– А вы, Матвей Ильич?
– Я правил роман.
– Тоже один? Никто при этом не присутствовал?
– Разумеется, нет! Что за вопрос!
– Матвей Ильич не может работать, когда в комнате находится кто-то еще, – пришла ему на выручку жена.
– Боюсь, Антонина Григорьевна, вам тоже придется отчитаться, где вы были и что замышляли, – повернулся к ней Чаев. – Лучше всего, конечно, если вы все время находились у кого-то на виду.
– Но этого не было! – вырвалось у Антонины Григорьевны. – Я хочу сказать, я, конечно, отдавала указания слугам, ходила по дому, потом разбирала цветы, но… но ведь были моменты, когда я оставалась одна… В конце концов, это был самый обычный день!
– Боюсь, что нет, – отозвался журналист. – Для этих каналий, моих коллег, день, о котором вы говорите, станет днем, когда закатилось солнце русской сцены. Муза трагедии – как бишь ее, забыл – оделась в траур, завсегдатаи театров скорбят и прочая бойкая чепуха, за написание которой платят по пятаку за строчку.
– Разве Панова играла в трагедиях? – вяло спросил писатель. – Я, помнится, видел ее только один раз – в водевиле.
– Собственно говоря, она сносно смотрелась только в водевилях и комедиях, – хмыкнул его собеседник. – Но у нее не было чувства меры, и ее постоянно заносило в серьезную драматургию, в трагедии. Хотя и Шекспир, и наш Островский прекрасно бы без нее обошлись…
И тут кроткая обычно Антонина Григорьевна не выдержала.
– Как вы можете, Георгий Антонович, как вы можете? – почти закричала она на опешившего журналиста. – Евгения Викторовна ведь не только актриса была – она человек, женщина, мать, в конце концов! И ее убили! А вы сидите тут, зубоскалите, как будто произошло что-то невероятно смешное…
Чаев смутился.
– Антонина Григорьевна, голубушка, ну ей-богу… Ну простите великодушно, если я где-то хватил через край… Просто все это так странно… мы вчера так мирно сидели… И вот… У меня просто в голове не укладывается! – с жаром добавил он, словно только эти слова и могли все объяснить.
Иван Иванович вмешался и попросил еще раз хорошенько подумать, прежде чем ответить. Верно ли, что никто из посторонних не мог слышать фантазии Матвея Ильича по поводу убийств? Не обсуждали ли присутствующие с кем-либо еще то, что услышали вчера? Есть ли в доме огнестрельное оружие, кроме охотничьих ружей, и не мог ли Ергольский описать в своей истории реальный револьвер, который раньше где-то попадался ему на глаза?
– Нет, нет и еще раз нет! – Писатель сердито мотнул головой. – По правде говоря, револьвер с перламутровой рукояткой – один из расхожих штампов, вроде того кинжала с рубинами, о котором вы давеча рассуждали…
– Как давно вы знакомы с госпожой Пановой?
– С тех пор, как она приехала в имение баронессы Корф, – отозвался Ергольский. – Две или три недели, точнее не помню. И предваряя ваш вопрос о том, имелись ли у кого-либо из нас причины ее убивать, я вынужден ответить отрицательно.
– Я бы предпочел все же, чтобы вы говорили за себя, – не удержался следователь.
– Ах, да полно вам! – Матвей Ильич махнул рукой. – Это только в романах убийцей всегда оказывается самое неожиданное лицо. А в жизни ищите ближе, ищите мотив, и не ошибетесь!
– Иными словами, вам известно, кто может быть убийцей?
– Как я могу это знать? – вскинулся Ергольский. – В конце концов, я работал у себя, когда все это произошло!
– Разумеется, поэтому я и сказал – может быть, а не является. Итак? Вы ведь хорошо знали всех ваших гостей. Так кто из них, Матвей Ильич, кажется вам наиболее вероятным кандидатом?
– Черт знает что, – буркнул писатель, пожимая плечами. – Кто, гм… н-да. Тоня!
– Да?
– Как по-твоему, кто это может быть? Потому что я в затруднении, честно говоря.
– Или муж, или любовник, – подсказал Чаев. – Больше просто некому. Потому что, прости меня, но твоя версия про соперницу и театральные интриги…
– Хорошо, но зачем Ободовскому убивать Евгению Викторовну? Она открыто ему протежировала, благодаря ей он стал играть первые роли. И – ты уж прости меня – но не производит он впечатления человека, который способен срубить сук, на котором сидит.
– Ну, если не Ободовский, значит, Колбасин, – легко согласился журналист, косясь на молчаливую Антонину Григорьевну. – Муж убил жену – сколько я когда-то описывал таких случаев для газетной хроники…
– Тоже глупо, – возразил Ергольский, подумав. – Он же первый подозреваемый, по всем статьям. Зачем так рисковать? Хотел бы он от нее избавиться, так ведь он с ней живет. Подсыпал бы ей в суп мышьяка, и дело с концом. И никто бы его даже не заподозрил.
– Боже мой, Матвей, – печально промолвила Антонина Григорьевна, – и ты туда же! Не стал бы Анатолий Петрович никому ничего подсыпать – из-за Павлуши… Как можно лишать своего сына матери? Ты просто не понимаешь, что говоришь!
– Похоже, следствие в тупике, – хмыкнул журналист, косясь на невозмутимое лицо Игнатова, который чем-то его неуловимо раздражал. – Итак, дамы и господа, делайте ваши ставки! В качестве подозреваемых имеются: знаменитый писатель…
– Жора!
– Не перебивай, иначе я никогда не кончу. Итак, у нас есть знаменитый писатель, известный журналист, супруга писателя, муж жертвы, любовник жертвы, сын жертвы, приятель сына, затем поэт-неудачник, его незамужняя кузина – дама всех и всяческих достоинств и под конец – сосед-промышленник и его прелестная дочь. – Чаев перевел дыхание. – Итого одиннадцать персон. Лично я никого не убивал и знаю это совершенно точно, поэтому я отпадаю сразу же. Матвей, конечно, способен убить кого угодно, но только в своем романе. Антонина Григорьевна…
– Я тоже никого не убивала, – твердо промолвила женщина. – Смело можете обо мне забыть.
– Что вы, Антонина Григорьевна, забыть вас – никогда! Тем не менее, разумеется, вы никого не убивали. Идем дальше. Свистунов и Клавдия Петровна – мимо: никакого мотива, к тому же такие решительные дамы, как она, могут только сотрясать воздух, а в жизни не обидят и мухи. О Башилове я знаю много чего интересного, и он, конечно, мерзавец, но не такой, чтобы убить женщину. Вот разорить конкурента и пустить его с семьей по миру – это он может. Его дочь – нет мотива, кроме того, она по уши влюблена в своего молодого человека и вряд ли вообще замечала Панову, будь та хоть сто раз звезда сцены. Серж Карпов – нет мотива, кроме того, он тоже влюблен…
– Скажите, что вам известно о его семье? – быстро спросил следователь, пока течение беседы не увело их далеко от интересующего Игнатова вопроса. – Кажется, его мать пишет рецензии, если я правильно понял…
– Псевдоним «Филомела», – кивнул Чаев. – Муж ее не то благоразумно умер, чтобы не стеснять артистические склонности своей жены, не то сбежал. – Он устроился в кресле поудобнее, в глазах его блестели хорошо знакомые Ергольскому колючие огоньки. – Что же касается мадам Карповой, то ее портрет я могу набросать вам в две минуты. Есть такая категория людей, которые жить не могут без искусства. То есть искусство-то без них прекрасно бы обошлось, но вот они без него – никак. У них просто такая жизненная потребность – во что бы то ни стало тереться возле него. Таланта у них при этом нет никакого, и они обычно занимаются мелкой поденщиной: стряпают статьи о художниках, которых никто не знает, о поэтах, которых никто не хочет читать, и раз в полгода обязательно совершают открытие. К примеру, Иванов удачно попиликал на скрипочке – давай произведем его в гении, или Петров выпустил пару сонетов – чем черт не шутит, может, он тоже гений? Люди, о которых я говорю, постоянно пылают священным жаром, бегают с выставки на выставку, читают все, что только можно, и непременно где-нибудь на улице хватают вас за рукав, чтобы поведать об очередном гении, которого они – как им кажется – открыли. При этом наши открыватели всегда живут в скверной, дрянной обстановке, прислуга их презирает, кухарка – обсчитывает, и их артистический пыл всем в тягость и всех раздражает, потому что на самом-то деле они толком ни в чем не разбираются и в голове у них – чудовищная каша из чужих цитат и чужих мнений, которые им кажутся до ужаса оригинальными. Поначалу с непривычки эти люди могут показаться искренними и увлеченными, но стоит познакомиться с ними поближе, и вы пожалеете, что родились на свет. В своей бескорыстной любви к искусству они не щадят никого. Например, Сережу в детстве мать таскала к каким-то композиторам, потому что решила, что он будет музыкантом, и непременно великим. Потом ей вдруг открылось, что его призвание – литература, и она замучила всех его детскими опусами, которыми непременно надо было восхищаться. Потом ей стало не до того, потому что она увлеклась идеями графа Толстого – непротивление злу, опрощение и всякое такое – и, кажется, сшила себе сарафан и кокошник, чтобы ходить в них по Петербургу, но знакомые ее переубедили. Пару лет назад она переключилась на театр… Вы знаете Щукина, драматурга?
– Слышал о таком, – кивнул следователь.
– Щукин – графоман и плагиатор, – на всякий случай пояснил журналист, – причем неясно, чего в нем больше: первого или второго. Всем отлично известно, что все свои успешные пьесы он без зазрения совести таскал у французов[6]. Ну-с, наша Филомела и тут отличилась: тиснула статейку о том, что какая-то его комедия до странного напоминает один французский водевильчик, даже реплики те же самые. Скандал вышел ужасный – вы же понимаете, плагиатом могут заниматься только мелкие и неизвестные авторы, а тут – Щукин! Как ни крути, величина, хоть и лилипутского порядка, но все литераторы с ним обедали, для них он свой, как же дать в обиду собрата?
– И чем все закончилось? – с любопытством спросила Антонина Григорьевна.
– Да ничем, – пожал плечами Чаев. – Публика пошумела и решила, что это проблемы французского автора, если его пьеса похожа на пьесу Щукина, и вообще, может, это француз занимался плагиатом, а не наш писатель. В принципе, госпоже Карповой скандал тоже пошел на пользу, потому что ее заметили и повысили плату за ее статьи. Она до сих пор вся увлечена театром и не сегодня завтра грозится открыть нового великого драматурга. Только если вы меня спросите, не попросила ли она Сержа в качестве семейного одолжения прикончить Панову за бездарное исполнение роли Федры, я вам сразу же скажу, что все это вздор. Я неплохо знаю эту семью и уверяю вас, что хотя мать там крайне экзальтированна, ее сын – чрезвычайно здравомыслящий молодой человек. И поскольку он тоже отпадает, в качестве подозреваемых у нас остаются только трое: муж и сын Колбасины и Ободовский. – Журналист недовольно покрутил головой и замолчал.
– Продолжайте, пожалуйста, – тихо попросил Иван Иванович.
– Да глупости это все, – отмахнулся Чаев. – Не те это персоны, чтобы пойти на хладнокровное убийство. Думается мне, господин Игнатов, что вы что-то упустили. Был еще кто-то, кто слышал наш невинный вчерашний разговор или узнал о нем. И этот кто-то и есть настоящий убийца.
По правде говоря, Игнатову не понравилось, что его собеседники, такие неглупые и вроде бы вполне откровенные люди, тоже пытаются приплести к делу постороннее лицо. Тем не менее он сказал:
– Все, с кем я разговаривал до вас, уверяют, что ни с кем не обсуждали вчерашнюю беседу. Прислуга, по вашим словам, не могла вас слышать, в саду тоже никого не было. Так как же мне быть?
– Вы забыли о Евгении Викторовне, – вмешался писатель. Следователь повернулся к нему, не понимая, куда клонит Матвей Ильич.
– Вы опросили тех, кто остался в живых, – пояснил Ергольский, волнуясь. – Но вы не можете знать наверняка, что госпожа Панова ни с кем не делилась… скажем так, планами убийства. И когда этот человек понял, какие возможности перед ним открываются, он решил рискнуть – и…
– А ведь верно! – вырвалось у Чаева. – Она могла проговориться кому-то… она была болтлива, как все актрисы, и ничего не умела держать при себе…
– Да, но кто это мог быть? – быстро спросил Игнатов. – В конце концов, мы говорим об усадьбе, где все люди находятся на виду…
– Полагаю, это уже ваше дело установить, с кем она общалась, – пожал плечами журналист. – Уверен только в одном: с кем бы она ни откровенничала, этот человек должен был здорово ее ненавидеть, если решился на такое!
Глава 10. Короткая остановка в раю
Андрею Григорьевичу Башилову несколько месяцев назад исполнилось 50 лет. О его деловой хватке среди конкурентов ходили легенды, и бытовало мнение, что он ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего. Он был неглуп, а временами даже чертовски умен, получил неплохое образование и умел при случае произвести выгодное впечатление. Выглядел он как петербургский франт, которым, в сущности, и являлся. Он принадлежал к числу тех счастливчиков, которые могут заговорить с незнакомой дамой на улице или в театре и за пару фраз добиться того, что на него будут смотреть благосклонно и даже весьма благосклонно. Стоит добавить, что Андрей Григорьевич был щедр и не скупился, жертвуя на благотворительность. Однако, несмотря на все эти положительные качества, друзья Башилова, враги Башилова, его женщины, родственники и знакомые в откровенном разговоре с посторонними всегда аттестовали его одинаково: мерзавец.
О, само собой, он не принадлежал к числу тех мерзавцев, которые по ночам высматривают одиноких прохожих, чтобы убить их и ограбить. Злодейство в шекспировском духе было вообще ему чуждо, потому что Андрей Григорьевич был человек современный и понимал, что нет никакой нужды убивать человека, чтобы уничтожить его. Цивилизация создала массу других, куда более тонких способов устранения неугодных – без крови, без внешних проявлений жестокости, которые так коробят чувствительные души. И с теми, кто по какой-либо причине сделался ему неугодным, Андрей Григорьевич расправлялся по-современному, то есть деловито, хладнокровно и почти незаметно.
В делах он не признавал соперников и был готов на все, чтобы избавиться от конкурента. В ход шли клевета, подкуп, заказные статьи в прессе и, само собой, высокие связи. И, хотя наверху были отлично осведомлены, что собой представляет Башилов, ему все же нередко шли навстречу, потому что некоторые из его предприятий имели военное значение.
Как нередко случается с такими людьми, он потерпел неудачу там, где вовсе этого не ожидал. Его жена, некогда одна из первых петербургских красавиц, взбунтовалась и завела любовника – преподавателя своей дочери. Узнав об этом, Андрей Григорьевич поначалу не поверил своим ушам. Конечно, сам он вовсе себя не стеснял и содержал любовницу, причем не одну, но одно дело, когда из семьи налево ходит мужчина, и совсем другое, когда этим занимается женщина. Окажись любовником Нины Алексеевны какой-нибудь министр или другой полезный человек, Башилов бы, возможно, еще мог смириться со своим положением, но учитель французского! Это было просто смехотворно, нелепо, глупо и вообще придавало всей истории совершенно непристойный вид.
Хотя Башилов, как уже упоминалось, был вовсе не глуп, он опрометчиво решил, что ему быстро удастся образумить жену и вернуть ситуацию в исходное положение. К Нине, в сущности, он не имел никаких претензий. Она служила прекрасным украшением дома, с ней ему было не стыдно показаться на любом приеме, и к тому же она обожала их дочь Наташу и являлась образцовой матерью. По отношению к жене Андрей Григорьевич был любезен, предупредителен и щедр. Он не жалел денег на подарки и дарил Нине украшения, за которые вы, я и весь остальной свет отдали бы душу без особых раздумий. В общем и целом он считал, что жене не за что его корить, ну а что он содержит актрису-француженку из Михайловского театра[7], то это вообще не имеет смысла обсуждать, потому что так делают все, потому что это ничего не значит и потому что уходить из семьи он все равно не собирается. Ему казалось – да что там казалось, он попросту был уверен, что все эти доводы должны Нину убедить. Пусть она выставит за дверь своего учителя, и Андрей Григорьевич благородно согласен закрыть глаза на ее поведение и кроме того, подарить ей бриллиантовый гарнитур, который не всякая принцесса может себе позволить. И Башилов совершенно искренне был удивлен, когда жена дала ему понять, что между бриллиантами и любовью она выбирает любовь.
Как и многие недобрые люди, Андрей Григорьевич любил повторять:
– Видит бог, господа, я человек совсем не злой!
Вот и тут он задумчиво уронил, глядя на жену:
– Ей-богу, Нина, я человек совсем не злой… Но ты просто не оставляешь мне другого выбора.
С его точки зрения, жена посмела выступить против него, то есть превратилась в соперника, которого надо поставить на место. И Башилов взялся за дело.
О нет, он не стал вызывать незадачливого учителя на дуэль, не пытался пронзить его на улице кинжалом, инкрустированным рубинами, или переехать колесами своего экипажа. Все было совершенно иначе: вдруг ни с того ни с сего выяснилось, что бумаги господина учителя, прежде безупречные, оформлены как-то не так, и вдобавок ко всему он сделался подозреваемым в какой-то незначительной краже. Кроме того, поползли мутные слухи, что учитель – личность темная, за которой не худо бы глаз да глаз, и вообще от греха подальше следовало бы выслать его на родину.
Само собой, в конце концов так и получилось: учителю пришлось уехать. Увидев заплаканное лицо жены, Башилов торжествовал. Нет, он не пытался ее унизить, не говорил о своей победе, не ронял многозначительных намеков; но все, что он ощущал в эти мгновения, было настолько явно написано на его лице, что Нина поглядела на него и, содрогнувшись, отвернулась. Если до того момента она еще колебалась, то сейчас она решилась окончательно.
Мягких людей принято недооценивать, потому что многие забывают, что мягкость – это внешние проявления натуры, которые удобны лишь до поры до времени, а когда они начинают мешать их обладателю уж слишком сильно, он вполне способен их отбросить и показать такой характер, что мало никому не покажется. Через некоторое время Башилов отправился инспектировать один из своих заводов, перекупленных у конкурента, а когда вернулся, узнал, что жена забрала Наташу и укатила к любовнику за границу.