воды и лоханкой каких-то помоев вошёл растрёпанный мужик. Он поставил свою ношу возле колодок, стараясь не смотреть на пленников, и на жадные вопросы Ефима даже не поднял глаз.
– Скажи барину, чтобы Таньку нашу отомкнул! – заорал парень, когда мужик уже скрывался за дверью. – Она ж хворая, не убежит никуда! Скажи, лапоть, помрёт ведь она! Зачем грех на душу брать?
Ответом ему был тяжёлый удар двери.
Снова потекли один за другим долгие дни и ночи: они сидели в сарае уже вторую неделю. Время от времени сторож приносил воду с помоями, но на вопросы узников по-прежнему не отвечал. Хорошим было лишь то, что пулевая рана на плече Антипа заживала словно сама собой: воспаления не началось. Но зато нога Таньки распухла так, что уже не могла шевелиться в деревянных тисках, и от неё пошёл тяжёлый запах. Ненадолго приходя в себя, Танька рыдала от боли, умоляла Антипа:
– Антип Прокопьич, ради спасения души прошу… Придушите вы меня, сил нет боле терпеть… Ну, что вам стоит? Одним пальцем же смогёте!
– Да молчи ты, дура… Выдумала: «придушить»… – бурчал Антип. – На-ко, попей лучше… Осталось ещё малость!
Но Танька вновь теряла сознание, драгоценная вода бежала по подбородку, уходила в гнилую солому. Антип тяжело вздыхал, отворачивался. Ефим скрипел зубами, в сотый раз пытался расшатать колодки, но те – тяжёлые, дубовые, разбухшие от сырости, – не поддавались.
– На века, дьяволы, сделали! – ругался парень. – Сучий сын барин этот, и что же это он творит?! Забыл он про нас, что ль? Да ведь воду-то приносят, стало быть – помнит! И хоть бы выпустили раз в день по нужде сходить! Сколь можно под себя делать, как свинье?! У-у, знать бы хоть, что этот христопродавец вздумал…
– Поди, за становым в уезд послал? – прикидывал Антип.
– На краю света, что ль, у них становой сидит? Сколько можно?!
Антип только вздыхал. Из дальнего угла доносились слабый хрип и сдавленные стоны.
На рассвете Танька смолкла совсем. Антип, подавшись к ней, долго слушал, не говоря ни слова.
– Ну, что? – наконец встревоженно спросил Ефим.
– Кажись, всё, – своим обычным спокойным голосом отозвался брат. – Отмучилась.
– Что – взаправду?! Ох ты… А я-то радовался – заснула к утру, спит покойно…
– Спокойней некуда. Остыла уж, – прошептал Антип. – Что ж… Надо бы хоть молитву прочесть. Давай вдвоём, что ли, братка.
Нестройным дуэтом они проговорили «Отче наш», и Антип кое-как, через слово, вспомнил «Упокой, господи, рабу твою».
– Стало быть, вдовый я теперь? – без усмешки спросил он, закончив молитву.
– Стало быть, братка, так, – Ефим тщетно силился говорить таким же ровным голосом, как и брат, но в горле, мешая дышать, стоял ком. «Устька… Игоша проклятая, как она там? Бросили в лесу, как собачонку… Куда она пошла? Как до Москвы добралась? Да добралась ли? Может, тоже где скрутили да в погреб связанную кинули… Долго ль баба продержится?»
– Ох ты, святые угодники… – вздохнул Антип, неловко ложась на спину. – И всего-то у девки мечтания было в жизни – наесться досыта… И то не удалось! Так голодной и померла!
– Скоро и мы с тобой следом, – проворчал Ефим, с тоской поглядывая на голубые щели света в крыше. – У меня уж язык вспух – так пить охота… И чего там этот ирод дожидается? Надо б покричать, что Танька померла, она ж тухнуть начнёт!
– Чш-ш! Слушай! – вдруг прошипел Антип.
Снаружи доносилось приближающееся топанье. Парни переглянулись в полумраке; невольно подались друг к другу. Загремел и упал на землю засов, дверь со скрипом открылась, и по глазам резанул ранний утренний свет.
– Эй, разбойнички! Живы ещё? Фу-у, ну и разит у вас…
– Мы-то живы, – мрачно отозвался Ефим. – А вот жёнка братнина померла. Что ж вы, ироды, натворили-то?! Гореть вам на том свете, живодёрам! И барину вашему впереди вас!
– В сам деле баба померла? – удивились снаружи, и двое мужиков, с опаской поглядывая на ощетинившихся братьев, осторожно шагнули внутрь. Наклонившись, они принялись разглядывать покойную. Четверо остальных остались у дверей и не сводили глаз с парней. В руках у них были вилы, а у одного – топор.
– Ты поглянь на них, Антипка! – развеселился Ефим. – Они вшестером двух колодников боятся! Пушки-то не прикатили на нас, крещёные?! Животом-то ещё не ослабли? А то разомкните, я за вами кучки подчищу!
– Ты зубы-то не скаль, варнак! За собой подчисть! – угрюмо посоветовал тот, что был с топором. – Скоро разомкнём, не бось… Только не обрадуешься.
Ефим широко и презрительно усмехнулся, в упор глядя на говорившего зелёными наглыми глазами. Тот, сплюнув, отвёл взгляд. Ефим отвернулся тоже. В животе словно сжался холодный кулак, и последние силы уходили на то, чтобы этого не заметил брат. «Что ж ирод-барин вздумал? – мелькнула тоскливая мысль. – Ведь так и не послал за становым-то, собачатина… Нешто впрямь на воротах подвесит?»
Мужики молча связали братьям руки за спиной и лишь после этого открыли колодки. Тело Таньки выволокли во двор. Ноги парней оставались свободными не более минуты. Когда мужики выходили, колодки были заперты как прежде.
– Да чтоб вам подохнуть без покаяния, сколько можно?! – заорал от отчаяния Ефим. – Развяжите руки-то!!!
Дверь захлопнулась.
– Ну, что ты будешь делать… – проворчал Антип. – Теперь ещё и скрутили зачем-то… Да не ярись ты, Ефимка, – коль связали, значит, поведут скоро! Видать, становой приехал!
Однако шёл час за часом, а за ними никто не приходил. Ефим уже устал ругаться и молча, оскалив зубы, дёргал руками, стараясь ослабить верёвку. Та не поддавалась. Уже затекли запястья, плечи ломила тупая боль.
Антипу было полегче: его верёвку затянули не так туго, и ему удавалось даже слегка шевелить кистями, не давая застояться крови.
– Потерпи, братка, потерпи… Связали – значит, придут! Становой – он тоже человек, ему пообедать, отдохнуть с дороги надобно… Увидишь, явятся скоро!
После полудня дверь снова открылась. Ефим с бешенством воззрился на целый отряд мужиков, ввалившихся внутрь.
– Совесть-то у вас имеется, крещёные? – мирно спросил у них Антип, пока растрёпанный дядька размыкал большим ржавым ключом замок. – Пошто связали-то? Мы б и так никуда не делись, а рукам-то худо… Так ведь и отсохнуть могут!
– Помолчи, парень, – оборвали его.
Братьям дали подняться на ноги, окружили и вывели из сарая.
Никаким становым во дворе и не пахло. Зато там стояла целая толпа дворовых с вилами и рогатинами. При виде разбойников мужики переглянулись и перестали галдеть. Ефим, впрочем, на них не смотрел: он с жадностью вдыхал свежий сыроватый воздух, словно хотел вдоволь им напиться. Голова отчаянно кружилась, ныли плечи, но стянутые за спиной в запястьях руки, к его испугу, уже ничего не чувствовали. Сверху доносилось тоскливое курлыканье: высоко, в сером, клочкастом от туч небе летела запоздалая вереница гусей. Ефим резко задрал голову, чтобы взглянуть на них. Голову тут же повело так, что смерклось в глазах, и парень упал бы, если б стоящий рядом Антип не подставил плечо. Мужики загоготали. Ефим молча, сощурившись, посмотрел на них. Гогот смолк.
Заваленный навозом и мусором двор ничуть не изменился. Даже рыжий петух всё так же сидел на кренящемся заборе и круглым глазом косился на мужиков. Со стороны скотного двора доносилось не то хрюканье, не то рычание.
– Кланяйтесь, анчихристы! – ткнули в спину, и Ефим во второй раз чуть не упал. Злобно зашипев на толкнувшего, он нарочито выпрямился, огляделся – и увидел барина.
Тот сидел в кресле на крытой веранде дома за сломанной оградкой из резных столбиков. На Ефима уставились мутные вспухшие глаза, и парень понял, что барин с сильнейшего перепоя. «Ох ты, мать честная… Видать, все эти дни пил без просыху. Потому и про нас не вспоминали». Он обернулся на брата и по встревоженному взгляду Антипа понял, что тот думает о том же.
– А-а, разбойнички! Здорово! – послышался с веранды хриплый бас. – Ну – как отдыхалось?