– Извольте в кабинетец пройти, Никита Владимирыч, потому в нём ещё хоть малость прибрано… Не извольте волноваться, сейчас бабы в минут вам чистоту наведут! Все перины выхлопают, полы перемоют – как в царском тереме станет! Царица небесная, и как же мы вас ждали-то… как денёчки считали… Дошли до бога молитвы наши!
Никита почти не слушал бормотания старика, шагая по пыльной анфиладе комнат, которые казались ему маленькими, словно клетушки для кур. Таким же крошечным выглядел и отцовский кабинет, который в детстве казался Никите огромным, страшным, похожим на святилище. Здесь мало что изменилось: те же пыльные шкафы с тусклыми треснувшими стекольцами, тот же стол красного дерева с потёртым сукном, те же старинные, позеленевшие от времени канделябры, в которых ещё стояли оплывшие свечи, те же расходные книги и турецкая сабля на стене… На стене висел портрет матери – юной, прекрасной, в розовом бальном платье, но его едва видно было за слоем паутины и пыли. Никита вспомнил вдруг, как в детстве ему всё время хотелось забраться с ногами на отцовский стол и внимательно рассмотреть этот портрет – но об этом и думать было нельзя. Даже сам вход в кабинет был ему запрещён. Сердце вдруг болезненно сжалось при воспоминании о безрадостных детских годах, и Закатову ещё сильней, чем прежде, захотелось выйти из затхлых комнат на свежий ядрёный воздух и уехать отсюда.
– Так извольте видеть, здесь всё и случилось, в боковушке, – донёсся до него дребезжащий голос старика. Никита, вздрогнув, обернулся.
– Что?.. О чём ты, Кузьма? Ты… об убийстве?
– Истинно… Вот здесь, говорю, в боковушечке, за дверкой. Амалья Казимировна там почивать изволили, так что…
За дверью оказалась маленькая комната с низким потолком. Пустая двуспальная кровать, на которой не было перины, белела голыми досками. На маленьком столике в беспорядке лежали какие-то бумаги. На обоях у окна темнело бурое размазанное пятно. Посмотрев на него, Никита сумрачно спросил:
– Неужто нельзя было оттереть?
– Пробовали, а как же, старались, отец родной… – зачастил, словно обрадовавшись вопросу, старик. – Уж как бабы бились, и щёлоком, и песком, и чем только не тёрли её, проклятую… Тут же всё сплошь кровищей было залито – и пол, и стол, и стены! Перина напрочь спорчена оказалась, выкинуть пришлось! Шутка ли – двоих разом порешить! Так половицы бабы выскоблили, следочка не найдёте, а обои штофные, конечно, дресвой трогать побоялись… К тому ж и становой распорядились, чтоб ничего не трогали, покуда всё обсмотрено с тщательностию не будет, а это ведь сколько времени минуло!
Никита незаметно перевёл дух. Напугать его покойниками и кровью было трудно: на войне это стояло перед глазами каждый день. Но сейчас к горлу неудержимо подступала тошнота. Пробормотав сквозь зубы: «Как же здесь душно, право…», – он поспешно вышел из боковушки и зашагал далее по коридору. Кузьма суетливо бежал следом.
– А здесь что? – спросил Никита наобум, останавливаясь у двери с откинутым засовом, за которой слышалось какое-то суетливое шуршание.
– Девичья, изволите видеть… Девки ваши работают. Желаете посмотреть?
Никите вовсе не хотел входить в девичью, но Кузьма уже распахнул тяжёлую дверь, и Закатову поневоле пришлось войти вслед за ним.
– Девки, кланяйтесь, барин прибыли! – громко возвестил старый слуга, и десятка полтора босоногих мастериц повскакивали с лавок.
– Здравствуйте, барин-благодетель, отец родной… – послышались тихие, словно надтреснутые голоса, в которых, казалось, не было ничего живого. Удивлённый этим шелестом (в его памяти девичья осталась довольно весёлым и шумным местом), Закатов прошёл внутрь.
Это была огромная комната, полная света, льющегося из двух больших окон. Длинный стол посередине был завален мотками пряжи и ниток, рулонами кружев, куделью и шерстью. У стены виднелись два ткацких станка с натянутыми на них нитями основы. Никита подошёл ближе. Его внимание привлекла незнакомая вещь: железный пробой, вбитый в бревенчатую стену. К нему замком крепилась тяжёлая цепь. Никита с усилием приподнял её с пола, и на конце лязгнул разомкнутый ошейник грубой ковки.
– Зачем это здесь? – изумлённо спросил он у бледной до синевы девчонки-ткачихи.
Та как-то странно, криво улыбнулась, пожала плечами:
– Амалия Казимировна распорядиться изволили…
Присмотревшись, Никита убедился, что ошейник здесь не один: вдоль всей стены свисали такие же цепи. Кое-где у лавок валялись тяжёлые деревянные колодки с дырами под две лодыжки. В углу – ржавая груда железных лошадиных пут. Уже догадываясь, Никита прошагал к углу. Там на гвоздях висели ременные арапники, а под ними стояла огромная замшелая бадья. Вода в ней уже высохла, осев зеленоватой плесенью на стенах, но пучки длинных прутьев ещё не успели ссохнуться.
– Зачем это всё? – оторопело спросил Никита у следующего за ним Кузьмича. – При отце такого никогда не было… Да ведь это и запрещено!
Кузьма поморщился с такой же неопределённой гримасой, что и девочка-ткачиха. И ответ его был слово в слово тем же:
– Так ведь управляющая распорядились…
– Распорядилась, чтобы пряхи сидели на цепи?! Да ещё кнуты эти?! И колодки?!
– Так, изволите видеть, иначе боялись, что разбегутся девки-то… Сами судите, дни-ночи напролёт сидеть, над уроком трудиться… Уроки-то немаленькие были, чтобы, значит, вашей милости прибыли поболе выходило. Ни по праздникам не выпущали, ни по воскресеньям… Вот оно так и получалось, что без цепи-то – никак-с… Это опосля того Амалья Казимировна распорядились, когда Марфа-кружевница сбежала да в уезд жаловаться, дура-девка, кинулась…
– И… что же?
– Как – что? – пожал плечами старик. – Знамо дело, из уезда сюда же и вернули, Амалье Казимировне с рук на руки… Марфу, понятно дело, выпороли, да, видать, перестарались: померла девка. А прочих – на цепи усадили, чтоб, значит, неповадно было…
– Но… как же… – Никита незаметно перевёл дыхание. – Ведь человеку в любом случае надо несколько раз в день выходить…
– За это не извольте беспокоиться, Афонька выводил! Прямо так, на цепи, до отхожего и вёл!
Одна из девушек вдруг тихо, сдавленно заплакала. Товарки тут же окружили её и, оглядываясь на барина, зашикали, но та никак не могла сдержать рыдания. Никита видел, как пряха судорожно зажимает себе рот обеими руками. Он подошёл ближе и увидел, что у девчонки под корень отрезана коса.
– Как тебя зовут?
– А-ни-сья, ва… ва… ваша ми…
– Отчего ты плачешь? Что у тебя с волосами?
Задав этот вопрос, Никита уже предвидел ответ – и не ошибся:
– Амалья Казимировна приказать изволили…
– Но за что?!
– Урока выполнить не успевала…
– Да вы на спину её посмотрите, барин! – вдруг угрюмо сказала одна из прях – высокая сумрачная девица с порченым оспой лицом. – Чёрная вся, как от дёгтя! По сю пору не зажила!
– Да у тебя и самой такая ж! – неожиданно обиделась Анисья, справившись наконец со слезами.
– А я нешто отпираюсь? Все мы тут одинакие… Вы, барин, на Аниську не гневайтесь, её уж очень Афонька умучил. Тьфу, гноешник поганый… Как на двор вёл, так за пазуху руку совал!
– Дашка, Дашка, замолчи, ради бога, замолчи! – перепугался Кузьма. – Будто мало за свой язык терпела! Мало ли что тут творилось – теперь же нету? С цепей вас поспущали, ноги ослобонили… Всё начальской милостью! Вот и барин приехал, вовсе счастье вам, дурёхам, будет!
– Мы, барин, работать-то не переставали, – твёрдо сказала рябая Дашка. – Как есть для вашей милости старались цельный месяц. Только когда становой приехал – тогда и прервались, потому каждой начальство вопросы задавало. И, слава господу, что расковать велели, так уж какое облегченье нам настало! В колодках-то ковылять с крыльца куда как тяжко было… Ежели захотите мотки счесть аль холсты померить – всё в должном виде наработано! Потому мы для вашей милости до гробовой доски…
– Бросьте на сегодня ваши холсты, – через силу выговорил Никита, стараясь не смотреть на поджившие ссадины на Дашкиной шее. – Не работайте, выходите на двор… Или куда вам там надобно…
– Как же это, барин?.. – растерялась Дашка, и в девичьей повисла недоумённая тишина. – Да как же можно?! Ведь уроки не кончены…
– На сегодня кончены. Да кликните мужиков. Пусть выдернут эту мерзость из стены! И из-под лавок всё вон! Соберите и отнесите в кузню или куда-нибудь в сарай… – Никита зашагал к двери, с трудом сдерживая дурноту.
Кузьма поспешил следом. С порога Закатов обернулся. Девушки стояли всё так же неподвижно, с недоверием и страхом глядя друг на друга. Рябая Дашка поймала взгляд барина и низко-низко склонилась. Другие согнулись тоже. Никита торопливо вышел вон.
– Как произошло убийство? – спросил он, оказавшись на крыльце и с облегчением глотнув холодного воздуха. – Мне сказал становой, что Амалию Казимировну зарубили на рассвете и никто этого не видел и не слышал…
– Истинная правда, никто ничего не слыхал! – заверил Кузьма. – Девка тут под самой дверью спала, Фенька. Но она, видать, так за день умаявшись была, что хоть полк солдат мимо пройди – не проснулась бы. Её с десяток раз к начальству тягали, – кажин раз одно и то ж говорит: «Спала, ничего не видела!»
– То есть эти Силины прошли мимо, зарубили двоих, – и никто даже тревоги не поднял?!
– Никак невозможно было, – твёрдо повторил старик, глядя на Закатова сощуренными, слезящимися глазами. И в глубине этих глаз было что-то такое, что Никита не решился более расспрашивать.
«Знает, старый чёрт, прекрасно знает, что здесь случилось, – размышлял он, вышагивая по покрытой палым листом дорожке и ожесточённо дымя папиросой. – И все они здесь знают… И молчат! И когда приезжало следствие, ничего не сказали, становой сам жаловался! «Все были в поле, никто ничего не видал!» Но дворня-то ни в каком поле не была! Девки-мастерицы спали за стеной, на своих цепях… Тьфу, какая гадость! Эта Дунька… или Фенька, как её… Дрыхла под самой дверью! За этой дверью убивают двоих, наверняка крики, возня, топот… А она, видите ли, «спит умаявшись»! Ещё бы… – он передёрнул плечами, вспомнив неподъёмное железо цепей. – Надо думать, Веневицкая и на помощь звала – а они все «спали умаявшись»! Изо всех сил спали!!! Ч-чёрт возьми, и Силина нет… Один был здравомыслящий мужик на всё село, так вот поди же ты… Расспросить, что ли, родителей этих беглых девок? Так тоже становой допрашивал, и никакого толку… Что же делать? И понятно бы, если б кто-то из дворни за топор взялся… Они уже, видно, доведены до предела… Но деревенские девки?! Неужто и их в колодках держали?»
Неожиданно в голову Закатову пришла хорошая мысль. Он выбросил недокуренную папиросу и обернулся к Кузьме.
– Что прикажете, ваша милость?
– Скажи пожалуйста, а наш батюшка… Отец Никодим, кажется…
– Слава господу, жив-здоров! – радостно доложил Кузьма. – На Спас яблочный, правда, грудью страдал, но отошёл, Шадриха выходила! Прикажете за ним послать?
– Сделай милость. Да не прямо сию минуту, а вели, чтобы пригласили его ко мне на ужин… Да не напугайте смотрите, черти! Лучше сам поезжай, а то эти девки, по-моему, глупы…
– Святую истину говорите – дуры все до единой! – с готовностью подтвердил Кузьма. – Прямо сей минут выеду, коли дозволяете!
– Дозволяю, езжай. Да осторожнее там, смотри!
Кузьма исчез с феноменальной скоростью, а из кухни уже неслась на всех парах взбудораженная девчонка:
– Барин, миленький, Феоктиста кушать подала!
К вечеру Закатов едва держался на ногах. Наспех состряпанный обед поразил его обильностью: Феоктиста умудрилась подать и курник, и суп с потрохами, и огромные бесформенные «каклетки», и кашу, и фаршированного петуха, и какие-то пирожки с капустой… Всё это было сытно, изобильно и бестолково: Никита после этого раблезианского пиршества едва сумел подняться из-за стола. Прийти в себя ему не дали: тут же потащили осматривать клети и погреба на предмет полной сохранности провизии, громко настаивая на том, чтобы он всему произвёл подсчёт и сверился с бумагами покойной. Пока Закатов с ужасом думал о том, как подсчитывать битую птицу и солонину в бочонках, перед ним со скрипом и грохотом распахивали тяжёлые двери ледников и клетей. Чаще всего оттуда разило тяжёлым запахом испорченных продуктов. Но дворня предъявляла бесчисленные кувшины скисшего варенья, комья заплесневелого творога и бочки безнадёжно испорченной солонины с такой гордостью, что Никита чуть не смеялся.
– Феоктиста, воля твоя, но это даже в рот взять уже нельзя! Теперь ведь только выкинуть! Отчего вы сами не съели?
– Как можно, батюшка?! – ужасалась старуха кухарка. – Это барское-то добро?! Да я всю жизнь вашему папыньке верой-правдой… И ни крошечки в рот не взяла! Тут у нас всё наперечёт и всё для вашей милости сохранено!
– Где ж оно сохранено-то? Право, лучше бы вы это ели! – с досадой говорил Никита. Он надеялся, что после осмотра этой тухлятины его оставят в покое, но не тут-то было. Вернувшийся от священника Кузьма лично отконвоировал барина в амбар и на скотный двор. Там воспоследовало долгое и сбивчивое перечисление засеянных десятин и мер ржи, ячменя и гороха, «снятых» в этом году с указанных десятин, болезней всех бурёнок, хромоты всех лошадей, куриный «вертун» и принятые меры по их излечению. У Закатова, которому ни разу за всю жизнь не приходилось вникать в такие чудовищные подробности, пошла кругом голова. Искренне он заинтересовался лишь лошадьми, но это были обычные рабочие сивки и савраски со сбитыми копытами и печальными мордами; впрочем, сытые и круглые. Казалось, хозяйство и впрямь вполне налажено.
Голова гудела, как колокол. Никита едва удерживал на лице заинтересованное выражение, слушая пространный рассказ Авдеича о случившемся летом коровьем море. Его спас оборванный белоголовый мальчишка, который кубарем вкатился на скотный двор и доложил о том, что «отец Никодим до барина приехали!». Обрадованный Никита пошёл встречать священника.
Отец Никодим прибыл на скрипучей тележке, запряжённой худым гнедым коньком. Он был в страшном волнении; это было заметно и по стиснутой в морщинистых руках войлочной шляпе, снятой задолго до появления Закатова, и по незастёгнутому на верхние пуговицы потрёпанному пальто, и по плохо расчёсанному пуху сбившейся набок бороды.
«Вот ведь наделал переполоху!..» – с досадой подумал Никита, шагая навстречу старику. Он подошёл под благословение отца Никодима, улыбнулся, говоря, что очень рад встрече, и стараясь, чтобы напряжённое, испуганное выражение исчезло из голубых старческих глаз.
– А уж мы-то как рады, Никита Владимирович! – Голос священника оказался неожиданно сильным и звонким. – Ведь не чаяли этакого счастия дождаться, а вот сподобил же Господь всеблагой!
– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – скупо усмехнулся Закатов. – Надеюсь, хотя бы вы поможете мне разобраться в том, что здесь происходило. У станового я никаких вразумительных объяснений не добился. И поверьте, чуть ума не лишился, когда в собственную девичью зашёл! Какие-то средневековые орудия пытки по стенам… И все хором говорят, что так управляющая велела и они всему покорялись, как от дедов завещано! Чёрт знает что… простите… Прошу вас, проходите в дом!
Ужинать священник поначалу отказался, уверяя, что сыт. Но Никита настоял, уверив, что в случае отказа гостя он и сам не станет есть, и отец Никодим осторожно отдал должное и котлетам, и курнику. За окном уже сгустились осенние сумерки, начал накрапывать дождь. Никита, поглядывая на мокрые кусты под окном, нетерпеливо постукивал пальцами по скатерти. Едва дождавшись, когда подадут пироги и варенье, он прямо спросил:
– Отец Никодим, объясните наконец, что здесь творилось! Мне в голову не приходило, что Амалия Казимировна настолько… превысит свои полномочия! Если всё в имении было так худо, то отчего же люди не жаловались? Ведь оковы запрещены законом! И при отце никогда такого не было! У девок спины чёрные от битья! Да у меня попросту в опеку могли имение забрать, а я даже не знал ничего!
Старый священник молчал. Аккуратно съев варенье с ложечки, он положил её на край стола, зачем-то огладил бороду. Никита ждал, не сводя с него взгляда.
– Позвольте и вы, Никита Владимирович, задать вам вопрос, – наконец негромко сказал отец Никодим. – Вы уже знаете, сколько у вас беглых?
– Мне покойница полгода назад писала, что у меня восемнадцать душ в бегах числится, – неуверенно ответил Закатов. – Я, признаться, удивлялся, отчего так много. Амалия Казимировна писала, что это в связи с рекрутским набором…
– Сорок две, Никита Владимирыч, – тяжело вздохнув, поведал священник. – Сорок две беглых души у вас. И из них тринадцать – женских, так какой же тут рекрутский набор? Многонько это, не находите ли?
– Разумеется… – ошалело подтвердил Закатов. – Но… отчего же? И я ничего не знал… Веневицкая ещё писала, что случился мор, и шестнадцать человек померло взрослых. Она и фамилии перечисляла, и…
– Фамилии и я вам перечислить могу, – не спеша выговорил отец Никодим. – Братья Никишины… Аким Яковлев… Марфа Васильева, Семёновы – Анна да Фёдор… Всех перечислить могу. И мора никакого на них не было. Запороты насмерть, только и всего. Четыре девки из дворни повесились, Фадеева Наташа в пруду утопилась.
Священник перечислял погибших крепостных спокойным и доброжелательным голосом, но у Закатова по спине пополз холодный червь.
– Но… как же такое могло быть? А куда смотрело начальство? Ведь есть власти! Губернатор… Предводитель дворянства, наконец! Отчего не вмешались, не пресекли?!
– Несомненно, должны были пресечь, – вздохнул отец Никодим. – Да только… Забыли у нас про закон. Уж не решаюсь судить, отчего. Поначалу мужики жаловаться пробовали, посылали выборных в уезд… Но это ничем не кончилось. Выборных возвращали назад, и они только страдания претерпевали. Кое-кто и до смерти. После уж никто и не хотел жаловаться. Так что Амалия Казимировна здесь царствовала самодержавно. Доказательства вы и сами в вашей девичьей видели. Одна надежда – что вы теперь хоть что-то перемените и…