Серж вздохнул. В чем-то он понимал своего друга, но все же то, что он считал слабостью Павла, выводило его из себя. Покончить с собой из-за семейных дрязг, в расцвете лет, сдаться без борьбы, не пытаться даже отдалиться от обстоятельств, которые заставляют тебя страдать, – да что это такое, в самом деле?
– А если бы белка не бежала мимо? Ты что, выстрелил бы?
– Не знаю, – вяло ответил Павел. – Может быть.
– Ты хоть слышал, как я тебя искал? Я кричал, чуть не надорвался…
– Нет, я тебя не слышал. Я пошел куда глаза глядят, дошел до самого болота, сделал большой крюк и вернулся, только когда понял, что проголодался. Думал, мать будет меня попрекать, что вот, охотился, а ничего подстрелить не мог. Но оказалось, что она уже больше никогда ничего не скажет…
Серж посмотрел на него и отвернулся.
– Что? – вяло спросил Павел. – Хочешь мне сказать, какой я идиот?
– Да нет, я совсем о другом думаю, – рассеянно отозвался его друг. – Мы с Наташей хотим пожениться.
– Правда? – обрадовался Павел. – Господи, какое счастье, что хоть у кого-то все хорошо… Я очень рад за вас!
– Нет, нет, погоди… Ты же понимаешь, ее отец – сам Башилов… и говорить мне придется с ним, а мы пока только с Наташей обсуждали… Правда, она уверена, что он не станет чинить препятствий. Ну вот, если она права… ты будешь моим шафером?
– Сережка! Да конечно же…
Павел был так рад, что кинулся обнимать друга.
– Я так и знал, так и знал, что к этому идет! Помню, когда вы только впервые встретились и поглядели друг на друга, я почувствовал, как между вами пробежала искорка…
– Да ладно тебе, что ты выдумываешь…
– Ты у моего отца спроси! Он тоже это заметил…
Неожиданно Серж перестал улыбаться, глядя куда-то поверх плеча Павла. Колбасин отпустил его и обернулся. В нескольких шагах от них стоял следователь Игнатов, и Павел сразу же заметил, что Иван Иванович чем-то встревожен.
– Простите, что вам угодно? – довольно сухо спросил Павел.
– Я ищу горничную вашей матери, но ее нигде нет, – сказал следователь. – Вы не знаете, Дуняша куда-нибудь уходила? Я спрашивал у остальных, но никто не знает, куда она могла деться.
Серж нахмурился.
– Вы знаете, лично я как-то не обращал внимания…
– По-моему, она никуда не отпрашивалась, – пришел ему на помощь Павел.
– Я звал ее несколько минут назад, но она не появилась. Хотя обычно приходила довольно быстро…
Иван Иванович вздохнул.
– Ну что ж… Будем искать.
– Да что с ней могло случиться? – вырвалось у Павла. Он был раздосадован тем, что в их жизнь вновь врывалось нечто загадочное и, возможно, неприятное, и как раз тогда, когда все вроде бы началось налаживаться и Серж договорился с Наташей о самом важном событии в их жизни…
– Мы не знаем, что с ней случилось, – сердито ответил Иван Иванович, – но факт остается фактом: ее нигде нет, и никто понятия не имеет, куда она запропастилась.
И он поспешил к баронессе Корф – обсудить, что им делать дальше в связи с исчезновением Дуняши.
– Пока я не вижу повода для паники, – сказала Амалия. – По вашим же словам, Дуняша была болтушкой, и, может быть, она просто отправилась посплетничать с кем-то в деревню.
Иван Иванович покачал головой.
– Я уже послал в деревню людей, – удрученно промолвил он. – Они вернулись и говорят, что там ее сегодня не видели.
Амалия нахмурилась.
– В таком случае, я полагаю, мы должны как следует осмотреть ее комнату.
– Думаете, она могла сбежать? – быстро спросил следователь. – Но почему?
– Прихватила драгоценности убитой хозяйки и была такова, – безжалостно отозвалась Амалия. – Это только один из вариантов. Заодно надо будет расспросить Колбасина, все ли вещи и деньги его жены на месте.
Однако осмотр спальни Пановой и показания режиссера позволили сразу же отмести версию о краже и последующем бегстве. Кроме того, когда Амалия и следователь, отпустив встревоженного Колбасина, перешли в каморку горничной, они увидели, что все вещи Дуняши лежали на своих местах, никто не пытался впопыхах собирать их для непредвиденного отъезда. На всякий случай следователь открыл стоявший в комнате небольшой шкаф – и отпрянул назад с удивленным восклицанием.
– Амалия Константиновна! Взгляните сюда…
И он извлек из шкафа небольшую подушку, из которой почему-то как раз посередине вылезло несколько перьев. Это была та самая подушка, которая пропала из комнаты рядом с местом преступления.
– Простреленная подушка, – сдавленно проговорила Амалия, вертя ее в руках. – Вот, значит, где она была…
– Так что, неужели Дуняша убила хозяйку? – спросил пораженный следователь. – Но зачем?
– Боюсь, что все гораздо хуже, – отрезала Амалия. – Она нашла подушку и поняла, кто убийца. Возможно, она видела, как выбрасывали подушку, и тогда же обо всем догадалась…
Игнатов закусил губу.
– Она могла потребовать у убийцы денег, – проговорил он, волнуясь. – Но тот, кто уже убивал однажды, вряд ли станет колебаться во второй раз…
– Нам надо ее найти, – решительно сказала Амалия. – Жива она сейчас или уже мертва, мы должны ее найти!
Иван Иванович кивнул и бросился собирать своих людей.
…Уже во второй раз за последнее время над усадьбой нависла нехорошая тень. Приехал товарищ прокурора, какие-то полицейские чины из Д., привезли даже собаку, которая будто бы могла взять любой след. Но собака бестолково металась по саду, а исчезновение Дуняши обрастало все новыми и новыми слухами, один нелепее другого.
Около шести вечера в усадьбе показалась взволнованная Антонина Григорьевна. Она передала Игнатову голубую ленту, немного испачканную землей, и сказала, что ее принес один из мангустов.
– Они очень любопытные, я уже привыкла, что из своих походов они постоянно притаскивают в дом что-нибудь… Но одна из наших горничных сказала, что Дуняша любила носить в волосах такую же ленту, вот и я решила, так сказать… поставить вас в известность…
– Жуткое неприличие, – печально говорил тем временем во флигеле Франц Густавович своей жене. – Сначала убили госпожу, потом пропала горничная… и все из-за меня! Госпожа баронесса давно должна была меня уволить…
– Не глупи, Франц, – отозвалась его практичная жена. – Она отлично понимает, что ты тут ни при чем…
Самолюбивый Франц Густавович приготовился обидеться, – так, самую малость, чтобы иметь повод немножко поворчать, – но тут он заметил, что из троих детей в комнате находились только двое.
– Где Август? – сердито спросил он. – Я не желаю, чтобы он разгуливал один, когда в доме творится такое…
– Вот он бежит, – сказала Эльза Карловна, выглядывая в окно.
Однако запыхавшийся Август бежал вовсе не домой, а в усадьбу, к баронессе Корф.
– Госпожа баронесса! Я знаю, где та девушка… Я ее нашел!
Выслушав его, следователь, полицейские и все, кто находились в доме, бросились к озеру.
В дальнем его конце, скрытом деревьями, узкая тропинка спускалась к воде, над которой покачивались камыши. Обычно они были плотно сомкнуты, но теперь многие из них были помяты и поломаны.
Там и была найдена Дуняша Фролова – она покачивалась на воде, раскинув руки, лицом вниз, и русые волосы колыхались вокруг ее головы.
Глава 19. Слухи и предположения
Вы не замечали, что в разных домах, у разных людей часы говорят на разных языках?
Например, у Клавдии Петровны они тикают отрывисто, резко: тин! тон! тан! Берут пример с хозяйки. А может быть, не только с нее?
– Нет, – говорит поэт, пальцами машинально расчесывая бороду, – будь я следователем, я бы крепко взялся за Матвея Ильича. И хозяйку он предсказал, что укокошат, и горничную, кстати, тоже…
Клавдия Петровна подавленно молчит. Часы тикают, уже не скрывая своего злорадства.
– Я совсем забыла про горничную, – наконец признается хозяйка дома. – То есть что, по Ергольскому, ее должны были… следом за хозяйкой…
– Я тоже как-то запамятовал этот момент, – легко соглашается Николай Сергеевич. – Но ведь кто-то же не забыл…
Тут передовая дама взрывается.
– Вы как хотите, а по мне, это дело рук сумасшедшего! Да, сумасшедшего!
– Хуже всего, что полиция никогда его не раскроет, – вздыхает поэт, и в глазах его сгущаются тайна, коварство, мрак. Впрочем, не исключено, что это только игра теней.
– Гм… Вы так полагаете? – несмело спрашивает передовая дама.
– Конечно! Это только в книжках, Клавдия Петровна, сыщик сунулся туда, сунулся сюда – и р-раз, с умным видом: «Сударь! А убили-то вы!» И при всех предъявляет непреложные доказательства… А в жизни… если сыщик ничего не стоит, то и преступника он нипочем не найдет… Гиблое дело! – с умным видом заключил поэт.
Клавдия Петровна нахмурилась.
– По правде говоря, Иван Иванович не производил на меня такого впечатления… То есть, мне кажется, он вполне на своем месте…
– Вот такими-то делами, Клавдия Петровна, и проверяется, на своем месте человек или нет. А то Панову убили, так он первым делом наше с вами алиби проверять стал… Мы-то тут при чем? Ну, слушали, как Ергольский нес свою ахинею, но это ведь не преступление…
– Гм… Вы так полагаете? – несмело спрашивает передовая дама.
– Конечно! Это только в книжках, Клавдия Петровна, сыщик сунулся туда, сунулся сюда – и р-раз, с умным видом: «Сударь! А убили-то вы!» И при всех предъявляет непреложные доказательства… А в жизни… если сыщик ничего не стоит, то и преступника он нипочем не найдет… Гиблое дело! – с умным видом заключил поэт.
Клавдия Петровна нахмурилась.
– По правде говоря, Иван Иванович не производил на меня такого впечатления… То есть, мне кажется, он вполне на своем месте…
– Вот такими-то делами, Клавдия Петровна, и проверяется, на своем месте человек или нет. А то Панову убили, так он первым делом наше с вами алиби проверять стал… Мы-то тут при чем? Ну, слушали, как Ергольский нес свою ахинею, но это ведь не преступление…
Клавдия Петровна молчала. Душу ее терзали смутные сомнения. С одной стороны, она не верила ни полиции, ни следствию, с другой – ей почему-то совсем не хотелось, чтобы убийца Пановой и ее горничной ушел от правосудия. И самое скверное, что не то чтобы было уж очень жаль обеих жертв, но если можно безнаказанно убить их, почему нельзя убить и ее, Бирюкову – хотя бы из-за недавно обнаруженного на ее земле серебра? Эта мысль, по правде говоря, передовой даме совершенно не нравилась.
Нет уж, пусть полиция и следователи делают свое дело, пусть ловят преступников, а то честным людям житья никакого не будет…
Примерно в это же время Матвей Ильич Ергольский лежал у себя дома на диване с компрессом на голове и страдал. Словно из сочувствия к его переживаниям, часы тикали тихо, почти бесшумно, как в больнице: ткх-ткх-ткх!
Все было ужасно: и роман не сочинялся так, как надо, и уже двух людей убили в точности так, как он придумал развлечения ради, и одолевала мигрень, и вообще все было плохо, кроме Антонины, которая сидела рядом и гладила его руку своей чудесной теплой рукой.
Чаев сидел неподалеку, в резном кресле, закинув руку за спинку, и будь Матвей Ильич повнимательнее, он бы заметил в глазах бывшего друга недоброжелательные огонечки, а заметив их, насторожился бы. Но, увы, Ергольский в некоторых отношениях был чудовищно, недопустимо доверчив, – хотя, с другой стороны, будь он недоверчив, это был бы уже не тот Матвей Ильич, книги которого знали и любили тысячи читателей, а кто-то другой, более проницательный, но куда менее приятный.
– Это просто какой-то кошмар, – пожаловался писатель. – Опять приходил следователь, и хотя впрямую он меня не обвиняет, я вижу, что ему очень хотелось бы меня засадить. Где я, видите ли, был, когда убивали горничную Фролову? Да тут же, у себя, пытался дописать главу, боже мой…
– Не оправдывайся, – хмыкнул Чаев. – Мы все отлично понимаем, что ты мог выбраться в окно, выманил горничную к камышам, посулив ей денег, после чего ударил ее камнем по голове и столкнул в воду. Само собой, никто тебя не видел, и ты так же незаметно вернулся в дом, после чего с чувством выполненного долга снова принялся за роман.
– Очень смешно, – проворчал Ергольский, снимая компресс, который успел порядком ему надоесть. – Между прочим, со слов Игнатова получается, что убийцу в самом деле никто не заметил. Само озеро просматривается очень хорошо, кроме той его части, где было совершено убийство. И ведь Дуняша, судя по всему, действительно пошла туда добровольно.
– Все это ужасно, – проговорила Антонина Григорьевна. – И еще ужаснее то, что тело обнаружил мальчик.
– Он не просто обнаружил, он его искал, – отозвался Чаев. – Когда он узнал, что девушка исчезла и ее не могут найти, он стал думать, куда она могла деться. По дороге постоянно проходят и проезжают деревенские, но никто ее там не видел. Значит, Дуняша оставалась где-то поблизости и в то же время в таком месте, где ее не могли обнаружить. Мальчик решил, что ее столкнули в воду, и оказался прав. Сообразительный ребенок, думаю, я еще поговорю с ним завтра. Читатели обожают такие подробности, когда полицию оставляют в дураках обычные люди.
– Повезло тебе, – вздохнул Ергольский. – Только приехал, и раз – тема для статьи, и не одной. Можно даже подумать, что это ты постарался.
– Прости, ты это о чем? – учтиво осведомился Георгий Антонович, приподняв свои ломаные донжуанские брови.
– Если б я тебя не знал, то мог бы предположить, что ты прикончил Панову и ее горничную из любви к сенсациям, – поддел его Матвей Ильич. – Понимаешь, в романе человек, у которого нет ни малейшего мотива, всегда вызывает подозрения. А у тебя нет никакого мотива, значит, ты подозрителен.
– Ты меня разоблачил! – вскричал Георгий Антонович, театрально воздевая руки. – И раз уж в этом месте повествования мне полагается покаяться, я во всем сразу же признаюсь. Да, уважаемые дамы и господа, это я убил Панову, потому что мне было не о чем писать, а кризис политических отношений в Европе, новое правительство во Франции и прочее – разумеется, мелочи, не стоящие внимания. И горничную тоже убил я, потому что она видела, как я застрелил ее хозяйку. А теперь, уважаемые дамы и господа, я попрошу вас сжалиться над подсудимым и заменить бессрочную каторгу на порцию вкуснейшего мороженого, изготовленного лилейными ручками нашей хозяйки.
Смеясь, Ергольский разразился аплодисментами. Чаев поднялся с места и, прижав руку к груди, театрально поклонился своим слушателям.
– Может, нам и в самом деле лучше заняться мороженым? – предложил Матвей Ильич жене. – Мне, пожалуй, тоже порцию, и побольше!
– Сейчас распоряжусь, – сказала Антонина Григорьевна, поднимаясь с места.
…За ужином в «Кувшинках» царило молчание, которое можно было бы назвать зловещим, если бы оно не было просто настороженным. Здесь часы тикали подозрительно, таинственно, приглушенно: тонк-тинк-тонк. Все, кто сидел за столом, думали только о бедной девушке, которую нашли среди камышей. Наконец Павел бросил бомбу.
– Если бы Иван Иванович хорошо знал свое дело, этого бы не случилось, – объявил он, упрямо выпятив челюсть.
– О чем это вы? – довольно сухо осведомилась Амалия. Баронесса Корф еще тяжелее, чем молодой следователь, переживала их поражение.
– Если бы он арестовал того человека в саду, – сердито проговорил Павел, – Дуняша осталась бы жить. Но Иван Иванович медлил, и вот…
– Давайте не будем кидаться обвинениями, – попросил Ободовский. – Прежде всего, если горничная поняла, кто убийца, ей следовало сразу же сказать об этом Игнатову. Правильно я говорю?
– Ну допустим, – нехотя признал Колбасин. – Но к чему вы все же ведете?
– А вот к чему: ее молчание – тоже преступление, а если она действительно захотела шантажировать убийцу, то преступление вдвойне.
– То есть, если я правильно понял, вы оправдываете того, кто лишил ее жизни? – колюче осведомился Серж.
– Вовсе нет, но если все было именно так, как я говорю, получается, что своими действиями она в некоторой степени спровоцировала преступника. Вы не согласны?
– Все это очень странно, – задумчиво уронила Амалия. – Я вот что имею в виду: у Дуняши была репутация девушки, у которой язык без костей. Как так могло получиться, что она поняла, кто убийца, и никому не проболталась? Ни единому человеку?
Теперь все глаза были устремлены на нее.
– Вы уверены, что она никому ничего не сказала? – недоверчиво спросил Серж.
– Иван Иванович опросил всех, с кем она общалась, и ответы вполне категоричны. Дуняша все время возвращалась к убийству, но ни словом, ни намеком не дала понять, что знает, кто его совершил. И вот это уже необычно.
– Театральное амплуа, – пробормотал Колбасин.
– Папа, ты это о чем? – удивился Павел.
– О том, что на сцене мы нередко видим определенное упрощение, – отозвался режиссер. – Скупец у нас всегда скупой, щеголь думает только об одежде и больше ни о чем ином, а на самом деле все ведь не так. У скупца может случиться порыв щедрости, щеголь может хорошо разбираться в искусстве или литературе, а самый болтливый человек предпочтет хранить при себе то, что имеет для него первостепенное значение. Теперь, когда я вспоминаю бедную Дуняшу, – продолжал он, – мне почему-то кажется, что она была девушкой очень себе на уме, а болтливость и все прочие черты характера шли уже следом за этим. Вы понимаете, Амалия Константиновна, что я имею в виду?
– То есть, по-вашему, она могла умолчать о главном, чтобы позже использовать его с выгодой для себя?
– С выгодой? А почему бы и нет? Я говорил вам, что Дуняша была подкидышем и у нее в целом мире не было ни единой близкой души? Ей не на кого было рассчитывать, кроме как на саму себя. И я вполне могу себе представить, что она могла решиться на… на то, в чем Игнатов ее подозревает.
Павел поморщился.
– Как все это ужасно, – проговорил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Знаете, я только сейчас понял, что Дуняша жила в нашем доме несколько лет, а я обращал на нее не больше внимания, чем на… чем на мебель. Может быть, я очерствел после смерти мамы, но когда я узнал, что Дуняшу убили, я совсем ничего не почувствовал… ничего! – прибавил он с ожесточением. – И хотя я понимаю, что это неправильно, но поделать ничего не могу… Мне только хочется, чтобы поймали того, кто убил мою мать. Но я вовсе не уверен, что Игнатов справится с этой задачей…