Закатов, остановившись у окна и глядя в мокрый палисадник, снова заговорил в полной тишине:
– Если вы согласитесь, то Устинью можно оставить здесь. Мой друг согласен скрыть её в своём имении. Это Калужская губерния, самая глушь, там никто не станет её разыскивать. Может быть…
Договорить он не сумел, потому что все завопили одновременно.
– Устинья Даниловна, барин дело говорит! – басил Антип. – Оно лучше тебе будет, остаться-то!
– Устька, дура, соглашайся! – орал Ефим. – Никакой тебе Сибири, никакой каторги! Как у Христа за пазухой будешь там!
– Не пойду! Не пойду! Никуда я не пойду! – кричала Устинья, подавшись вперёд и чуть не с ненавистью оскалившись в лицо Ефиму. – Не дождёшься, проклятый, чтоб я тебя бросила! Никуда я без тебя не пойду, я тебе жена – забыл?! Куда ты – туда и я!
– Ничего ты мне не жена! Не венчались!
– Ах так?! Ах вот ты, стало быть, как?! Ну и леший с тобой, анафема! И без тебя преспокойно на каторгу доберусь! А там и близко ко мне не подходь, сатана бесстыжая! У-у, разбойничья душа, как совести только достало молвить такое… Не жена я ему, вишь ты!
– А коль жена, так слушайся мужа-то! Поедешь куда велено, не то…
– Сейчас! Жди, доколь терпежу хватит! Шагу от тебя не сделаю! И не больно-то я тебя боюсь, окаянный!
– Устя Даниловна, Ефимка, да не голосите вы, ей-богу… – взмолился Антип. – Вся Москва на вас сбежится!
– И то правда, помолчите! – повысил голос Закатов, и сразу две обозлённые физиономии повернулись к нему. – Коли Устинья не хочет – её право, но… На твоём месте, Устя, я бы ещё подумал.
– Незачем, барин! – решительно сказала Устинья. – Кабы я без этого чёрта жить могла – тогда б и думать можно было. А так… – она пожала плечами.
– Дура… – пробормотал Ефим, опуская лохматую голову.
Устинья даже не повернулась к нему.
– Выходит, и это не годится, – подытожил Закатов. – Что ж, тогда, выходит…
– Уходи один, Ефим, – вдруг задумчиво сказал Антип. – Тебе-то по суду больше всех придётся: ты Упыриху-то покончил. Тебе, стало быть, и ноги уносить. Иди один на Волгу, а мы с Устиньей…
– Чего?.. – белея скулами, медленно переспросил Ефим. – Чего захотел, братка? Чтоб я ушёл, а Устьку тебе оставил?! Оно понятно, тебе с ней и каторга за рай станет, а мне…
– Дурак! – в один голос сказали Устинья и Антип.
И Закатов, несмотря на серьёзность момента, криво улыбнулся.
– Вы, право, как лебедь, рак и щука – сговориться не можете. Ну что же тогда делать-то будем?
После недолгого молчания Антип ответил за всех:
– Остаёмся мы, барин. Все трое остаёмся. Коль уж так Бог велит, так чего поделать-то? Жаль вот только, что Устя Даниловна упёрлась. Не надобно бы ей никакой Сибири…
– Значит, судьба, Антип Прокопьич, – едва разжимая губы, ответила Устинья. – Куда уж тут деться?
– Да как же она кнутобойство-то выдержит, барин?! – взорвался Ефим. – Мужики здоровенные – и те дохнут опосля, а с ней что станется?!
– Она не убийца, суд должен принять это во внимание, – медленно проговорил Закатов. – Вы ведь сможете подтвердить, что она не принимала участия?.. И я, со своей стороны, постараюсь договориться. Думаю, Устинью мы от кнута избавим. Возможно, даже удастся просто вернуть её в имение как беглую. А вот вас, парни, – вряд ли… Право, и не знаю, что тут можно сделать.
– Палачу заплати, коль не жаль, – деловито посоветовал Ефим. – Знающие люди говорят, – палачи такие умельцы бывают, что с первого удара сознанье из человека вышибают. И после нутро не отшибут, шкуру обдерут только. Только такое мастерство больших денег стоит…
– Заплачу сколько понадобится, – глядя в стену, пообещал Закатов. – Что ж… если вы всё решили, то завтра мы возвращаемся домой. И я сдам вас в уезде становому.
– С тятей бы перевидаться… – протянул Антип.
– Перевидаетесь, это я устрою. А сейчас вам надо поесть и в баню.
– И – спать! – блаженно потянувшись, закончил Ефим. – Господи всемилостивый… Нешто штей наконец в себя залью? Почитай, три месяца на поганках одних… В жизни больше гриба в рот не возьму… Устька! Ну, что ж ты, дурная, воешь-то сызнова? Эх ты… игоша разноглазая, погибель моя…
И в его дрогнувшем голосе послышалось вдруг что-то такое, что Закатов, стоящий у двери, сделал два шага назад, к порогу, и неслышно вышел.
…– Она не поедет с тобой, – говорил он десятью минутами позже Михаилу, сидя верхом на стуле в библиотеке, где накануне вечером они ругались и пили скверную мадеру. – Она даже не хочет слышать никаких доводов. Ефим ей муж, пусть и невенчанный, и ей дорога с ним, – вот и всё. Поверь, я уговаривал, убеждал как мог. А Ефим без брата не желает уходить в бега. А Антип нипочём не хочет становиться бродягой. Вот и поди тут с ними!
– Да, я тоже слышал, как Устя кричала. – Михаил сидел на подоконнике, бездумно следя за тем, как голый сук липы стучит в залитое дождём стекло. – Ну… Выходит, есть на свете настоящая любовь. Кстати, ты обратил внимание – ей нет никакого дела до его шрамов! Ей наплевать, что он теперь изуродован! Она, кажется, этого даже не заметила!
– И что это, по-твоему, значит?
– Это значит, что ты идиот, – тяжело вздохнул Михаил. – Последний раз прошу тебя, болван, – поезжай к Верке! Ты ещё можешь удержать её… – он осёкся, наткнувшись на застывший взгляд друга.
– Мишка… Даже если бы ты имел право вмешиваться в мою жизнь и жизнь Веры Николаевны… Даже если бы я обнаглел настолько, что кинулся бы очертя голову отговаривать её от блестящей партии… Даже если бы каким-то чудом Болотеево стало приносить доходу больше, чем владения покойного князя Тоневицкого… Всё равно я, чёрт возьми, не могу никуда ехать! Потому что завтра возвращаюсь со своими каторжанами в уезд, и… Надо как-то заканчивать эту комиссию! Кстати, верни мне рукопись моего попа. Он, я чувствую, не успокоится, покуда я не привезу и не отдам её ему лично в руки. А если учесть, что… Мишка, ты чего это?!
Лицо Михаила выражало крайнее смущение.
– Никита, видишь ли… Рукопись отца Никодима… Ты, конечно, имеешь право требовать, но… Даже если бы я и хотел, я не могу сейчас её вернуть!
– Как это? – оторопело спросил Закатов. – Ты её потерял?!
– Понимаешь ли… Я давал её почитать, потом – переписать, и ещё…
– ТЫ С УМА СОШЁЛ, ДУРАК?! Разве можно было давать это читать?!
– Отчего же нет? – осмелел Михаил. – Твой отец Никодим, между прочим, имеет огромный успех в университете! Списки буквально рвутся из рук в руки, и… И я теперь, по чести сказать, даже не знаю, у кого находится оригинал. Боюсь, что уже в Петербурге, в «Отечественных записках».
– Что?!.
– Не беспокойся, никто не знает, что это ты… твоё… И про отца Никодима никто ничего не знает! Все имена, все названия изменены! Мы тоже понимаем, что можно, что нельзя, но люди должны знать, и…
– Боюсь, что ты ничего не понимаешь, – устало сказал Никита, падая на диван и роняя голову на руки. – В журналы даже статьи по земельному и крестьянскому вопросам не принимаются! А ты хочешь протолкнуть… мм… что-то вовсе не благонадёжное! Дело Петрашевского помнишь? Достоевского твоего обожаемого помнишь?! Эти господа всего-навсего Белинского читали и болтали языками на каждом углу вроде тебя! И что из этого вышло?! Мишка, ты рехнулся, воля твоя. Или настолько влюбился в Устинью, что намерен последовать за ней на каторгу?
– Оставь, ради бога, Устинью в покое! – вспылил Михаил. – И поезжай в своё протухшее Болотеево! Налаживай хозяйство, устраивай как можешь жизнь своих рабов! Ты просто инертная масса, Закатов! Никому не нужное животное! Ни на что не способный микроб! Жизнь своей сотни крепостных – и то превратил в ад лишь тем, что ни капли не интересовался ими! Теперь три человека из-за тебя – да-да, из-за тебя! – безвинно пойдут на каторгу! И одна из них – женщина!
– Ну, знаешь, не вовсе безвинно! Упыриху этот Ефим всё-таки придушил!
– …а у нас тут другое дело! Важное, нужное, святое дело! России не нужны никакие рабы, никакие каторжники, и мы делаем всё, чтобы…
– Ах, во-он куда тебя понесло… – задумчиво протянул Никита. – Гляди, Мишка, доиграешься. Это я как разумный микроб тебе говорю.
– Я знаю, что и зачем делаю, – спокойно сказал Михаил. – А вот ты, боюсь, не знал этого никогда. И поэтому все вокруг тебя несчастны.
Закатов повернулся от окна. Его некрасивое, изрезанное шрамами лицо было спокойно, в серых глазах застыл холод. Казалось, он готов был что-то ответить. Но так и не сказал ни слова. Молча пересёк тёмную библиотеку, вышел и прикрыл за собой дверь.
* * *В середине ноября по замёрзшей дороге из Бельска катился, подпрыгивая на ухабах, разбитый тарантас. Стоял тусклый холодный день. Набрякшее небо грозило вот-вот разродиться снежным валом, и редкие снежинки уже кружились в воздухе. На полях, чередуясь с блёклой зеленью озимых, уже лежали белесые полосы. На голых деревьях сидели нахохлившиеся галки. Со стороны деревень доносились пьяные вопли и песнопения: там игрались свадьбы. Никита Закатов, кутаясь в свою старую зимнюю шинель, сидел в глубине тарантаса и смотрел в серое небо. Он возвращался из уезда. На душе было отвратительно.
Несколько часов назад он распрощался со своими «каторжниками», которые сразу по прибытии были закованы по рукам и ногам в кузне Бельского острога. Всю неделю, пока шли допросы, Закатов оставался в Бельске, в дешёвой гостинице с клопами. Каждое утро он являлся к становому как на службу, осведомляясь, как продвигается следствие. Становой уже устал удивляться происходящему и лишь исправно прятал в треснувший ящик стола ассигнации.
Братья Силины на допросах были сосредоточенны и спокойны. Ефим подробно рассказал, как задушил управляющую Веневицкую и зарубил топором её полюбовника Афанасия Бугаева. Долго и с жаром настаивал на том, что брат его ничего об этом не знал и тем более не знала Устинья. Успокоился Ефим лишь после того, как секретарь записал всё сказанное слово в слово и позволил ему это прочесть. Антип подтвердил слова брата – заметив, однако, что о готовящемся убийстве он, Антип Прокопов Силин, прекрасно знал и отговаривать брата не стал: «Потому дело святое было».
И Силины, и Закатов отчаянно надеялись на то, что Устинье поставят в вину лишь побег из имения. Но первый же допрос опрокинул все их помыслы. Устинья страстно доказывала, что обо всём знала заранее. Более того – шла по барскому дому впереди Ефима, показывая ему дорогу. Озадаченный следователь дал ей очную ставку с Силиными. Ставка превратилась в сущий семейный скандал: все подследственные орали благим матом, гневно лязгали цепями и обвиняли друг друга в безбожной лжи. Следователь был совсем сбит с толку. Но поразмыслив, всё же решил, что парни просто выгораживают сообщницу. Если девка невиновна, то к чему ей возводить на себя напраслину? Закатову последней взяткой удалось лишь избавить Устинью от наказания кнутом.
Следствие было закончено, дела переданы в суд. Напоследок Закатов переговорил с палачом, как советовал Ефим. Сторговались они быстро: было очевидно, что для того подобные дела привычны. Накануне исполнения приговора Закатов велел заложить тарантас и ещё потемну уехал домой, в Болотеево.
Тарантас уже миновал деревеньку Калиновку, когда снег пошёл чаще, крупными хлопьями. Высунувшись из-под кожаного полога, Закатов озабоченно взглянул в небо. До Болотеева оставалось около шести вёрст. Попасть в двух шагах от дома в первый в этом году буран Никите вовсе не хотелось. Дорога уже была покрыта белыми пятнами, а на обочине впереди темнело что-то бесформенное. Подкатив ближе, Закатов увидел, что это опрокинутые набок домашние дрожки. Рядом бродили выпряженные лошади. Кучер в распахнутом армяке ходил вокруг экипажа и глубокомысленно бормотал что-то себе под нос: до Закатова доносились слова «ось», «спицы» и «Богородица тебя разбей».
– Останови! – крикнул он Авдеичу.
Тот, недовольно бурча, натянул вожжи. Тарантас со скрипом замедлил ход. Закатов выпрыгнул на дорогу, невольно радуясь возможности размять затёкшие ноги.
– Что, любезный, за несчастье у тебя?
– Несчастье в том, что Ермолай болваном родился и умрёт без перемен! – ответил ему звонкий и сердитый женский голос.
Это было так неожиданно, что Закатов вздрогнул, а спрыгнувший с передка Авдеич перекрестился. Ермолай же только уныло махнул рукой и для чего-то запахнул на себе армяк. А из-за опрокинутых дрожек появилась высокая женская фигура в дорожном плаще и капоре.
– Вообразите, Никита Владимирович… Ах, извините, здравствуйте, я от волнения всякие приличия забыла… Но вы представьте себе только, с кем мне приходится ездить! Напился вчера пьяным, наутро с похмелья запряг… Ну и вывалил, подлец, на дорогу! В версте от Требинки!
– Вот и неправда ваша, барышня… И вовсе не пил ни капельки…
– Не ври, мерзавец! – вознегодовала Анастасия Остужина, гневно надвигаясь на кучера. – Вернёмся – высечь прикажу! Надрался свиноподобно на свадьбе у кума в Калиновке, сам же и орал про это на всё имение! И я, конечно, тоже дура, что уселась с ним в дрожки! Но помилуйте, что же делать-то? Будто есть кого послать к Браницким разбираться с этими проклятыми векселями! В жизни не могла подумать, что от папеньки останется столько долгов, а ещё и…
– Анастасия Дмитриевна, вы хотите сказать?.. – изумился Закатов.
– Ох, да вы же ничего не знаете ещё! – спохватилась Остужина, досадливо смахивая с ресниц снежинки. – Папенька-то мой на Покров штуку отколол! Взял да и помер!
– Господи…
– Ну да! Представьте себе! И без всякого предупрежденья, хоть бы намекнул! Накануне вечером ещё ругались с Козихиным из-за дубовой рощи, потом выпили портеру, легли спать, храпели на всё именье… А с утра – благоволите получить! Лежит в постели, не шевелится и уж остыл!
– Мне, право, жаль… – с запинкой сказал Закатов, судорожно припоминая, что надобно говорить в подобных случаях. – Покойный майор был достойным человеком и…
– Бросьте, ничего в нём достойного не было! – отмахнулась Остужина. – Слава богу, что хотя бы помер после страды, хлопот меньше! Теперь мне худо-бедно надо платить его долги, заимодавцы со всего уезда сбежались… А чем прикажете платить?! Им волю дай – они всё имение по брёвнышку растащат, а с чем я останусь? Так что я попросила бы вас, если вам это будет не в тягость, заплатить за пустошь как можно скорее. Я помню, что мы сговорились по весне, но…
– Разумеется, я заплачу, – перебил Закатов. – И к чему нам разговаривать посреди дороги? Не угодно ли вам будет сесть в мой тарантас? Я вас довезу до Требинки, и вы отправите кого-нибудь в помощь Ермолаю. Сам ведь он это не починит, я полагаю?
– Благодарю вас, Никита Владимирович, – помолчав, сказала Остужина. – Воистину, вас мне Господь послал. Я уже собиралась пуститься маршем до Требинки на своих двоих. Недалеко, но вот снег, боюсь, усиливается. Что ж, пора, как раз озимые покроет!
– Прошу вас, – Закатов протянул руку, помогая соседке взобраться в угрожающе накренившийся тарантас. – Он ещё деду моему принадлежал и не особенно удобен, но…
– А, оставьте! В моих дрожках всё дно на поленницу похоже. Так что у вас, думаю, ещё лучше будет, – Анастасия Дмитриевна ловко уселась на тюфяк с сеном на дне тарантаса, подтянула завязки капора и хмуро улыбнулась Закатову. – Что ж… Поедемте с божьей помощью!
Ехали молча. Остужина смотрела сквозь прореху в кожаном пологе на мелькающий снег, напряжённо думала о чём-то. Её лоб то и дело пересекала резкая морщинка. Сидя рядом с ней, Никита невольно заметил, как стара и потёрта её дорожная накидка, как неумело подшита бахрома на полах и сколько заплаток украшают вылезший бархат.
Воцарившаяся тишина, казалось, ничуть не тяготила девушку. Закатов, со своей стороны, был крайне благодарен соседке за это молчание: казалось немыслимым под видом светской болтовни рассказывать о времени, проведённом в Москве и в уездном присутствии. Перед глазами ещё стояли его крестьяне: Устинья – суровая, замкнутая, Ефим с застывшей улыбкой и отчаянным взглядом, спокойный, невозмутимый Антип… «Прав Мишка… – с горечью думал Закатов, глядя на подпрыгивающее на дне тарантаса сено. – Прав, как всегда, сукин сын… Я всем приношу несчастье, даже не думая об этом, не желая ничего дурного… Так было всегда. Видимо, это какое-то проклятье, насланное при рождении. Мать умерла, рожая меня; отец из-за этого всю жизнь меня терпеть не мог… Вера… Мишка, дурак, насмерть стоит, утверждая, что она меня любила… Да полно, с чего он мог взять это?..» При воспоминании о Вере знакомая боль с новою силой шевельнулась под сердцем, и Закатов привычно отогнал эти мысли. «Незачем… ни к чему и думать. Не изменить, не исправить. Теперь надо жить как-то здесь… дальше, одному». Подняв глаза, он взглянул на Остужину – и удивился тому, что её тёмные ногайские глаза в упор, пристально рассматривают его. Но это длилось мгновение; в следующую минуту Анастасия Дмитриевна слабо улыбнулась и отвела взгляд.
Впереди, едва заметные сквозь снежную завесу, показались серые крыши Требинки. Скрипя и раскачиваясь, тарантас вкатился в распахнутые ворота барского дома. Уже знакомая Закатову Жучка выкатилась из-под крыльца и зашлась визгливым брёхом при виде чужих лошадей. Остужина выскочила наружу первая, и её звонкий, недовольный голос через мгновение уже разносился по двору:
– Власьевна! Власьевна, найди мужиков, пусть на дорогу к Калиновке едут! Там Ермолай, этот болван, с нашими дрожками вверх ногами валяется! Да не пьян, не пьян! Это не он, а дрожки вверх ногами, ось полетела! Пусть поторопятся, пока его не занесло напрочь! Потеря невелика, а всё-таки христианская душа, пьяница несчастный… Да замолчи ты, псина бестолковая, пошла прочь! Дунька, где тебя носит? Ты половики просушила или нет? Тьфу, дура, нарочно снега дожидалась! Но обед-то хотя бы есть? Я с гостем, так что поспеши! Никита Владимирович, прошу в дом сердечно! Помянем папеньку чем бог послал…
Через несколько минут Закатов вновь очутился в зале со старой мебелью и траченными молью портьерами. Портрет дамы в голубом всё так же висел на стене; сейчас за него были заткнуты несколько увядших кистей рябины и свёрток бумаги. Диван был покрыт траурной материей, на древнем комоде тоже висели небрежно накинутые чёрные ленты.